Чтение 36–й страницы книги ~Река Хронос-1~

В раскоп спрыгнул палеограф Россинский, увидел крынку и сказал:

- Вот хорошо. А то жара несусветная.

Трясущимися от злости руками Тилли налила ему в ту же кружку:
палеограф не имел права вторгаться в мир ее мечтаний.

- Иорданский вернулся, - сказал Россинский. - Теперь уже полная
мобилизация.

- Это еще ничего не значит, - ответила Тилли с вызовом, будто
мобилизацию Россинский устроил ей назло.

- Мобилизация слишком дорого обходится государству, чтобы проводить
ее ради сотрясения воздуха, - сказал палеограф. - Я пойду, Иорданский
привез газеты и слухи. Говорят, что австрийские войска уже подходят к
Белграду.

Он вернул кружку Тилли и полез из раскопа.

Андрей сунул рабочий нож за пояс.

- Ты тоже пойдешь туда?

Она приблизилась к Андрею так, что касалась его грудью.

Если бы не Тилли, Андрей, может быть, возвратился бы домой вместе с
экспедицией. Но мысль о неизбежном развитии романа подвигла Андрея на
немедленные действия.

После ужина, когда все сидели за столом и горячо спорили, но не о
князе Мстиславе Удалом и даже не о варяжской теории, а о национальном
характере пруссаков, которые, вернее всего, бросятся на поддержку своих
родственников - австрияков, а также о несчастной судьбе южных славян, еще
томящихся под гнетом выжившего из ума Франца-Иосифа, Андрей тихо прошел к
себе в палатку и собрал заплечный мешок. К счастью, он не брал в
экспедицию чемодана.

Когда он вышел и крадучись пошел прочь от навеса, то прощальный
взгляд его, которым он обозревал склон кургана и берег озера, упал на
патетическую тонкую фигурку Тилли, которая сидела на берегу и ждала своего
неверного возлюбленного, видно, окончательно решив сегодня ночью пасть
спелой вишней к его ногам. Андрей испугался, что Матильда обернется и его
увидит.

Он нырнул в высокую палатку, где складывали на столе находки и вели
их опись. Там он оставил записку Авдееву, что, к сожалению, ему надо
срочно возвращаться в Москву и он, не желая смущать остальных, сделал это
по-английски. Он надеется на прощение господина профессора и его супруги.

Затем он пошел по лесной дороге. Через час он миновал засыпающую
деревню и вышел на большак. От шагов поднималась сладковатая пыль, звенели
комары, неяркая на бесцветном небе луна часто скрывалась за быстрыми
ажурными облаками.

К ночи он был в Белозерске, переночевал в маленькой двухэтажной
монастырской гостинице, а на следующий день добрался до Вологды.

Там уже все было иначе. Дома были украшены флагами, по улицам ходили
возбужденные люди с трехцветными кокардами в петлицах. Андрей еле достал
билет до Москвы. Станция была переполнена народом, первый эшелон с
новобранцами уходил на запад, играли сразу десяток гармошек, голосили
бабы, гимназистки вручали новобранцам цветы. Кончалось 1 августа - в тот
день Германия объявила России войну.

* * *

Андрей предполагал сразу же уехать в Симферополь, но задержался в
Москве. Каждый день приходили все более ошеломительные новости. Лишь два
дня отважная Россия, поднявшая голос в защиту маленькой Сербии, оставалась
одна перед лицом могущественных врагов. У манифестов государя, наклеенных
поверх названий опереточных спектаклей на круглых афишных тумбах, а то и
на стенах домов, толпились люди. Наконец телеграф принес долгожданную
весть - Россия не одинока! Через два дня Германия начала войну против
Франции, и на следующий день гордый Альбион сообщил человечеству, что
встает на защиту демократии и свободы против немилосердных гуннов.

Андрей, захваченный общим порывом, был в манифестации возле
британского консульства и даже купил английский флажок, которым размахивал
в ожидании вышедшего к русскому народу консула, забыв о прошлогоднем
предсказании отчима. Страх за близких, охвативший Андрея под Белозерском,
быстро миновал, потому что любому человеку было очевидно, что германцы и
австрийцы перед лицом подобной боевой мощи и единения благородных наций не
продержатся и месяца. Наши части уже готовились к вторжению в Восточную
Пруссию, сербы отчаянно сопротивлялись, а бельгийская армия совершала
чудеса героизма.

Андрей готов был по зову сердца отправиться на войну волонтером, но
его усилия потребовались пока что в самом университете. В течение двух
недель Андрей с другими добровольцами участвовал в оборудовании госпиталя,
под который было выделено одно из университетских зданий. И работа эта
была нешуточная, так как в первые же дни обнаружилось, что в
бюрократической России существует громадный разрыв между благими
намерениями и возможностями. Все, от железных коек до постельного белья и
полотенец, надо было где-то доставать, выпрашивать, требовать, вымаливать
и лишь затем привозить и устанавливать.

Тем временем Андрей направил телеграммы тете Мане и Лидочке. От тети
Мани он получил ответную телеграмму:

Все благополучно. Буду работать в госпитале. Очень занята. Жду
приезда. Береги себя. Твой долг учиться.

Мария.

Андрей понял, что тетя боится, как бы он не пошел на фронт. Но Андрей
еще не решил, как принести наибольшую пользу Отечеству.

От Лидочки ответа не было. Зато через два дня пришло письмо от
Лидиной мамы. Видно, она уже знала о существовании Андрея и сочла
необходимым не волновать молодого человека в столь опасное и трудное
время. Евдокия Матвеевна писала, что Лидочка должна вернуться в Ялту в
начале августа.

Склоняясь к мысли о том, чтобы записаться в вольноопределяющиеся, по
примеру некоторых своих товарищей, чтобы успеть принять участие в
окончательном разгроме германских агрессоров и войти в Берлин вместе с
победоносными союзными войсками, Андрей все же решил сначала съездить на
родину. Ведь не исключено, что его участие в освободительной войне будет
роковым и до внезапной смерти он никогда более не увидит ни тети Мани, ни
прекрасной Лидочки, ни Глаши.

Не сказав никому в Москве о своем решении, Андрей с трудом раздобыл
билет до Симферополя. Движение войск, припасов и оружия по стране сразу же
нарушило привычную строгость расписаний, и Андрею пришлось простоять почти
час в кассе Курского вокзала, прежде чем он достал билет в жесткий вагон.

Тетю Маню Андрей чудом застал дома. Она как раз забежала домой из
госпиталя пообедать. Тетя располнела, серебряных нитей в ее темных волосах
стало больше, ноги опухли, и при ходьбе она переваливалась как утка. Она
была безмерно счастлива его приезду, потому что ее замучили подозрения, не
ушел ли Андрюша в действующую армию, где его сразит немецкая пуля.

Тетя призналась, что заготовила и хотела послать телеграмму, в
которой требовала его немедленного приезда по причине своего сердечного
приступа. Тетя уже три раза ходила на почту, чтобы послать телеграмму, но
мысль о том, что она солжет Андрюше даже ради высокой цели, настолько была
противна ее христианскому сознанию, что она в слезах возвращалась домой,
так и не решившись на обман.

Несмотря на радость по поводу приезда племянника, тетя Маня, покормив
его, поспешила к себе в госпиталь, где без нее никто ничего не мог
сделать.

Проводив тетю, Андрей хотел было навестить сперва соседей, но,
оказавшись в своей комнате, надолго задержался. Тетя, стирая там пыль,
ничего никогда не трогала с места. Это был как бы маленький музей
племянника. А так как Андрей и сам не любил расставаться с вещами, то,
начав раскопки сначала в своем столе, потом на книжной полке и даже в
сундучке под кроватью, он обнаружил много интересных вещей, о которых он
давно забыл, но которые принялись, перебивая друг дружку, рассказывать о
давней жизни некоего мальчика Андрюши Берестова, подобно тому, как
наконечники стрел и грузила поведали о жизни славян под Белозерском.

Со снисходительным узнаванием Андрей отыскал стихи, писанные в шестом
классе и посвященные девочке, которая уже года два как уехала из
Симферополя, рисунок с натуры, изображавший цветущую яблоню, и другой, где
рыцари подъезжали к замку. Там была тетрадка, на обложке которой было
написано квадратными буквами "Дневникъ" и внутри три записи. Первая в
целую страницу, следующая через неделю на два абзаца и третья, еще через
месяц, с сообщением, что ничего нового не произошло. Старые учебники,
книги, солдатики и самодельная пушка из ружейной гильзы, прикрученная
проволокой к свинцовому лафету...

Взглянув на часы, которые сообщили, что он уже два часа занимается
раскопками, Андрей сообразил, что прощался с детством, прощался с самим
собой, которого порой с умилением узнавал, а иногда удивлялся или
посмеивался. И еще он подумал, что если бы этими раскопками занимался не
он, а, скажем, профессор Авдеев, то вряд ли он составил бы себе
объективное мнение о человечке, которому принадлежала эта комната. В ней
большое место занимали папки с гербариями и коробки с жуками и бабочками.
Но это вовсе не означало, что в Андрюше жила страсть к энтомологии или
ботанике. Папки и коробки остались от того лета, когда Сергей Серафимович
пытался пробудить в Андрюше биологические наклонности и они многократно
гуляли по скалам за Ялтой. Эти походы Андрею были умеренно интересны, и,
привезя коллекции в Симферополь и порадовав тетушку, он сложил их в сундук