Юлий БУРКИН

КОМАНДИРОВОЧКА

ПРОЛОГ

Шеф сказал: "Надо, Слава". И я поехал. Сперва поездом, потом - на
попутке, потом - пешком через озябший лесок по тропинке, показанной мне
водилой: "Вроде бы там, говорят, сейчас институт какой-то..." Ну, а над
названием учреждения мы посмеялись вместе. Решили, опечатка.

Квадратные ворота из листового железа заперты, но в полутьме я
разобрал кнопку на косяке. Или звонок не работает, или проводка тянется
куда-то далеко, только я ничего не услышал. Нажал еще раз, подержал на
всякий случай подольше и стал ждать. Минуты через три скрипнуло, и передо
мной образовалось маленькое окошечко наподобие тех, что бывают в кассах.

- Сюда давай, - раздался сиплый голос. - Паспорт давай. И
командировочный давай.

Пальцы с кривыми желтыми ногтями приняли документы.

- Порядок. Иди, давай.

Железные створки, натужно завывая, отползли в сторону. Я шагнул в
проем, и ворота за моей спиной закрылись. Из будочки КПП кряхтя выполз мой
сипатый собеседник - тщедушного сложения старец - и заковылял по
вытоптанной в снегу тропинке к приземистому строению в глубине двора. Я
поспешил за ним.

- Пойдем-пойдем, - сипел старец, не оборачиваясь, - тута тебе хорошо
будет. Дома-то, небось, не очень с тобой церемонются, а тута, у нас хорошо
тебе будет. Пойдем, давай.

"Черт, - подумал я, - как в дом престарелых ведет. Или в монастырь".

- Папаша! - крикнул я ему в затылок, - как это переводится - "НИИ
ДУРА"? А?

- А ты не ори, давай, - резко остановился мой проводник. - НИИ ДУРА -
это институт дураков, значит. Дураков тута исследуют. И тебя, вот,
исследовать будут.

Он заковылял дальше, бормоча: "Это для умных - в стекле да в бетоне,
а для дураков и так сойдет..." А я подумал, шутник, мол, дедуся, но
почувствовал себя как-то не совсем уютно.

Мы подошли к бараку, и дед постучал. Из тесных сеней пахнуло
казармой. Дед пропустил меня вперед, я хотел спросить его про паспорт, но
дверь захлопнулась, и я остался один на один с новым, но не менее
тоскливым персонажем - женщиной с кислым одиноким лицом. "Ходют, ходют,
когда хочут, ночь бы хоть вздохнуть дали", - неприязненно проворчала она и
провела меня в холл с хилым фикусом в горшке.

Женщина открыла древний шкаф, покопалась в нем и сунула мне серую
застиранную наволочку, две серые застиранные простыни, два серых
застиранных вафельных полотенца и печатку мыла без обертки. Она отметила в
толстой потрепанной книге, чего сколько дала "шт.", вписала туда же мою
фамилию, заставила поставить автограф и коротко проинструктировала:

- В конце коридора, налево.

- Там уже кто-нибудь есть - спросил я, решив, что меня ожидает
гостиничный номер, самый что ни на есть плохонький, вероятно.

- Есть, - саркастически подтвердила она и добавила таким тоном, что я
сразу почувствовал себя глубоко порочной натурой: - Простыни на портянки
не рвать, взымлем в пятикратном размере.

Я поплелся по коридору, открыл дверь в конце его и остановился в
нерешительности. Вдоль тускло освещенной комнаты тянулись ряды
двухъярусных сеточных коек.

- Мужики! - раздался писклявый голос сверху, - еще один дурак прибыл.
Привет, дурак.

- Пусть лучше сразу вешается, - отозвался другой голос, и целый хор
загоготал так, словно шутка была действительно удачной.

- Хлопец, - позвали слева, - подь сюда, тут возле меня место
свободное имеется.

- Не ходи к нему, симпатичный, - снова встрял писклявый, - не ходи,
он голубой.

Вокруг опять заржали, а я, стиснув зубы, прошел к пустой кровати,
бросил под нее чемодан и, под шутки и прибаутки, разложил постель. Потом,
стараясь не глядеть по сторонам, разделся, лег и закрыл глаза. Все в
голове перепуталось. Я вдруг снова почувствовал себя восемнадцатилетним
"салабоном", только-только прибывшим в войска. Но утро вечера мудренее.
Институт дураков, значит. Ну, спасибо тебе, начальничек, спасибо. Я тебе
это припомню еще, козел.

И вот с такой приятной мыслью я погрузился в сон. Снилась Элька. Как
всегда.

Уши терзает консервно-баночный трезвон. Потом - тишина. Потом, -
"Подъем!!!" - гремит командирский голос. Не сразу понимаю, где нахожусь.
Сажусь на койке. Напротив добродушно усмехается немолодой уже полный
усатый дядька. Он потянулся и подмигнул мне:

- Вставай, проклятьем заклейменный, жор стынет, - и подал мне руку,
знакомясь: - Юра.

- Слава, - ответил я на рукопожатие. - Я не понял, это армия что ли?
Сборы?

- Еще никто ничего не знает. Я сам позавчера только приехал. И
остальные хлопцы - вчера-позавчера. А что это такое, что тут делать будем
- шут его знает. Одно только успели выяснить - что мы все из разных НИИ.

- Хоть старший-то тут есть кто?

- Я. По возрасту. И по званию: я майор в отставке, то есть, в запасе.

Информация, конечно, исчерпывающая. Я не нашелся, что сказать,
протянул только "ну-ну" и стал одеваться. А майор в запасе Юра зыкнул тем
самым командирским голосом, который меня разбудил:

- Выходи строиться на завтрак!

Столовая оказалась на удивление цивильной. Только окна - с решетками.
Как и все здесь окна. И люди при дневном свете выглядели вовсе не
"казарменными хулиганами", а "очень даже вполне", как выражается Элька.

На вопрос "куда платить?" вместо ответа румяная повариха крикнула
вглубь кухни русско-народным голосом:

- Варвара, слышь?! Тут дурак-то один, платить куда, спрашивает! - и
залилась глумливым мелодичным смехом. Невидимая из зала Варвара вторила ей
- сперва в унисон, потом - в терцию, а потом и сама высказалась:

- Видать, думает, в ресторан угодил!..

И тут уж они впали в такое безудержное веселье, что я поспешил
ретироваться. На "дурака" я не обиделся, я уже понял, что слово это не
является здесь определением уровня интеллекта, а уж тем более -
ругательством. Служит оно здесь, скорее, неким профессиональным термином
или обозначением некоего социального статуса; вроде как "студент" или
"военный". К таким словечкам быстро привыкаешь и перестаешь их замечать.
Один мой бывший одноклассник - врач психиатр - рассказывал, как совершенно
измотанный он забрел после работы в магазин, подошел к очереди и спросил:
"Больной, вы крайний?"

За один со мной столик сели Юра и еще двое. Один - типичный сельский
учитель - патологически вежливый сухонький мужчина в очках, в потертом
коричневом костюме, в вязаном жилете и галстуке. "Борис Яковлевич Рипкин,
- представился он, - сотрудник кардиологического центра". Другой -
гривастый и широкий, с толстыми губами, толстым носом и маленькими
бездонными голубыми глазками; обтерев о штаны пальцы-колбаски, он
поочередно протянул нам руку, сообщая: "Жора - ядерщик. Ядерщик - Жора".

Познакомились. Разговорились.

- Итак, Слава - электричество, Жора - ядерная физика, Юрий Николаевич
- хладоустановки и мои "сердечные дела". Какая связь? - размышлял вслух
Борис Яковлевич, - что общего? Почему мы все оказались здесь? Чья это
нелепая выходка?

- И чего они обзываются? - подхватил Жора. - Заладили: дураки,
дураки... Я же и стукнуть могу. Сами дураки.

- Лично я не собираюсь искать ответы на эти вопросы, - заявил я, -
просто, сегодня же поеду домой.

Мои сотрапезники переглянулись, смущенно посмеиваясь, так, словно я
ляпнул что-то уж очень неприличное. Майор Юра Похлопал меня по плечу:

- Ты что ж, не бачил ничего?

- А что я должен был "бачить"?

- Часовых? Колючую проволоку?

Вот тебе и раз.

- Вы это серьезно?

- Что вы, милейший, мы тут все шутники собрались, - язвительно сказал
Борис Яковлевич. - А вот они там, на вышках, шутить, по-моему, не
собираются.

- Что же вы не возмущаетесь, не требуете разъяснений?

- У кого? Ну... не знаю. Вот, хотя бы у нее, - кивнул я на повариху.

- Баба, она - дура, - веско сказал Жора, - она знать ничего не знает.
И не хочет. У нее пропуск есть, часовые на нее и не смотрят. А сама она ни
черта не знает.