Александр ГРОМОВ

ВОПРОС ПРАВА

Завтра меня будут судить.

Нет, я не виновен, во всяком случае, таковым себя не считаю. Дело за
малым - чтобы таковым меня не считал судья. У него будет трудная задача, и
я ему заранее сочувствую. Впрочем, завтра будет видно, кому в
действительности пригодится сочувствие. Боюсь, что мне. И истец, я уверен,
не пожалеет слов для того, чтобы обрисовать мои им же вынужденные поступки
в самом черном и невыгодном для меня свете. Он взбешен и жаждет мщения,
сладострастно потирая руки.

Пусть. У меня еще есть надежда: в сущности, ведь не доказано, что я
совершил преступление. И может быть, то, что я собрался написать, как-то
поможет делу? А что, это, пожалуй, идея. Оратор из меня никакой, чего
доброго, начну невразумительно мямлить, когда судья спросит меня о
мотивах, - но если мне удастся выразить на бумаге хотя бы десятую часть
того, что мне пришлось пережить, весы Фемиды должны дрогнуть. Обязаны. У
меня, как и у всякого другого, есть право давать показания в письменном
виде.

Приговор? Не думаю, что он будет очень уж суров - вероятно, лишение
какого-либо гарантированного права на более или менее продолжительный
срок. Какого? - вот вопрос.

Права на жизнь? Разумеется, нет: никакой суд не правомочен решать
такие вопросы, будь я хоть трижды убийцей. Не средние века. К тому же, я
никого не убивал. Это меня чуть не убили.

Права на общество себе подобных? Не смешите меня. Это не наказание, а
благо. От себе подобных только и жди какой-нибудь пакости или нечуткости -
нет, не ко мне лично, это бы еще полбеды, - а к делу, которому я посвятил
большую и лучшую часть своей жизни. Делу! - а не общению с субъектами
вроде моего истца.

И далее - в том же духе, по перечню гарантированных прав. Решительно
не возьму в толк, как суду удастся решить главную свою задачу: заставить
преступника раскаяться? Во-первых, я не считаю себя преступником и не
постесняюсь заявить об этом во весь голос, а во-вторых, не раскаиваюсь и
раскаиваться не собираюсь. Уверен: всякий на моем месте поступил бы точно
так же. Если не хуже.

И все-таки я кривлю душой. Есть, есть одно право, лишения которого я
смертельно боюсь... Черт, что за плоское слово - "боюсь"? Совершенно не
отражает сути моего состояния. Страшусь? Бр-р... Ужасаюсь? Еще того хуже.
Нужного слова нет. Но эпитет "смертельно" верен, потому что отнять у меня
это право - все равно что отнять право на жизнь. Не менее.

Я вам скажу, какое это право, все равно ведь догадаетесь рано или
поздно. Но постарайтесь не смеяться. И уж тем более не нужно меня жалеть,
жалости я не терплю. Откройте перечень гарантированных прав и прочтите на
странице пятой под номером двадцать семь: "Право на время, материалы и
условия, необходимые для занятия деятельностью, не представляющей угрозы
для человечества и выполняемой в свободное от основного труда время."
Витиевато, но исчерпывающе. Некоторые называют это правом на хобби.

Ну вот, еще одно идиотское слово.

Чахлое растеньице неопределенного цвета, конус ломких листьев,
окружающих хилый стебель с единственной почкой наверху, из которой, может
быть, лет через пять разовьется вялый скомканный цветок. А может быть, и
не разовьется. Природа решила пошутить, отпустив растению долгий тепличный
век и очень мало жизни. Росток до того слаб, что трудно понять, как он
вообще способен выбраться из земли, - но он все же выбирается, похоже,
только затем, чтобы печально продемонстрировать миру свою бледную немощь.
Это, с точки зрения профана, и есть конусоид остролистный, привередливый
гость, завезенный из невообразимой дали будто специально для того, чтобы
людям вроде меня было чем заняться.

Выращивать конусоиды - дело почти безнадежное, а если за это берется
простой любитель, то безнадежное втройне. В девяносто восьми случаях из
ста он разорится на рассаде, ничего не добившись, а если не разорится,
значит он либо очень состоятельный человек, либо плохой любитель. Удачи
редки. И если любителю удалось-таки взрастить, да еще в обыкновенных
цветочных горшках, пару кривоватых росточков, годных для высаживания в
грунт, то этот любитель вправе преисполниться любой степени
самодовольства, включая сочинение од и мадригалов в свою честь. Другой
пользы от конусоидов нет и не предвидится. Зато счастливый обладатель
проросшего уникума отныне обречен на плохой сон и скверный аппетит. Он
отложит деловые встречи и отменит самое необходимое, чтобы иметь
возможность лишний раз подышать над росточком или поэкспериментировать с
новым видом питательной смеси. Если любитель человек увлекающийся, он
потерян для общества навсегда. Это маньяк. Он одержим стремлением
познакомить мир с принадлежащим ему чудом. Если ему удается затащить к
себе какого-нибудь простака, он благоговейно указывает перстом на
цветочный горшок и тут же, наслаждаясь и мучаясь одновременно, шипит на
гостя, подошедшего к растению слишком близко. Друзья к нему не ходят.
Широкие слои общественности, к сожалению, прискорбно равнодушны к вопросу
акклиматизации конусоидов на Земле. Остается одно: стучаться в двери
ботанических институтов и селекционных центров во всей обитаемой Вселенной
и регистрировать свои ростки под разными номерами в надежде когда-нибудь
встретить свое имя в почтенном академическом каталоге. И вот он гордо
ступает на борт космического лайнера и дерзит помощнику капитана,
категорически отказываясь сдать свои горшки в багаж под надзор киберов.
Дрожа за судьбу своих питомцев, он неуклонно движется к розовой мечте - не
к славе, нет, слава ему не нужна, - а только к признанию своих усилий и
трудов, поистине титанических. Это смешно, скажут многие. Что же тут
смешного, достойно отвечу я, если человек определил цель и смысл своей
жизни?

Итак, горшки пристроены в каюте, разбитый в пух и прах помощник
капитана уходит искать, на ком бы сорвать злость, а вдохновенный любитель
даже еще не осознал своей победы. Ему сейчас не до подобных мелочей: ведь
предстоит старт, затем маневры корабля, затем разгон - и все это время на
хрупкие ростки будут действовать совершенно недопустимые перегрузки. Но
истинный любитель охотнее выдержит взлетные четыре "же" стоя посреди каюты
со штангой на плечах, чем позволит росткам ощутить хотя бы малейший
дискомфорт.

Левитационная ванночка спасает дело. Они безумно дорогие, эти
ванночки, и вдобавок весьма далекие от совершенства, с точки зрения
конусоидоводов, - их применяют главным образом для доставки
трансплантируемых органов на слаборазвитые планеты - и тем не менее именно
ванночка дает ростку неплохой шанс выжить в полете. Между прочим: если вам
когда-нибудь встретится любитель конусоидов, не имеющий левитационной
ванночки, плюньте ему в лицо: он либо шарлатан, либо вандал, не
заслуживающий права называться подлинным любителем.

С такими я не желаю иметь ничего общего.

Всякий нормальный человек проводит во сне третью часть жизни.
Любитель конусоидов - меньше. В глубине души он уверен, что если с
ростками случится самое худшее, это произойдет именно во время его сна. На
ночь его мучают скверные предчувствия, а снятся ему кошмары. Нет, я отнюдь
не ручаюсь, что с каждым любителем дело обстоит именно так, и не претендую
на полноту картины. Не взыщите, я всего лишь описал свои личные ощущения.

Кошмар прервался на середине, и я понял, что проснулся. Выла сирена,
и кровать ходила ходуном, так что моя голова скакала по подушке, а ноги,
продетые в пижамные брюки, от каждого толчка взлетали к потолку каюты.
Спросонья я туго соображал и для начала попытался перевернуться на другой
бок, чтобы досмотреть, чем там кончилось дело, но подлая конструкция,
послушная программе побудки, накренилась и вывалила меня на пол, да так,
что горшки с конусоидами, стоящие рядом на журнальном столике, вздрогнули
и угрожающе закачались. Я осатанел. Когда я с облегчением убедился, что
ростки целы, первым моим желанием было содрать с мгновенно присмиревшей
кровати одеяло и устроиться доспать на полу, заткнув уши, чтобы не слышать
воя сирены. Знаю я эти штучки. Один-два раза за время рейса на любом
пассажирском корабле принято устраивать учебную метеоритную тревогу,
причем, как правило, в ночные часы. Дань традиции замшелых времен, когда
на трассах еще можно было встретить метеорит, способный пробить броню
лайнера. Теперь такие реликты давно выбиты, а традиция будить людей
осталась - с кровати спихнули, и сирена, вот, воет.

Традиция в космосе почти закон, а законы отличаются одним свойством:
их необязательно чтить, над ними можно смеяться, их можно даже не знать,
но соблюдать их нужно. Поэтому я ворчливо оделся, вышел в коридор и стал
искать ближайший спасательный вельбот. В коридоре было пусто, и я сперва,
вообразив, что все пассажиры уже успели занять свои места, даже припустил
рысцой, но тут из-за двери семейной каюты донеслось приглушенное сиреной
сонное бормотание и довольно явственный смешок. Разумеется, там и не
думали сломя голову бежать спасаться, а скромно и терпеливо ждали отбоя
тревоги и, позевывая, проверяли, не перестали ли уже взбрыкивать кровати.
Проклиная свое законопослушание, я доплелся до первого из двух
пристыкованных к нашей палубе вельботов и дернул ручку люка. Пусто. Один я
такой ненормальный. Ладно, решил я. Посмотрю во втором и пойду спать. По
крайней мере упрекнуть меня будет не в чем.

...Он набежал на меня прямо в пижаме, суетливый пухленький человечек
с трясущимся брюшком навыпуск, потный и растерзанный, прижимающий к боку
большой портфель. На его лице было написано отчаяние. Трудно запомнить
всех пассажиров, особенно с других палуб, но этого я узнал: видел на
смотровой площадке и в ресторане. Наверное, бедняга сразу, еще не до конца