Чтение 60–й страницы книги ~Пещера~

собой.

"Еще одна, - подумал он почти весело. - То-то господам инспекторам была бы
пища для размышлений..."

Но он знал, что Клора совершенно не из тех, кто выполняет подобные угрозы.
Клора устроится, например, в театре Комедии и будет оттуда потихоньку ненавидеть
Ковича, и делать свою маленькую карьеру, и гордо нести знамя несправедливо
гонимого таланта...

Он велел помрежу объявить конец перерыва и собрать на репетицию всех, кто
был вызван с утра. Лицу привели за руку - бледную, с мокрыми глазами, не
знающую, куда себя девать.

Раман объявил прогон эпизода - и стойко дотянул его до конца, не обращая
внимания на исполнительницу главной роли, которая дошла до того, что забывала на
сцене текст.

Газета попала ему на глаза совершенно случайно.

Он вот уже две недели не читал газет - содержимое почтового ящика стопкой
лежало в прихожей, под зеркалом, и стопка все росла и росла. Теперь ему
понадобилось завернуть копченого осетра- он выудил из середины широкий разворот
"Вечерней", отнес в кухню и, уже шлепнув осетриное тело в центр листа, наткнулся
глазами на крохотную стыдливую заметку.

"Вчера поздно вечером случился неприятный инцидент около дома
государственного служащего господина Тритана Тодина. Маниакально возбужденные,
лишенные мотиваций особи напали на прохожих, в числе которых были господин Тодин
и его жена. Психически больные задержаны, пострадавшие доставлены в больницу,
ведется следствие; Охраняющая глава обещает принять все необходимые меры, чтобы
избавить сограждан от подобных всплесков маниакальной активности..."

Пострадавшие доставлены в больницу.

Раман механически вытер о край газеты жирные пахучие пальцы. Постоял,
бессмысленно глядя в текст, направился к телефону, потом одумался и вернулся,
чтобы вымыть руки с мылом. Он терпеть не мог рыбного запаха, отделенного от
собственно рыбы.

Двоих из его приятелей-журналистов не было дома. Третий- тот самый, что
носил на галстуке стеклянную божью коровку,- оказался поразительно равнодушным:

- А? Да, была какая-то скверная заварушка... Это по медицинской части, я
этого не люблю, знаешь, неаппетитно, кровь... Да, кровь была... Да при чем тут
твоя Нимробец? У нас из-за нее и так были неприятности, пристали из Охраняющей
главы, подавайте, мол, доказательства, предъявляйте потерпевшую, а какая
потерпевшая, если она молчит?! Раман, ты человек хороший, но не было в той
заварухе Нимробец и близко, там одни мужики... А? "И его жена"? Жена Тодина?!
Нимробец? Ну-у-у... Эдак выходит вообще, что ты нас подставил, нет?..

Распрощались прохладно. Раман положил трубку, прошелся взад-вперед по
комнате, потом пошел в прихожую и выудил из кармана пиджака сложенную вчетверо
бумажку с телефоном. Только телефон - ни имени, ни адреса.

Честно говоря, он не думал, что придется этим телефоном воспользоваться.

Гудок. Еще гудок. "Если подойдет Тодин, - решил про себя Раман, - если он
подойдет - брошу трубку".

Ночью он опять был в Пещере и опять удачно. Помнилась погоня, несущиеся
навстречу каменные глыбы и белые вспышки в глазах - но больше ничего не
помнилось. Раман брился, с отвращением глядя на желтоватое несимпатичное лицо в
зеркале: сааг чертов, опять задрал кого-то, опять...

Репетиция была назначена на десять. Полноценная репетиция, с вызовом цехов,
с музыкой; не доверяя композитору со стороны, Раман сам, собственноручно
насобирал старинных мелодий в оркестровом исполнении и уже приблизительно знал,
как будет выглядеть фонограмма.

Алериш, непосредственный, как ребенок, бурно радовался обилию обслуживающих
его людей. Роптали гримеры- увидев на сцене результат их работы, Раман грубо
велел немедленно умыть актеров. Половина исполнителей была моложе своих
персонажей, необходим был возрастной грим, но Раман слишком бурно реагировал на
нарисованные морщины, и гримеры не могли понять, чего от них хотят.

Вся эта суета- свет, проба грима, проба костюмов- призвана была скрыть от
посторонних глаз полную опустошенность главной исполнительницы, которая то
ударялась на сцене в фальшивую истерику, то вообще не знала, куда себя девать,
понимала, что заваливает роль, и обреченно барабанила текст, избегая смотреть в
сторону режиссерского пульта. А когда Раман поднялся на сцену, чтобы наглядно
показать Алеришу замысловатый переход,- Лица попросту отшатнулась от него, и в
ее мимолетном взгляде был такой ужас, что Раман скрипнул зубами.

Черт. Если бы Клору можно было уволить еще раз, - он сделал бы это. Он бы
каждый вторник брал ее на работу, чтобы по пятницам с позором изгонять...

Впрочем, если честно, Клора- лишь эпизод. Он, Раман, сам виноват. Не со
всеми подряд можно позволить себе саажье обращение.

Лица поймала его угрюмый, насмешливый взгляд - и втянула голову в плечи.

Он закончил репетицию на час раньше. Вечерняя назначена была на восемь -
Раман специально передвинул ее попозже, чтобы высвободить день. На шесть

у него назначена была встреча.

А до шести следовало сделать важное, очень важное дело. Дело, от которого
опять-таки зависит судьба спектакля.

Реанимировать Лицу.

Она испугалась, когда он вызвал ее к себе в кабинет; следовало
спровоцировать ее истерику. Вскрыть нарыв.

И он заговорил сухо и отстранение, о том, какая на ней ответственность, о
том, какие у актрисы должны быть крепкие нервы, и о том, как он, Раман,
разочарован. Лица не хочет быть актрисой. Лица позволяет себе странные вещи;
Раман опечален, что не взял на эту роль ту же Клору Кобец, та бы справилась
наверняка...

Лица раскололась через пять минут. Она и так была в состоянии хронического
стресса- "через эту писюху эта старая сволочь выкинула Клору"... Какое-то время
ей удавалось сдерживать слезы, а потом произошло то же, что и тогда, в зале- она
села со скамейки на пол, закрывая лицо руками, не в силах продохнуть от рыданий.

Раман сжал зубы. Медленно сосчитал до десяти.

Потом подошел и сел на пол рядом с Лицей. Осторожно обнял ее за плечи и
погладил по голове. И попросил успокоиться. И пообещал, что все будет хорошо.
Все талантливые люди ранимы, а она. Лица, очень талантлива и очень ранима.

Она была тощая. С теплыми трогательными ребрами, с тонкой шеей, покрытой
пушком. Она пахла детским потом и какими-то очень взрослыми, для увядающих
женщин духами.

Он клялся, что если и ругал ее - то только для ее же, Лицы, блага. К
талантливым людям надо быть особенно требовательным.

Она затихла, прижимаясь к нему и вздрагивая, - тогда он очень осторожно
вытер ее лицо своим платком и спросил, обедала ли она, и вопрос был совершенно
риторическим, потому что когда же ей было пообедать.

Они вышли из театра вместе. Лица виновато моргала мокрыми ресницами, шагая
сквозь взгляды; на глазах у всего театра Раман торжественно ввел ее в двери кафе
напротив, но в кафе было людно и шумно, и потому они вышли через второй вход, и
Раман поймал машину.

Бедная девочка была в состоянии шока.

Он безостановочно говорил - о Скрое, о "Первой ночи", о своих замыслах; ему
не нужно было стараться - обо всем этом он мог болтать без умолку на протяжении
многих суток. Он перебирал в памяти фрагменты репетиций, он поражал ее тонким
анализом деталей, да, собственно, не имеет значения, о чем он говорил, наливая
ей ледяного вина из холодильника, угощая грудинкой и шпротами, а потом ласково
увлекая в спальню.

Она ему нравилась. Он был в нее влюблен.

Ведь она была частью его спектакля.

Ровно в шесть вечера он, как и было договорено, перезвонил Павле.

- Я не смогу приехать, - сказала она виновато. - Но, может быть, вы
приедете к нам?

Кович передернулся от этого "к нам", но пересилил себя. В конце концов не
боится же он господина Тритана Тодина?!

Павла продиктовала адрес, и это оказалось достаточно далеко. Не было
времени наводить в квартире порядок; он подумал мимоходом, что все к лучшему.
Лучше, если Павла не увидит на полочке в ванной забытую расческу Лицы, а на горе
мусора в мусорном ведре надорванную пачку из-под презерватива. То есть, конечно,
никто не запрещает ей на все это смотреть, - но ведь Павла и без того уверена,
что Кович циник...

Обнимая тонкую Лицу, он на какие-то несколько мгновений был счастлив. У
него даже мелькнула мысль - а, черт побери, гори все синим пламенем, он имеет
право на человеческую жизнь, на семью, пустяки, что она вдвое младше, больше
успеет нарожать детей, а сцена- ну ее, зачем замужней женщине эта собачья
жизнь...

Лица обмирала в его объятиях. Он совершенно искренне шептал ей, какая она
красавица и гениальная актриса, а с его помощью станет еще и звездой, он
повторял слова, многократно сказанные до него, даже им самим когда-то уже
произнесенные, - но повторял истово и нежно, щедро вкладывая в каждую банальную
тираду по большому куску души. Лица плакала.

Потом он краем глаза поймал циферблат часов на стене напротив. Осторожно
высвободился из объятий засыпающей женщины, босиком прошлепал на кухню и как
был, голышом, сварил себе кофе. Кофейный запах отрезвил его; он снова обрел
способность к иронии, снова стал собой.

Ну почему, по какому закону природы саага вечно тянет к сарнам?!

Без пяти минут шесть она выскользнула из его квартиры- растерянная, с
блуждающей улыбкой на тонких губах. Она шла в театр, размяться, поработать перед
репетицией - так он ей велел; выйдя на балкон, он следил за ней, пока она не
скрылась за углом. Потом вернулся в комнату и позвонил Павле.

...Еще минут пять он ждал, что она продолжит, - но Павла молчала, мерзла,
натягивая на колени просторный свитер, и Раман понял, что это все. Рассказ
окончен.

Глядя на Павлу, он тоже потихоньку мерз. На веранде висел холод от этих ее
слов; Раман отдавал себе отчет, что о чем-то подобном он задумывался и раньше.
Теперь задумываться поздно - за Павлиной спиной молча стоят факты. Голые - и
чудовищные в своей наготе. Выставка уродцев.

- Эта вещь называется самострелом, - сказала Павла, глядя в сторону, в сад.