сугробов мертвые деревья. Небо было низкое, крашеное под пасюка на
асфальте. С утра студгородок успели расчистить; редкие ранние студенты,
зевая от холода, уже потянулись за разумным, добрым, вечным. Где-то во
внутреннем дворе, невидимый отсюда, мычал движком снегоед, пробивая
каньоны в свежих завалах, и неожиданно взревывал, напоровшись на пень или
остаток какой-нибудь ограды. Оттуда тянуло промозглостью и высовывалось
облако холодного тумана. Я поежился и плотнее запахнулся в куртку. Днем,
пожалуй, подтает, особенно на тротуарах, все-таки в городе теплее градусов
на семь, если не больше. Может быть, даже удастся увидеть открытую землю,
давно я ее не видел, - черную, сырую, восхитительно липнущую к подошвам, с
прелыми мочалками ископаемой травы. Чавкающую. Что ж, может быть, и
удастся, день на пятьдесят шестой параллели сегодня совсем не плох. Лето.
познакомился с Дарьей и по выходным мы ходили на лыжах. Подальше за город,
куда глаза глядят. Как правило, глядели ее глаза. Я наполнял термос кофе и
пихал в рюкзак бутерброды. Мы искали лыжню и, если находили, забирались
далеко в глубь леса. Там не так сквозило. Она убегала вперед, потому что
лучше меня ходила на лыжах, и ждала меня, когда у нее замерзали руки. А я
на эти руки дул. Помню, мы нашли в лесу карликовую сосну, с которой еще не
ссыпались иглы, и Дарья объявила это чудом. Потом она хотела еще раз
добраться до той сосны, только я не пустил. Незачем. Сейчас на той сосне
наверняка не осталось ни одной иголки. Она уже тогда была мертвая.
разве что изредка я выбегал за едой и возвращался с фиолетовыми губами и
носом цвета ватмана. Зимой на улицах холодно и почти безопасно, не
встретишь даже адаптанта - сидят, надо полагать, по норам, берегут до
летнего сезона свое краденое оружие и повышенную любовь к двуногим
прямоходящим, жрут то, что удалось добыть в пустых квартирах, дрыхнут,
гадят и совокупляются в свое удовольствие. Зимой я переехал к Дарье,
потому что в моем доме замерзли трубы, и грех сказать, что это была плохая
зима. В институте я маячил от случая к случаю - впрочем, с декабря по март
там и не намечалось особенных трудовых свершений: летние каникулы теперь
безжалостно урезаны в пользу зимних. Ввиду стихии.
нем завяз. Пришлось выдирать ноги, выбираться на твердое место и нудно
топать, отряхивая ботинки. Конечно, снег проник вовнутрь и теперь противно
таял, пропитывая носки. Кроме как доводить человека до простуды, ничего
другого он не умеет. Умник, обругал я себя. Ты еще вспомни, как по грибы
ходил. По чернушки-волнушки. А как еще успел - хорошо, ребята уговорили -
махнуть напоследок в Карелию и как байдарку колотило и ломало на порогах,
вспомнить не хочешь ли?.. А по берегам порогов уже лежал и не собирался
таять цепкий крупчатый снег, и было пусто, как в яме, вообще в том походе
было что-то траурное, река остывала буквально на глазах, к утру тихие
плесы схватывало тонким звенящим ледком, и мы ломали лед веслами и
двигались медленно, сосредоточенно, стараясь оберечь байдарку от ранений
лезвиями ледяных кромок...
небольшая толпа, она задерживалась, обтекая колонны, и тремя струями
вливалась в главный вход. Это была осмысленная, векторная толпа, с
умеренной составляющей броуновского движения. Люблю такую. Роились
студенты потока один, существа знакомые и в целом безопасные - сам
когда-то был примерно таким же, а теперь вот читаю им электротехнику. Что
до прочих человекообразных с потоков два-А и два-Б - особенно два-Б, - то
орда этих дубоцефалов выглядит куда хуже. Фауна. Но она появится чуть
позже и не в этом крыле здания - потоки мудро разделены во времени и
пространстве. Это правильно.
преподавателей и заспешил по коридору. Зря, конечно: спешащий у нас всегда
неправ и подозрителен, следовательно, рискует нарваться. Разумеется, тут
же какой-то самодовольный жлоб из внутреннего патруля пресек мою прыть и
не захотел верить протянутому пропуску, после чего я сначала нетерпеливо
объяснял, кто я такой, а потом вышел из себя и, кратко объяснив ему, кто
такой он, был все же отпущен с миром, но в настроении хуже некуда.
Ублажать служебное рвение жлобов - дело препротивное, хотя, я знаю,
находятся люди, испытывающие от этого занятия мазохистское удовольствие.
Но это не по мне. Куда ни плюнь - либо жлоб, либо дубоцефал-толстолобик,
хорошо еще, что в институте нет адаптантов, по крайней мере теоретически.
А вот где люди, хотелось бы знать? Люди-то где?
На визг повернули головы сразу трое: юный толстый секретарь из недоученных
разгильдяев с протекцией, унылый Вацек Юшкевич с нашей кафедры
электрических машин и надменная Алла Хамзеевна, мастер подлежащих и
сказуемых с кафедры русского членораздельного для дубоцефалов. За дверью в
кабинет декана кричали в два голоса - Сельсин разносил в атомы какого-то
неподатливого. Это он умеет. Секретарь, соря на бумаги, ел бутерброд и с
интересом прислушивался. Алла Хамзеевна сидела мумией - плоская спина в
трех сантиметрах от спинки стула и идеально ей параллельна. Вацек с
покорной тоской в глазах слонялся из угла в угол.
подает руки первым, это приходится делать мне. Секретарь что-то промямлил
сквозь бутерброд, я не понял что. Алла Хамзеевна сурово поджала губы. Она
меня не любит, и есть причина. Это она так считает. Никак не может
простить, что моих родителей отправили на Юг раньше ее припадочного зятя,
хотя по ее заслугам, в чем она глубоко убеждена, следовало бы наоборот,
причем вне всякой очереди. Но вне очереди пошел я, и ей это сугубо не все
равно. Вацеку вот все равно, а ей не все равно. Бывают такие люди.
сельсин-датчик. Это не фамилия, а несложный электромеханический прибор.
Если ось сельсина-датчика повернется на некоторый угол, на тот же угол
волей-неволей должна повернуться ось связанного с ним кабелем
сельсина-приемника. В общем, все как у людей.
его оппонент только вякал с последней линии обороны. Сельсин его дожмет,
вольтерьянца.
несчастный. Вольтерьянец за дверью вдруг страшно заорал: "Я вам так не
позволю!.." Позволит он. Еще как позволит. И так позволит, и эдак. Я знаю.
здесь уже полчаса, а вы только что пришли.
обширную копилку. Сейчас ей очень бы хотелось, чтобы мне было не все
равно, чтобы я полез к Сельсину напролом, пихаясь локтями направо и
налево, а она бы не пустила и весь день ощущала бы удовлетворение от
выполненного долга и причастности к высшей справедливости. Нет уж, дудки
ей. И большой тромбон.
подписать. И еще... - Он замялся.
предлагают?
это?
Кавказ, должно быть, или где-то около... Совсем не так плохо. Да, точно.
Северный Кавказ. Или около.
ледник далече. А вот зимой... Я развел руками. Вацек много от меня хочет.
Погодой на Кавказе я пока еще не заведую.
чуть-чуть, на пределе чувствительности. Мне опять повезло больше, чем ему,
а Вацек убежден, что так и должно быть, и разубедить его в этом нет
никакой возможности. Он всегда относился ко мне с громадным пиететом, еще
с тех пор как я, тогда вечно злой от бессонницы аспирант и сам вчерашний
студент, за неимением других погонял оказался у него в руководителях
дипломного проекта. Крупных звезд с неба он не хватал, мелких тоже, но был
как-то трогательно старателен и после диплома остался на кафедре
инженером. Субординацию он и тогда уважал, и теперь уважает, только у него
она особая. В его табели о рангах на втором месте, сразу после Сельсина,
вписана моя фамилия, и, кажется, навечно. Он сделает для меня что угодно,
но говорить мне "ты", на что я не раз и не два пытался его подбить,
органически не способен. Если я скажу ему, что в интересах дела завтра его
повесят, он придет со своей веревкой и мылом в кармане. Мне с ним бывает
неловко. Вот как сейчас.
сказала Алла Хамзеевна, глядя прямо на меня, - а там хоть трава не расти и
остальные пускай отправляют родителей околевать в этот самый Земноводск...
знает, как начать. - Э-э... Ржавченко умер, вы знаете?