Чтение 2–й страницы книги ~Бегство в Египет~

только?

Я навел на резкость глаза и увидел, как у первого шевелятся губы.
Голос был определенно Лодыгина. Говорил он как бы в пространство, как бы
беседовал сам с собой, а второй, стоящий к нему спиной, как бы его не
слушал.

Не слушал-то он не слушал, только ухо его дергалось, как укушенное,
когда у первого шевелились губы. Потом проходило время, и первый,
наговорившись, давал губам отдохнуть.

Тогда начинал другой. И все менялось местами. Второй шевелил губами,
а первый как бы его не слушал.

Сцена была удивительная. Эти двое стояли, пока не думая расходиться.
Ветер трепал их пальто, ежик на голове бесшляпого волновался, словно пряди
Медузы, а в несчастную шляпу первого, когда она падала на асфальт,
наметало палой листвы из садика на углу с переулком.

Тогда первый хватал свою ненавистную шляпу и, словно старинный
сеятель, расшвыривал их оттуда по сторонам.

Надо было что-то решать. Улица уже оживала, и ясно было, что долго
этим двоим не выстоять.

- Господи, ну я-то в чем виновата! - сказала мама, Суламифь
Соломоновна. - Снова валяешь дурака?

- Я репетирую, - сказал Женька и смычком уколол струну.

- Врет, - сказал попугай, облизываясь костлявым ртом.

- Вижу я, как ты репетируешь. Это ж подумать - все для него, себя
ради него не жалею, а что взамен? Черная неблагодарность! "Я репетирую".
Если б Ойстрах так репетировал, кем бы он стал? Ойстрахом? Водопроводчиком
он бы стал. Тебе абсолютно все равно, что говорит мать. Меня ты не
слушаешь. Но если я для тебя ничто, то хотя бы ради памяти твоего
покойного дедушки не сиди сложа руки. Работай.

- Я не сижу. Я репетирую.

- Ну хорошо, хорошо. Это хорошо, что ты трудишься. Ты еще маленький и
многого в жизни не понимаешь. И может так получится, что когда поймешь,
будет поздно. Так вот, чтобы не было поздно, ты должен меня во всем
слушаться. Я твоя мать, и плохого тебе не желаю. Как ты этого не
понимаешь!

Глаза ее стали влажными и коричневыми от заботы и от печали.

- Мама...

- Нет, ты не понимаешь. Пойми, у тебя способности. Ты сам не знаешь,
что у тебя способности. А я знаю. И я их разовью. Так что, не думай,
водопроводчиком у тебя стать не получится. Не для этого я тебя родила. Вот
увидишь, я сделаю из тебя Ойстраха.

Нитка с китайским жемчугом дрожала у нее на груди. Мама теребила
жемчужины, оживляя их теплыми подушечками ладоней. Попугай, тревожно
нахохлившись, принюхивался к куриным запахам кухни. Петушок на кухне, уже
опаленный, уже отпевший лебединую свою песню, томился в тесной кастрюльке
в золоте бульонной воды.

Жемчужины играли на солнце на белой материнской груди. А петушка
принесли им в жертву, чтобы они играли на солнце, а порча и коварная чернь
не подкрадывались их погубить.

Мама знала, как спасать жемчуг, - знала от своей мамы, бабушки Женьки
Йониха, а та еще от своей, и так далее, от матери к дочери, в мудрую
глубину веков.

Надо было дать склевать жемчужины петуху; там, в петушьей утробе,
жемчуг набирал силу, а через день, к субботе, петух приносился в жертву,
внутренности из него вынимались, и жемчужины, все новенькие как одна,
снова радовались своему воскресению.

Мама, Суламифь Соломоновна, сказала сыну: "Играй" - и ушла.

Женька Йоних печально вздохнул и подумал про свой Египет.

За окошком над полосатыми крышами полз по небу жук-скарабей. За
Фонтанку, по белу небу, и лапками катил перед собой солнце.

Женька тронул струны и тихонечко заиграл.

Улица оживала.

Прошаркал вялый инвалид Ртов выпить квасу в Покровский сад. Молодые
мамы выкатывали коляски. Прохожих становилось все больше.

Надо было что-то решать. Улица сама и решила.

"Сделаться на время прохожим. Ну конечно. Проще простого."

Превратиться в прохожего, пройти мимо этих двоих и послушать, о чем
они там щебечут.

Прохожий - вещь незаметная. Он в каком-то смысле предмет. Как тот
фонарь, или эта стенка, или урна, или копейка на мостовой.

И поскорей, пока эти двое не разбежались.

Я вышел из подворотни, быстренько одолел улицу и свернул за угол на
проспект. Постоял, сосчитал до двух и опять вернулся на улицу, на ту
сторону, где стояли они.

Что на свете серее пыли? Мышь. А серее мыши? Правильно, школьная
форма.

В своем мышином костюмчике я чувствовал себя невидимкой. Костюмчик
был мешковатый, то есть сильно напоминал мешок. Мешок, а в мешке - я на
фоне длинной серой стены дома N_31.

Игра в прохожего мне понравилась. В ней главное - быть естественным,
вести себя по-простому, средне, не выделяясь. Примерно так же, как в
жизни.

Я шел себе руки-в-брюки, насвистывал "Подмосковные вечера" и, как бы
щурясь от воскресного неба, присматривался к таинственным незнакомцам.

До них оставалось домов пять или шесть. Я уже приготовил уши. Вот
тут-то и случился конфуз.

Дом N_23 был цветом не такой, как другие. Другие стояли серые - от
времени и от скуки, - а этот весь был какой-то бледный,
золотушно-чахоточный, и стоял, опираясь, будто на костыли, на старые
водосточные трубы.

Моя серая мешковина на фоне этой больничной немочи была как толстый
рыночный помидор на тарелке с магазинными сухофруктами.

Плакала моя маскировка.

Но тут я вспомнил, что у куртки существует подкладка. И цвет примерно
подходит.

Долго я не раздумывал. Вывернул на ходу одежку, и иду себе не спеша
дальше, свищу "Подмосковные вечера".

Прошел я желтушный дом, вывернулся серым наружу и снова стал, как
мешок.

Пронесло.

На этих я уже не смотрел, боялся спугнуть. Глаз ведь, он, как фонарь,
- его издалека видно. Поэтому я работал ухом, помогая ему ногами.

И все же я немного не рассчитал. Вернее, глаз мой дал маху,
засмотревшись на какую-то вмятину на асфальте. Правда, вмятина была
интересная и по форме сильно напоминала шляпу Лодыгина. Поэтому, когда я
услышал голос, то поначалу чуть не подпрыгнул, но тут же взял себя в руки.

"Спокойно", - сказал я себе и весь превратился в слух.

- Значит, так, - говорил Лодыгин (голос был, точно, его), - главное,
чемоданы. И всех расставь по местам. Чтобы ни один у меня...

Дальше я не расслышал. Ноги сами несли вперед, и что-то больно давило
в спину. Я догадался, что. Взгляд, тяжелый и липкий, словно глина или
змея.

В воздухе запахло больницей.

"Не оглядывайся. Ты прохожий, терпи."

Я чувствовал, обернешься - застынешь верстой коломенской и останешься
таким на всю жизнь.

За углом я выдохнул страх и глотнул осеннего воздуха. Небо было в
солнечных зайчиках и в вертких городских воробьях. Но почему-то перед
моими глазами плавали раздутые чемоданы. Как утопленники, как накачанные
газом баллоны, как гигантские городские мухи. И шептали мне лодыгинским
голосом: "Теперь ты наш, теперь от нас не уйдешь".

Я смотрел на Женькины занавески и ждал, когда он откликнется. Мелкие
камешки нетерпения перекатывались у меня под кожей, не давая спокойно
жить. Изнутри кололо и жгло, как будто я проглотил горячий пирог с ежами.
Надо было срочно поделиться новостью с другом.

Я еще раз свистнул в окошко условным свистом. Женька не отвечал.
Легонько дернулась занавеска - видно, от сквозняка, - и из щели выглянул
тяжелый угол комода.

Со скрипкой он там, что ли, своей обнимается? Я нервничал, новость
жгла. Я пошарил вокруг глазами, высматривая, чем бы бросить в окно, но
ничего подходящего не нашел. Придется тратить драгоценный мелок. Я
прицелился и запустил им в стекло.

Мелок влетел точно в форточку, в прореху между тюлевых занавесок. Я
свистнул на всякий случай еще, чтобы не подумали на уличных хулиганов.

Занавеска взмахнула крыльями, я вытянул по-жирафьи шею. Хитро, как
преступник преступнику, мне подмигнул комод. Потом он пропал из виду,