Юлий БУРКИН

КОРОЛЕВА ПОЛТЕРГЕЙСТА

К сожалению, автор нижеследующего текста лишь однажды

и проездом был в Ленинграде (Санкт-Петербурге), а потому -

приносит извинения за возможные географические неточности.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. МАША

Ей исполнилось четырнадцать лет, когда мать вышла замуж во второй
раз. До самой материной свадьбы Маша не видела человека, которому
предстояло быть ее новым отцом, но намерение матери одобряла (жили они
замкнуто, обилием друзей похвастать не могли, но друг с другом нередко
откровенничали, словно ровесницы).

Своего родного отца Маша помнила и любила, но за последние три года
видела его только раз: он поймал ее по дороге из школы, они прокатились по
городу на машине его старого приятеля - бородатого и лысого дяди Бори - и
втроем посидели в кафе-мороженом.

Прикуривая сигарету от сигареты (хотя курить здесь, конечно же, не
разрешалось), отец объяснил, почему не может теперь часто видеться с ней:
со своей нынешней семьей он переехал в Ленинград, где ему предложили
возглавить кафедру античного права и пообещали жилье. Он попытался
объяснить ей ("ты уже большая и должна меня понять..."), что он не
"бросил", не "предал" ее с мамой, а просто полюбил другую женщину и уже не
мог без той. А с мамой у них жизнь давно не клеилась.

Маша знала, как трудно пришлось с ней родителям и считала, что в их
неурядицах есть доля и ее вины. И она прямо спросила об этом отца. Тот,
усмехнувшись, ответил, что как раз наоборот: именно тогда они жили с
матерью душа в душу, когда над жизнью и здоровьем Маши нависала страшная
угроза. Ведь по вине акушера Маша при рождении получила серьезную
черепно-мозговую травму и около двух минут находилась в состоянии
клинической смерти. И, чуть не до года, два-три раза в неделю с ней
случались припадки, внешне напоминавшие эпилептические.

Отец и мать возили ее на физиопроцедуры, делали ей предписанные
инъекции, занимались с ней рекомендованной медиками гимнастикой,
показывали светилам местной науки и бабкам-знахаркам. И приступы у Маши
случались все реже и реже: раз в неделю, раз в месяц, в год... В последний
раз это случилось с ней в пять лет, и сейчас еще она смутно помнила
нахлынувшее тогда ощущение: пространство вокруг становится вязким, липким,
как мед, а откуда-то изнутри монотонный голос начинает все громче и громче
бормотать неизвестные, но страшные слова... Еще через два года врачи
объявили, что недуг, по-видимому, побежден окончательно. Но вместе с ним
кануло в бездну и все лучшее, что было когда-то между матерью и отцом.

Все это он рассказывал ей так, словно беседовал с совсем уже взрослым
человеком. А прощаясь, попросил не говорить об их встрече дома, ведь мама
до сих пор не простила его, да, пожалуй, и вряд ли когда-нибудь простит.
Чего доброго она рассердится и на Машу.

Дочь не осуждала его, но чувствовала все же, что, как бы не мучило
его сейчас сознание вины, он гораздо счастливее мамы. Поэтому-то, когда
та, изо всех сил делая вид, что для нее это вовсе ничего не значит, как бы
между прочим бросила, что некий замдиректора Степан Рудольфович к ней,
кажется, неравнодушен, Маша сходу заявила: "А ты выходи за него замуж",
чем повергла мать в неописуемое смущение и оторопь.

Когда дар речи к матери вернулся, она устроила дочери средних
размеров нагоняй за невыдержанность, однако устами младенца гласит истина,
и не прошло и полугода, как носатый и краснолицый Степан Рудольфович
возник на пороге их квартиры с белым свадебным цветочком в петлице.

В первый момент отчим Маше сильно не понравился. Ей почему-то
казалось, что от него исходит густой запах вареного мяса. Причем
чувствовала она этот "запах" не носом, а всем существом.

Но уже через месяц под воздействием его нарочитой вежливости, а в
особенности - благодаря недешевым подаркам, инстинктивная неприязнь Маши к
отчиму почти полностью растаяла, и она изредка уже могла заставить себя
выдавить требуемое материным шепотом обращение "папа Степа".

Что изменилось в ее жизни? Изменения по ее собственной классификации
были и хорошие и плохие.

Хорошие. У нее появились красивые новые тряпки (даже фирменные
вареные джинсы), адидасовский скейт, на котором она теперь по вечерам
училась ездить, наконец - карманные деньги (не только, как раньше, на
школьные обеды). Она увереннее стала себя чувствовать в классе и иногда во
всеуслышание (но не без внутреннего содрогания) заявляла: "А вчера мы с
ОТЦОМ ходили..." А главное - у нее появился избыток свободы; мать теперь
не столь ревностно следила, куда она идет и когда возвращается и,
казалось, даже рада была, когда ее долго не было дома, то есть когда они с
мужем могли побыть одни в своей тонкостенной квартирке.

Плохие изменения. Откровенные разговоры с мамой прекратились
полностью. Теперь приходилось дома, где она привыкла вести себя как
заблагорассудится, постоянно помнить о присутствии чужого человека,
следить за речью и поступками (не расхаживать по квартире полуодетой, не
вламываться без стука в мамину спальню и так далее).

И самое неприятное. Отныне она вынуждена была раз в неделю (в пятницу
вечером) выслушивать долгие и нудные нравоучительные проповеди, до коих
Степан Рудольфович после принятия нескольких бутылок пива изрядный был
охотник.

Она не знала только к какой категории - хороших или плохих изменений
- отнести то, что сопровождало эти нотации. А именно. В пятницу после
работы отчим, нетвердо держась на ногах, вваливался в квартиру, отдавал
пальто и шапку подоспевшей жене, проходил в комнату, падал в кресло перед
выключенным телевизором и неизменно требовательно звал: "Дочка!.." Маша
старалась дотянуть до этого момента и не лечь спать, а значит - быть
нормально одетой. Но случалось, время было уже столь поздним, что нельзя
было не быть в постели (а по молчаливому согласию между ней и матерью все
шло так, словно обе они не ведали, что сейчас произойдет), и тогда она
выходила в рубашке.

В любом случае он сгребал ее в охапку, затаскивал на колени и начинал
монотонно объяснять ей, почему учиться следует обязательно хорошо или
почему нужно слушаться маму и всемерно заботиться о ее здоровье. И потные
ладони его при этом ползали по всему ее телу, невзначай заползая порой
черт знает куда; и речь его при этом становилась особенно бессвязной и
прерывистой, а и без того багровое лицо делалось еще темнее.

Маша совсем не помнила отцовскую ласку, и она гнала от себя мысль о
том, что все это не совсем естественно, обвиняя себя в излишней
подозрительности и даже испорченности; ведь, наверное, все отцы так ведут
себя с дочерьми. Гладит же она котенка и не задумывается, где можно, а где
нельзя. Да и если это было бы чем-то плохим, мама, наверное, не потакала
бы своему мужу. А она в такие минуты всегда уходит на кухню. И все-таки
что-то тут было не так; Маша чувствовала это уже потому, как нервно и
звонко шумит за стеной перемываемая матерью посуда.

Но однажды, в отсутствии мужа, мать в редком ныне порыве искренности,
смущаясь, как первоклашка, поделилась с Машей новостью, которая заставила
ее целые сутки вспоминать отчима только с благодарностью. Новость
заключалась в том, что скоро у Маши появится маленький братик или
сестренка.

Она умела сдерживать свои чувства, и, чтобы не обидеть мать, а еще
более от того, что не знала, как в этом случае нужно себя вести, сделала
вид, что кроме легкой радости, известие это не вызвало в ее душе никакого
отклика. На самом же деле она была потрясена. Она, конечно, давно уже
знала, что в создании ребенка участвуют и женщина и мужчина, но
единственный из данного посыла вывод, который она делала применительно к
своей семье, это то, что с момента развода родителей ей нечего и надеяться
заполучить сестренку или братишку. Она свыклась с этой мыслью, и сейчас ей
как-то и в голову не приходило, что повторное замужество матери что-то в
таком раскладе вещей меняет.

В тот же день, улучив момент, она выскользнула из квартиры и,
подгоняемая радостным возбуждением, помчалась в соседний подъезд -
поделиться умопомрачительной новостью с лучшей подругой Алкой.

Весь вечер они наперебой болтали о предстоящем событии. Они
перебирали в уме пеленки и распашонки, которые необходимо немедленно
приобрести. Они сокрушались по поводу дефицита детского питания. Они
представляли, как по очереди будут гулять с лялькой в коляске, а
проходящие мальчики будут думать, что перед ними - юные мамы, и от
удивления - по уши в них влюбляться. (Правда, у Алки шансов сойти за
мамашу было маловато: тоненькие ручки, тоненькие ножки, плоская грудь и
веснушчатое мальчишеское лицо; зато Маша в свои неполные четырнадцать
физически была развита очень неплохо и выглядела на все семнадцать, а то и
восемнадцать; но Маша великодушно поддерживала и Алкины честолюбивые
мечты.) Они перелистали от корки до корки "Словарь имен" и после долгих
споров и пререканий твердо решили, что ребенка, если это будет девочка,
следует назвать или Кристиной, или Моникой, мальчика же - непременно
Арнольдом. Хотя и возникали сомнения, захочет ли мама называть
новорожденного столь диковинно.

Домой Маша вернулась в состоянии легкой эйфории. Она так глубоко
погрузилась в свои розовые мечты, что не заметила необычную натянутую
молчаливость, царящую между мамой и отчимом за ужином.