Чтение 41–й страницы книги ~Ритуал~

Остин вернулся спустя почти две недели. Дворец сразу наполнился
многоголосым шумом и хохотом; король зашел поздороваться с женой и застал
ее за вышиванием.

- Здравствуй, моя красавица! - выкрикнул он весело и от всей души
хлопнул Юту по плечу.

Юта сжалась. Ей почудилась в этих словах насмешка; раньше Остин
никогда не называл ее красавицей, да и никто не называл, зачем...

Остин ушел, а ей расхотелось вышивать.

Волны разбивались об отвесную скалу. Исполинские, горбатые, в белых
клочьях пены, они казались твердыми и скользкими на ощупь; солнце
просвечивало сквозь их грузные тела.

Верхний край скалы был закрыт облаками. Облака вздымались и пухли,
чтобы тут же истончиться и растаять бесследно, перетечь в соседнюю
клубящуюся глыбу, вывернуться наизнанку, поглотить и быть поглощенным...
Арман до бесконечности мог смотреть на их стремительную, жутковатую игру.

Он поймал себя на мысли, что Юта оценила бы это зрелище. Он не мог
отделаться от мучительной привычки - воображать себе, что Юта смотрит на
мир вместе с ним, его глазами... Вернее, он теперь старался смотреть
глазами Юты, переживая за нее и восторг, и удивление, и страх...

Он знал, что скала, все такая же гладкая и отвесная, раздирает
облачную гряду и тянется выше, еще выше, чтобы упереться в небо. Здесь не
летали - ни птицы, ни драконы.

Мир же скалы был подобен миру замка - множество темных переходов,
больше похожих на норы. Тот, Что Смотрел Из Скалы, больше не появлялся.

Темный инстинкт, который вел предков-драконов прямо к цели, прорастал
теперь в Армане все сильнее и повелительнее. Повинуясь ему, Арман двинулся
в темноту.

Ему не приходилось думать и решать - его влекла безымянная сила. В
скале гнездилось еще много Смотрящих - но их взгляды были слабее и тоньше
взгляда Того, встреченного Арманом вначале. Он ощущал их справа и слева,
они упирались ему в спину - но в лицо почему-то не хотели или не решались
смотреть.

И он брел, стараясь не думать о том, что вместо неба над головой -
тысячелетние сгустки камня, кладбище ветра и облаков. Время замедлилось -
делая шаг, он успевал передумать сотни мыслей, не доводя, впрочем, ни
одной из них до конца...

Так шел он в полной темноте, сопровождаемый взглядами, и миновало,
кажется, столетие, пока он вдруг понял, что свода над головой больше нет.
Чернота не отступила, а, похоже, стала гуще, но Арман почему-то верил, что
это ненадолго. Он сел, где стоял, подобрал под себя скрещенные ноги и стал
терпеливо ждать.

И ожидание его было достойно вознаграждено.

Сначала он увидел бледную, изломанную линию высоко над собой. Потом
все, что оставалось над линией, стремительно стало наливаться светом, а
то, что было ниже, оставалось бархатно-черным. Разлом в небесах становился
все ярче, и Арман решил было, что здесь, на краю мира, небо растрескалось
подобно старому магическому зеркалу...

Но свет прибывал и прибывал, линия распадалась, и Арман, затаивший
дыхание, прошептал, не отдавая себе отчета: "Смотри, Юта!" Перед ним
наливалась солнцем круглая чаша долины, окруженной немыслимой высоты
горами.

В разломах ползали черные тени - Арман сперва принял их за живые
существа, но это все-таки были тени, хотя и довольно уродливые. Солнце
гнало их глубже в трещины, а выше, вчеканенные в наливающийся синевой
свод, ослепительно горели ледяные вершины.

Арман смотрел, потрясенный. На какое-то мгновение ему показалось, что
он видит исполинскую челюсть с полукругом сверкающих зубов - оскаленных,
хищных. Открывающаяся ему картина была страшной и величественной
одновременно - горы стояли, как памятник кому-то вечному, как насмешка над
временем, как вызов всем силам мира.

Жаль, что Юте никогда не увидеть этого...

За два с лишним столетия своей жизни Арман тоже не видел ничего
подобного. Скалы были его родиной, случалось охотиться и в горах, и, может
быть, для ящериц, греющихся там на солнце, те горы были таким же
потрясением... Теперь сам Арман ощутил себя ящерицей - маленьким, зачем-то
крылатым зверьком.

Может быть, это горы Прадракона?

Забыв о голоде и жажде, он принял драконье обличье и взмыл в узкое,
запертое вершинами небо.

Теперь он узнал, что такое холод.

Протискиваясь среди вершин, закованных в ледяной панцирь, огибая
полупрозрачные мутные глыбы, он стремился все дальше, ведомый только
инстинктом и предчувствиями. Воздух стал жидким и будто бы пустым - чтобы
удержаться, все чаще приходилось взмахивать крыльями. Дышал он теперь так
часто, что обморозил глотку и не пытался уже выдыхать огонь; сверкающие
короны каждой гранью отражали солнце, и, оставаясь холодным, оно слепило и
жгло. Арману казалось, что он обугливается на лету, так и не успев
согреться.

За горами вставали все новые и новые горы, бесконечная горная страна.
Арман то и дело опускался на смерзшийся снег, отдыхал, соскальзывал...
Четырехгранная ледяная глыба была не первой на его пути.

Он обогнул ее, не в силах подняться выше и пролететь над ее вершиной.
В серо-синей глубине ему почудился темный силуэт.

Предчувствие велело ему вернуться; приблизив драконью морду к стене
льда, он долго всматривался, подергивая свернутыми крыльями.

Он разглядел длинную шею и мощный хребет, вдоль которого тянулся
массивный гребень. Переступая чешуйчатыми лапами - когти впились в
скользкую ледяную корку - он осторожно двинулся в обход.

Глыба выступала мощным углом, и, миновав его, он встретился взглядом
с одним широко раскрытым, незряче уставившимся из-под надбровного щитка
глазом. Арман встал.

Вмерзший в глыбу дракон, казалось, пытался вырваться из окаменевшего
льда. Морда его застыла в нескольких шагах от края, и половина ее,
повернутая к Арману, была видна до последней чешуйки. Очертания тела
терялись в глубине.

Кто это был? Уж не Хар-Анн ли, сорок третий в роду? Но сколько же
веков тогда простоял он здесь, пойманный, плененный, лишенный огня и
погибший страшной для дракона смертью?

Арм-Анн собрал все свои силы и, превозмогая боль в обмороженной
глотке, дохнул пламенем на ледяную глыбу. Пламя вырвалось двумя скудными
языками, лизнуло лед и сразу иссякло. Поверхность глыбы около мертвой
морды Хар-Анна покрылась застывшими потеками, как залитое дождем стекло.

Спустя неделю Остин снова уехал, и снова вернулся, и уехал опять.
Вернулся по-прежнему веселый; гвардейцы и придворные, составлявшие его
свиту и охрану, галдели, хохотали и как-то особенно низко кланялись Юте, и
ей мерещились усмешки, скрываемые в усах. Она ругала себя за глупую
мнительность и глухие, недостойные подозрения, зашевелившиеся в душе с тех
пор, как какой-то барон хихикнул за ее спиной и подмигнул гвардейскому
лейтенанту. Юта увидела его гримасу, отразившуюся в стоящем на столе
серебряном кубке, и долго потом ее мучил постыдный вопрос: почему
подмигнул? Почему за спиной?

Тогда, помниться, королевская свита въезжала в дворцовые ворота, Юта
смотрела из окна, как Остин, красиво выпрямившись в седле, помахивает
ладонью сбежавшимся придворным... Потом он явился к жене, строгий, как
учебник по дворцовому этикету, заученным движением потянулся к ее руке и
ровным голосом произнес приличествующую моменту фразу:

- Ваше величество, моя супруга, как я мечтал снова увидеть вас.

Прибывшие вместе с ним поклонились, Юта кивнула и отошла к окну,
Остин тоже кивнул и вышел, а свита его поспешила следом, толкаясь в
дверях... Тогда-то Юта и увидела баронову усмешку, которая, впрочем, могла
относиться к чему угодно, а вовсе не к ней, и не к этим холодным и
правильным, совершенно официальным словам Остина. Да и кто запретит
придворным смеяться!

Однако яд был пролит, и Юта, всю жизнь горячо презиравшая сплетни и
перемигивания, отравилась незаметно для себя.

В каждой горничной ей виделась насмешница; все, даже пажи, даже
старушка-вышивальщица, все знали что-то, заставляющее многозначительно
кривиться их рты, придающее вежливым, почтительным голосам скрытую нотку
издевательства... Юта снова, но во много раз острее, чем в отрочестве,
осознала свою некрасивость.

С Остином они давно не разговаривали по-человечески - только гладкие,
бесстрастные, предписанные Ритуалом фразы. Король жил своей, совершенно
чужой для Юты и, по-видимому, безбедной жизнью - отправлял и принимал
гонцов, как правило, с гербом Акмалии на рукавах, все чаще выезжал на
охоту, забросив государственные дела, где-то пропадал по нескольку дней...

Поддавшись приступу раздражения, Юта выбросила пяльцы и выставила
старушку-вышивальщицу со всем ворохом рекомендуемых образцов. Взамен
вытребовала себе бумагу и письменный прибор.

Она села писать письмо сестрам и матери, но нужные слова не шли, а
перо то царапало, то исходило кляксами. На бумагу ложились бессвязные
жалобы, Юта злилась и зачеркивала, зачеркивала и злилась, пока, на минуту
задумавшись, не обнаружила вдруг, что, не пытаясь уже писать, бессмысленно
водит пером по бумаге.

На белое поле ложились линии, круги, змейки и дуги... Юта не умела