нырнула в маленькую рощу.
университета...
осталось... блестящего...
пыль глотаешь...
договоре о том, что он будет болтать всю дорогу...
совершенно неожиданно для себя: - И потом, я отсюда родом.
Крысолов, однако, плевать хотел на все знаки препинания.
Гая, и сквозь Гая, и внутрь Гая, в самое нутро, и тот не выдержал
наконец:
уговаривались? "За жизнь" рассказывать - уговаривались, да?!
Гай стискивал зубы, ему казалось, что он - закупоренный кувшин со
жгучим содержимым, и печать во-вот слетит, потому что нечто,
наполняющее сосуд по самое горлышко, поднимается и растет, и просит
выхода...
у самого горла.
начал, сперва медленно и запинаясь, а потом все быстрее и проще, и
даже с неким странным облегчением:
заварушка, еще самая первая... А она на вид была явная северянка, а к
северянам относились что ни день, то гаже, ей пришлось бежать... В
Косых Углах она как раз и осела. А отец тоже был пришлый, из
предгорий, там ему видение было или что-то в этом роде, что он
человечество должен... спасать... И когда я родился, отца уже и близко
не было - предназначение у него... штука суровая, на месте не
посидишь... Он пошел творить благо, мать осталась одна, и ей, я думаю,
туго пришлось, и я, как говорили, потому только выжил, что родился уж
больно здоровущим, килограммов на пять. Я очень долго себя не помню, в
пять лет - не помню, в семь - не помню еще... А потом появился Иль.
внесли... Он тоже когда-то бежал из Столицы, потому что северяне -
северянами, а рыжих тогда не то что не любили - лютой ненавистью,
будто это они во всем виноваты... И вот он прибился в Косые Углы и
стал мне вместо отца. И мать при нем успокоилась, повеселела, орать
перестала... на всех... Кем он был в Столице - не знаю, он молчал...
но уж был он не из простых, это точно. Выучил меня грамоте, сказки
сочинять... Кораблики в лужах, змеи какие-то воздушные, с хвостами,
как у драконов, и все говорил, говорил - чужие страны, лето круглый
год, а в других круглый год зима... Я с ним был, как в крепости, и
мать с ним была, как в крепости, он пах табаком, но не сильно, а
приятно, он мало курил... У него был шрам над левой бровью. Он каждое
утро мылся в бадье, даже в холода, и меня приучил... И он был очень
добрый...
воспоминания все еще имели над ним власть.
кошелек, а его поймали... мальчишку... И забили ногами до смерти. То
есть они только начали его бить, а тут Иль стал белый, как стенка,
даже веснушки... пропали. И... кинулся отбивать того... пацана. А ведь
рыжий, рыжих все ненавидели... и до сих пор. Ему бы в тени
держаться... внимания к себе... А он кинулся. И они его тоже забили -
много, целая толпа, и женщины, и все хотели пнуть, когда привезли
домой, то только по волосам и... узнали.
нечто зловещее и серое; в кузове тихонько возились нутрии.
весело. - Уж то, что было потом, помнить совершенно незачем. Мать
после похорон неделю молчала, потом собрала вещички, меня - и вперед,
к черту на кулички, в веселый город Гейл... Сперва чуть с голоду не
померли, потом мать устроилась на работу и стало полегче. А еще потом
в одночасье разбогатели, у матери завелась куча платьев, она по
нескольку дней... короче, не было ее. Потом она отдала меня в пансион,
что-то вроде привилегированного приюта; вот тут-то мне стало совсем
кисло, я сбежал раз - вернули и выпороли, я сбежал два... Не знаю, чем
кончилось бы, но мать снова осталась без гроша, бросила прежнюю
работу, переехала со мной в предместье... И я очутился в бесплатной
школе для бедных. А там был учитель Ким.
колено, но это был первый человек, который напомнил мне Иля. Жил при
школе... Глобус с дырой в боку. Пыль... книжная, она не просто пыль,
она будто... будто время слежалось. Собственно, если бы не учитель
Ким, черта с два мне быть в университете. У него была дочка... Ольга.
Она писала стихи, то есть не писала, а они из нее лезли. Ночью
проснется, плачет, дрожит, температура... тридцать восемь... пока не
запишет. Запишет - все... Она их потом жгла. И рвала, а они все равно
ее мучили, она мне говорила - ну что это, может я ненормальная...
заборе, а за щелью бледное лицо, серый глаз, круглый, как глобус, в
обрамлении светлых коротких ресниц...
шея такая тонкая, что страшно коснуться - вдруг переломишь... Тень,
просто тень, серая ночная бабочка на дне белой фарфоровой чашки,
живая, даже, кажется, теплая, безбоязненная...
лесопилки. Соседи узнали, ославили шлюхой... Те парни - она даже лиц
не запомнила... Они же наемные, сегодня здесь, а завтра след
простыл...
исступленную жажду крови, когда, ввалившись в деревенский кабачок,
сгреб за грудки первого попавшегося верзилу - ведь это он, он! - и
приложил мордой об стол, и что было потом, и как он не чувствовал
боли, и как кулаки стесались до мяса, а он все выплескивал ненависть и
жажду возмездия, пока, наконец, мир не сжался до размеров ладошки и не
померк...
даже на улицу не могла выйти. Они уехали, адрес... сперва писали,
потом... ну, неразбериха была. Потерялись...
уже большой был. Все понятно... я никогда не смел бы... никогда в
жизни... ну... осуждать.
началось - теперь он был пуст. Пустой сосуд, гулкий, спокойный, и даже
дно уже успело высохнуть...
досужих воспоминаний не предназначено!.. Обрывки и отрезки - да,
вспомнятся иногда, ничего с этим не поделать, но чтобы так
последовательно, будто на бумаге, не то исповедь, не то мемуары, вот
черт...
деле я побочный сын герцога, подброшенный в пеленках с гербом... к
стенам монастыря. А ведь в пеленки с гербом - в них тоже писают и
это... какают, короче. И герб от этого... страдает. И мой августейший
отец...
Максимов Альберт
Апраксина Татьяна
Шилова Юлия
Орлов Алекс
Сертаков Виталий
Володихин Дмитрий