Чтение 10–й страницы книги ~Чужая память~

нем есть я, сестра Мария Степановна - маленький мир. А ваш мир его гнетет.

- Насколько мой мир реален для него? Со мной он настороже.

- Я не знаю. Он еще не совсем проснулся. - Ниночка нахмурила тонкие
брови, ей очень хотелось соответствовать моменту.

- Ты слышишь в нем меня?

- Ой, не знаю! Он мне сегодня курицу отдал.

- Чего?

- Я голодная была, а он мне курицу свою отдал.

- Я бы тоже так сделал. Тридцать лет назад. Правда, тогда с курицами
было сложнее.

Ржевский открыл папку у себя на столе, в ней были фотографии.
Фотографии старые, любительские.

- Видишь, справа я, в десятом классе. Похож?

- На кого? - спросила Ниночка.

- Значит, не разглядела... Ага, вот уже в институте.

- Да, это он, - сказала Ниночка, как у следователя, который попросил ее
опознать преступника. Она взяла еще одну фотографию. На ней стояли сразу
четыре знакомых человека. Молодые папа с мамой, Иван и еще одна девушка. У
девушки была толстая коса. Но больше всего удивилась Ниночка тому, что
мама держала на руках девочку лет трех.

- Это ее дочка. - Ржевский показал на круглолицую с толстой косой.

Он взял фотографию, хотел спрятать, потом взглянул еще раз и спросил:

- А маму ты сразу узнала?

- Она мало изменилась, - сказала Ниночка. - Она любит тискать чужих
детей. Если знает, что скоро их отдаст владельцам.

- Ну и язык у тебя, - сказал Ржевский.

Телефон на столе взорвался писком - это был зеленый, внутренний
телефон. Ржевский схватил трубку.

- Почему сразу не сообщили? Иди.

Он бросил трубку. Злой, губы сжаты.

- Иван ушел, - сказал. - Недосмотрели.

- Куда ушел?

- А черт его знает! За ним Мария Степановна побежала. Ну как же так! Я
же ему говорил. Не на ключ же его запирать!

Отыскали Ивана в виварии. Он стоял перед клеткой со Львом. Лев
внимательно разглядывал посетителя, словно встречал его раньше. Джон, на
которого не обращали внимания, суетился в своей клетке, ворчал, а Мария
Степановна отрешенно застыла у двери.

- Тебе еще рано выходить, - сказал Ржевский с порога.

- Здравствуй, - сказал Иван.

- Почему ты меня не предупредил?

- Я знаю в институте все ходы и выходы, - сказал Иван. - Не хуже тебя.

Ниночка стояла на шаг сзади, поворачивала голову, отмечая различия
между ними. Например, чуть более высокий и резкий голос Ивана.

- Погоди, - сказал вдруг Ржевский, - дай-ка руку, пульс дай, тебе
говорят!

Иван протянул руку. Лев, который увидел это, протянул свою лапу сквозь
решетку, ему тоже захотелось, чтобы у него проверили пульс.

- Почему такой пульс? - спросил Сергей Андреевич.

- Ты прав, - сказал Иван. - Давай вернемся. Голова кружится. Делали
меня не из качественных материалов. Черт знает что совали.

- Что и во всех, - ответил Сергей. - По рецептам живой природы.

В коридоре встретили нескольких сотрудников. Мало кто в институте видел
Ивана. Люди останавливались и смотрели вслед. Кто-то крикнул, приоткрыв
дверь:

- Семенихин, да иди ты сюда! Скорей!

Ниночка почувствовала, как Ивану неприятно. Он даже ускорил шаги и
вырвал руку у отца.

Ему снился длинный сон. В этом сне он был мал, совсем мал. Шел по
поляне, на которой покачивались цветы с него ростом, и между цветами
слепило солнце. Рядом шла мать, он ее не видел, видел только пальцы, за
которые цепко держался, потому что боялся шмеля. Вот прилетит и его
заберет. Он знал, что дело происходит в Тарусе и ему четыре года, что это
одно из его первых воспоминаний, но в то же время это был сон, потому что
само воспоминание уже выветрилось из памяти Сергея Ржевского, оно стало
семейным фольклором - как Сережа боялся шмеля. Но почему-то в сознании не
было картинки шмеля, а лишь звуковой образ Ш-Ш-Ш-мель! Неопределенность
угрозы заставляла ждать ее отовсюду, она могла даже превратиться в руку
матери, и он начал вырываться, но мать держала крепко, он поднял глаза и
увидел, что это не мать. А Лиза, которая плачет, потому что знает - сейчас
прилетит шмель и унесет его...

Он проснулся и лежал, не открывая глаз. Он хитрил. Он знал, что люди
при нем перестают разговаривать об обычных вещах - словно ему нельзя о них
знать. Он понимал, что его притворство скоро будет разоблачено - приборы
всегда предавали его.

На этот раз, видно, никто не поглядел на приборы, может, не ждали его
пробуждения. Говорили шепотом. Мария Степановна и другая, незнакомая
сестра.

- Глаза у него неживые, старые глаза, - шептала Мария Степановна. -
Сколько у меня было пациентов - миллион, никогда таких глаз не видела.

- Откуда же он все знает? Это правда, что он скопированный?

- Не скажу, - ответила Мария Степановна. - Когда меня сюда перевели, он
уже готовый был.

- И рассуждает?

- Рассуждает. Иногда заговаривается, конечно. На первых порах себя
директором воображал.

Иван осторожно приоткрыл глаза - в комнате горела только настольная
лампа, техник дремал в кресле, две медсестры сидели рядышком на диване.
Было тихо, мирно, и разговор вроде бы и не касался его.

- А ты не боишься его? - спросила незнакомая сестра.

- Да нет, он добрый, я агрессивность в людях чувствую, большой
послеоперационный опыт. Агрессивности в нем нет. Но глаза плохие. Боюсь,
что не жилец он. Нет, не жилец...

Это я не жилец? Почему? Неужели в самом деле во мне есть что-то
ненастоящее, недоделанное, слишком хрупкие сосуды или не той формы
эритроциты?

Иван невольно прислушался, как бьется сердце. Сердце пропустило удар...
По крайней мере нервы у него есть.

Снова Иван проснулся под утро. Что-то было не так... Снег стегал по
закрытым окнам, ветер такой, что дрожали стекла. Почему-то показалось, что
рядом лежит Лиза и спит - беззвучно, неслышно, чтобы не помешать ему, даже
во сне боится ему помешать... Он протянул руку, чтобы дотронуться до ее
плеча, которое так точно вписывается в чашу согнутой ладони. И понял, что
это не его память! Тряхнул головой, сбил подушку. Мария Степановна,
прилегшая на диванчик, заворочалась, забормотала во сне, но не проснулась.

И тогда, уже бодрствуя, Иван начал прислушиваться к звукам ночного
института, в которых что-то было неправильно.

Осторожно опустил ноги на пол, босиком, в пижаме, прошел к двери.
Повернул ручку. Потом щелкнул замок.

В переходнике было темно. Иван прикрыл за собой дверь, во внешней
лаборатории отыскал выключатель. Вспыхнули лампы, он даже зажмурился на
мгновение. Тоже тихо - лишь через несколько стен доносится шум, глухой и
неразборчивый. По коридору побежал. Подошвы тупо стучали по половицам. За
одной из дверей - здесь живут шимпанзе - слышно было ворчание, стук. Он
повернул ручку двери. Заперта. Иван наклонился, заглянул в замочную
скважину. Была видна часть клетки, скупо освещенная маленькой лампочкой
под потолком. Джон метался по клетке, тряс прутья, потом понял, что за
дверью кто-то есть, и принялся ухать, верещать, словно никак не мог
вспомнить нужные слова.

- Что у вас там? - спросил Иван тихо. - Что случилось?

Джон услышал, принялся бить ладонями по полу, отдергивая их, словно
обжигался.

- Внизу? - спросил Иван.

Джон подпрыгнул и заревел.

Иван наклонился, попробовал ладонью пол. Может, ему показалось, но пол
здесь был теплее. Подошвы ног этого не чувствовали, а ладонь ощутила.

И тут он услышал вой собак. Собаки часто выли ночами, но сейчас вой был
совсем другим.

Иван пробежал еще несколько шагов, растворил дверь, ведущую в подвал,
и, когда спускался по лестнице вниз, почувствовал, что воздух стал теплее,
словно кто-то неподалеку открыл дверь в прачечную.

Дверь в виварий была не заперта. Иван потянул ее на себя, и в лицо
ударил горячий сгусток пара. Вниз вело еще ступенек пять, нижние были
покрыты водой, и лампы под потолком чуть светили сквозь белую вату. Жуткий
собачий вой перекрывал шипение и журчание горячей воды.