Чтение 2–й страницы книги ~Пятна грозы~

Оленька, всерьез принимать которую никто из нас отныне не мог.

К чести ее будет сказано, что метаморфоза эта саму Оленьку,
по-видимому, ничуть не огорчила. Вообще, она не только не умела сердиться,
но не даже для вида не могла напустить на себя хотя бы чуточку строгости.
Когда, например, Юрик накачал мне из зажигалки полный портфель газа, а
потом чиркнул кремнем, Оленька сказала:

- Ребята, не балуйтесь, пожалуйста, со спичками.

И все. А ведь пламя было почти в человеческий рост, и нам с Юриком
опалило ресницы и брови.

А один раз мы всем классом накупили в "Детском мире" таких баночек с
раствором типа мыльного, чтобы пускать пузыри. Все было тщательно
продумано, обговорено, и вот, назавтра мы все одновременно внезапно
принялись пускать эти самые пузыри прямо посередине урока истории, так что
кабинет стал похож на аквариум, в котором воду насыщают кислородом,
изнутри.

Реакция учителя в подобной ситуации имеет самый широкий диапазон - от
истерики бессилия до черного террора. Но с Оленькой было не так. Она
повела себя совершенно неожиданно; она захлопала в ладоши и закричала
восторженно: "Шарики, шарики!", после чего и благодаря чему прочно
утвердилась среди нас в звании "своей".

А вот и еще один школьный монстр - Баба-Женя - преподаватель
литературы. Исключительная ее черта - забавная привычка, читая вслух по
книге художественную прозу, а, тем паче, стихи, стоять боком к вам и,
прислонившись массивным, но элегантным задом к столу, раскачиваться в такт
чтению. Стол, в свою очередь, безукоризненно подчиняясь третьему закону
Ньютона и успешно превозмогая силу трения, миллиметр за миллиметром
продвигался в сторону, противоположную той, в которую смотрело крайне
одухотворенное лицо Бабы-Жени.

Случалось, стол проползал за урок и метр с лишним.

Дабы хоть чуть подсластить научный гранит, который мы усердно грызли
на ее уроках, мы на перемене устанавливали стол посередине, мелом чертили
на полу прямую линию, как бы заранее обозначая траекторию его будущего
движения, а затем делили эту линию на сантиметры. Когда все было готово,
мы держали пари - на сколько сантиметров Баба-Женя спихнет стол сегодня.
Ставки, в основном, были небольшие, зато азарт - дай бог любому ипподрому.

Весь урок, затаив дыхание, наблюдали мы за
торжественно-поступательным движением стола, урок проходил в напряженной
тишине, что сама Баба-Женя склонна была расценивать, как бесспорный
признак взаимопонимания и взаимоуважения.

Но такое положение вещей избаловало ее до предела: она не оставляла
безнаказанным малейшее шевеление или шорох, считая, по-видимому, что
пользуясь такой популярностью у учеников, имеет право на повышенную
строгость. Даже директор, который частенько захаживал посидеть на ее уроки
(где еще послушаешь такую тишину?), боялся кашлянуть на своей "камчатке".

Но однажды, в ледяной пустоте паузы, во время вдохновенной декламации
"Евгения Онегина", когда Баба-Женя уже открыла-было рот, чтобы вылить на
нас очередной ушат чистых пушкинских строк, откуда-то снизу, со стороны
двери, прозвучал тоненький-тоненький прозрачный писк.

От неожиданности рот Бабы-Жени, по-дверному клацнув, закрылся: "Как?!
Кто посмел?! Раздавлю!!!" - писал ее удавий взгляд, медленно сползая по
двери вниз.

Там, на пороге класса, словно на пороге жизни, как олицетворение
чистоты и дружелюбия, сидел серо-голубой пушистый котенок. Этим своим
писком он, видно, хотел выразить наполняющий его восторг познания
огромного и прекрасного, так недавно открывшегося ему мира.

Но перестроиться Баба-Женя не успела. Низким дрожащим голосом, полным
возмущения и в то же время удивления, она прорычала с каким-то свирепым
присвистом:

- К Ы Ш Ш-ш-ш-ш!?!

Бедное животное в шоке повалилось на бок.

Три дня отпаивали мы котенка теплым молоком. Но долго еще после этого
он жаловался на бессонницу, головные боли, страх перед открытым
пространством.

Такую жестокость не можно оставлять безнаказанной, и мы решили
"довести" Бабу-Женю. Сделать это оказалось не так-то просто. Она табунами
выставляла нас из класса и вызывала целые батальоны родителей; более того,
ничуть не стесняясь нашей старшеклассности, она ставила провинившихся в
угол, точнее - в углы, так что мы вроде бы как занимали круговую оборону
класса.

Мы поняли, что обычными методами не проймешь этого знатока изящной
словесности с железными нервами и логикой ЭВМ. Мы поняли, что тут следует
предпринять нечто такое, что не укладывалось бы в ее прямоугольной голове.

И вот, почти не надеясь на успех, мы на перемене перед ее уроком
прикрутили к учительскому столу мясорубку и провернули через последнюю (до
половины) мужской ботинок. Сорок четвертого размера. Та половина ботинка,
которая осталась целой, высовывалась из алюминиевого жерла и, казалось,
хранила в своих старческих морщинах немой укор поруганной невинности.

Когда со звонком Баба-Женя вошла в класс и приблизилась к столу,
случилось невероятное: она покраснела, губы ее задергались и, тяжело
опустившись на стул, она просидела неподвижно несколько минут, положив
локти на стол и обхватив ладонями голову.

Мы тоже молчали. Все обиды улетучились, нам было и жалко ее, и стыдно
даже, но никто не знал, что в таких случаях нужно сказать или сделать,
чтобы это не выглядело фальшью.

А на следующий день урок литературы у нас вел уже другой учитель, но
оказалось, что мы вовсе не рады этому. Ведь и прозвище-то мы ей дали не
оскорбительное какое-нибудь, а, наоборот, почти родственное - "Баба-Женя".

Кстати, о прозвищах. Рекорд в этой области принадлежал биологичке,
которую мы, надо сказать, недолюбливали за явное пренебрежение к
собственному предмету. Прозвище ее мы никогда не сокращали, а всегда со
смаком произносили полностью - "Членистоногая Хламидомонада".

Ну, хватит о наших корифеях. Тем более, сдается мне, нечасто они
ухитрялись чему-то меня научить. Вот, хотя бы, Виктор Палыч. Уж какие у
него были крутые методы, а я в математике до сих пор ни бум-бум. Например,
никак не могу взять в толк, почему это от перемножения двух отрицательных
чисел получается положительное. Ну, три умножить на четыре - двенадцать.
Это понятно: взяли три раза по четыре яблока, пересчитали - двенадцать. А
если минус три на минус четыре, тогда как? Это ведь значит, что я
отсутствие трех яблок не беру четыре раза. Так откуда же взялись все те же
двенадцать?!

Но договорились: о школе больше ни слова. На чем я тогда остановился?
Ага, речь шла о формуле таланта. А дело все в том, что в школе я
сумел-таки усвоить: аксиома, правило, формула, другими словами, любая
истина действительно истинна и неоспорима тогда и только тогда, когда
обведена черной рамкой. Рамка - символ окончательности. Некрологи тому
подтверждение.

Пусть не разводят руками мои будущие исследователи. Я не собираюсь
отбирать у них хлеб. То, что я хочу сказать известно, наверное, каждому,
кто имеет хоть мало-мальское отношение к творчеству. Бессознательно моей
формулой пользуются бесчисленные поколения поэтов и художников. Просто
никогда еще не была она выражена так четко и ясно. Но ведь и законы
природы ученые не из головы придумывают и не из пальца высасывают. Законы
природы существовали всегда, и мы пользуемся ими, не оплачивая патента; но
открывшим закон считается тот, кто впервые сформулировал его.

Итак, вскрываю карты. Формула таланта:

Т = М х Л,

где М - мастерство художника,

а Л - его любовь.

Из этой формулы видно, что если нет мастерства (М = 0), нет и таланта
(Т = 0); нет любви - эффект тот же. Вот эта математика мне ясна.

Меня лично в этой формуле радует, что при достаточно большом значении
Л можно добиться и значительного Т, даже если М и хромает. Вот что меня
радует.

Стоп..

Семь тактов паузы.

Информационное сообщение: все вышесказанное есть не что иное, как
ЗОНД.

Ибо, если дойдя до этого места, ты заметишь, что тебе было нестерпимо
скучно читать эту ересь, лучше завяжи сразу, дальше будет еще хуже (это
по-твоему). Я не обижусь. Просто мы очень разные.

А ежели было все-таки чуть-чуть интересно, читай дальше и
помедленнее, дальше будет, прямо скажем, просто удивительно хорошо (это
по-нашему).

А о чем будет дальше?

О тебе.

О ком это "о тебе"?

Если я назову имя, все повествование будет для одного человека, а это
меня не устраивает. Поэтому я решил дать тебе псевдоним. Я назову тебя
"Элли". Да-да, по имени той самой девочки в серебряных башмачках. Я зная,
в детстве тебе нравилась эта книга. А я так был просто влюблен в девочку,
которая дружила со Львом, Страшилой и Железным Дровосеком.

Я не собираюсь описывать какие-то действительные события, когда-либо
происходившие с тобой; вовсе нет, я, в сущности, их и не знаю. Мне важно
передать ощущение тебя. Например, чтобы показать тепло твоей щеки, вовсе
не нужно описывать щеку. Нужно рассказать о снежинке, которая превращается
в слезу. Скорее, я буду писать о себе, но ведь мы звучим в унисон. А
вымысел - плод моей фантазии - имеет не меньшее право на существование,