Иван ЕФРЕМОВ

БУХТА РАДУЖНЫХ СТРУЙ

Покинув библиотеку, профессор Кондрашев поднялся на следующий
этаж и направился в свою лабораторию. Длинный коридор со множеством
белых дверей по обеим сторонам был полуосвещен и тих. Лишь несколько
сотрудников задержались, оканчивая срочную работу.

Профессор прошел к столу, втиснутому между двумя химическими
стойками, и устало опустился в кресло. Газовые горелки едва слышно
шипели, колба и стаканы сияли химической чистотой, наводящей трепет на
непосвященных. Безупречность помещения, приспособленного к
размышлениям и опытам, успокаивала, и горьковатый осадок в душе
профессора исчез. Он еще раз мысленно перебрал основные положения
своей последней опубликованной книги, стараясь беспристрастно оценить
сделанные ему критические замечания.

В этой книге профессор Кондрашев отстаивал необходимость широкого
изучения скрытых свойств различных растений, в особенности древних
форм растений, являющихся пережитками, реликтами еще более древних
эпох существования Земли. Подобные растения, живущие сейчас в
тропических и субтропических странах, могут оказаться носителями очень
важных и ценных свойств, выработавшихся в приспособлении к иным
условиям существования десятки миллионов лет назад. В качестве примера
профессор приводил растения, обладающие очень ценной древесиной и
являющиеся пережитками древнетретичной эпохи (шестьдесят миллионов лет
назад): у нас, в Закавказье, - самшит и "железняк", в южных странах, -
тик, гринхирт, черное африканское дерево, японское гингко с его еще не
изученными целебными свойствами, существовавшее более ста миллионов
лет назад. Женьшень, уцелевший от третичного периода...

Эта работа профессора Кондрашева подвергалась резкой критике со
стороны авторитетных ученых, и сейчас в угрюмом молчании профессор
признался себе, что его критики во многом правы. Положения работы
основывались больше на горячем убеждении, а фактического материала,
требуемого железными законами научного мышления, увы, было маловато. В
то же время профессор Кондрашев был уверен в правильности своих
положений. Да, больше убедительных фактов...

Вот если бы иметь в руках доказательства действительного
существования "дерева жизни" средних веков! В шестнадцатом и даже в
семнадцатом веках еще было известно это дерево, обладавшее чудесными,
необъяснимыми свойствами. Чаши или бокалы, сделанные из него,
превращали налитую в них воду в чудесный голубой или
огненно-золотистый напиток, излечивавший многие болезни. Происхождение
этого дерева и вид растения оставались неясными. Тайной дерева владели
иезуиты, дарившие волшебные деревянные чаши королям, добиваясь от них
пожертвований и привилегий.

Дерево это в старинных сочинениях Монардеса, изданных в Севилье в
1754 году, а также у Атаназиуса Кирхериуса называется по-латыни
"лигнум вите" или "лигнум нефритикум", что по-русски значит "дерево
жизни" или "почечное дерево".

По одним сведениям, оно происходило из Мексики, по другим - с
Филиппинских островов. Действительно, у ацтеков было известно чудесное
целебное дерево под названием "коатль" ("змеиная вода"). Профессор
вспомнил опубликованные опыты с чашей из почечного дерева, проделанные
знаменитым Бойлем, описавшим явления голубого свечения налитой в чашу
воды и тогда же отметившим, что это не краска, а какое-то еще
необъяснимое физическое явление.

- Можно, Константин Аркадьевич? - раздался знакомый женский
голос, и в двери мелькнули светлые кудряшки и вздернутый носик Жени
Пановой.

Способный научный работник и в то же время хорошенькая женщина,
Панова имела успех не только у молодежи, но и у более почтенных по
возрасту сотрудников института. Профессор Кондрашев, сам не зная, по
каким обстоятельствам, пользовался ее особой симпатией.

- Послушайте, дорогой Константин Аркадьевич, не огорчайтесь... Я
знаю, чем вы опечалены... Но, мне кажется, вы слишком обгоняете тот
уровень науки, который определяется наличным фактическим материалом.

- Я знаю сам, что нетерпелив! - буркнул Кондрашев, слегка задетый
замечанием и недовольный вмешательством. - Вы-то можете ждать, но мне
уже маловато времени осталось. А чудес, внезапных открытий в мире не
бывает. Только один медленный труд познавания, подчас тоскливый...

Желая переменить разговор, Панова вытащила из сумочки два билета.

- Константин Аркадьевич, поедемте в филармонию. Там сегодня
Чайковский - моя любимая "Березка". Вы ее тоже любите. А Сергей
Семенович нас подвезет, он сейчас едет. Я и побежала за вами... - Она
дружески улыбнулась.

В девять часов они были в филармонии. Скрипки пели о русской
беспредельной природе, о покое медленных и широких рек, обрамленных
темными лесами, под низко светлеющими хмурыми облаками, о трепетании
свежей, как радостное обещание, зелени стройных берез...

И Кондрашев, смирившись в своем нетерпении, думал о неотвратимой
безудержности знания, которое все шире и дальше распространяется по
бескрайним равнинам неизвестного, захватывая все большие массы
людей...

- Я всегда убегаю слушать музыку, если на душе нелегко, - шепнула
Панова.

Профессор улыбнулся и уже с удовольствием посмотрел на нее. В
антракте, когда они шли по коридору, из встречного потока людей
выделился загорелый человек в морской форме. Кондрашев заметил
необычный загар его энергичного лица и весело блестевшие глаза. Моряк
- вернее, морской летчик, судя по крыльям, нашитым на его рукаве, -
увидел Панову, мгновенно очутился перед ними, восклицая:

- Женя, Женя!

Девушка вспыхнула и рванулась к нему, но тут же сдержалась,
подала ему обе руки:

- Борис! Откуда ты взялся?

Профессор почувствовал себя лишним и направился в курительную. Он
успел докурить папиросу, прежде чем Панова с летчиком разыскали его.

- Познакомьтесь. Это Борис Андреевич, мой большой, большой друг.
И знаете, Константин Аркадьевич, он летал очень далеко, только что
вернулся и видел нечто необычайное. Как бы чудо, которое вы сегодня
отрицали, действительно не случилось... Но это замечательно -
разыскать меня здесь!.. Всего три часа, как приехал... - торопясь и
несколько бессвязно говорила девушка.

Летчик прямо сиял от радости...

Профессор с удовольствием пожал руку моряку, приятный вид
которого... да, он безусловно производил приятное впечатление.

Они обменялись обычными при первом знакомстве незначительными
словами, но девушка нетерпеливо перебила:

- Борис, вы не понимаете... если есть у нас хоть один человек,
который может объяснить ваше необыкновенное открытие, то это только
Константин Аркадьевич!

Все трое оказались у профессора на квартире, и здесь летчик
подробно и обстоятельно рассказал о своем путешествии. Уже начало
рассказа заставило профессора радостно насторожиться.

Всего два с половиной месяца назад молодой, но уже занимающий
крупный командный пост морской летчик Борис Андреевич Сергиевский
получил очень важное задание. Позднее, когда станет возможным предать
огласке то, что мы сейчас должны хранить в тайне, подобные предприятия
войдут в историю как примеры беззаветного мужества исполнителей и
мудрой дальновидности руководства.

Борис Андреевич был назначен в дальний беспосадочный полет для
доставки ценного груза, от скорости прибытия которого зависело многое
в сложных судьбах войны с фашистами.

Мутный день соответствовал унылой картине окружающего. Низенькие
дома поселка терялись среди больших темных елей. Повсюду торчали
свежеспиленные пни. Беспросветные облака застилали все кругом и,
осаждаясь, расплывались у самых верхушек леса редкими бесформенными
клочьями. Остро пахло лесной прелью, под ногами хлюпала размокшая
болотистая почва и с неприятной бесшумной податливостью оседал толстый
слой мха. Шаги приобретали четкость лишь на грязно-серой ленте
бетонной дорожки, испещренной там и сям радужными кольцами масляных
пятен.

Сергиевский с радостью окинул взглядом свою машину, уже
вырулившую на старт. Самолет был высотный, пассажирского типа, по
бокам его толстого фюзеляжа виднелись небольшие окна. Спереди фюзеляж
заканчивался сплошным металлическим конусом, в верхней части
перерезанным застекленной полосой. Длинные приподнятые крылья несли
каждое по два мотора, защищенных широкими кольцами полированного
дюраля. Их трехлопастные винты медленно вращались. Позади резко
выделялся очень высокий руль. В своем обнаженном серебряном сверкании
самолет был вызывающе красив, подобный дерзкому альбатросу.

Командование аэродрома явилось на проводы. Сергиевский оглянулся
на торжественные и серьезные лица провожающих и с улыбкой посмотрел на
часы. Все было готово. Последние, такие жадные затяжки - и папироса
полетела в лужу. Сергиевский решительно подошел к самолету.

Тревожное напряжение долгой и тщательной подготовки отошло,
настало время действовать. Облегченно вздохнув, летчик бросил взгляд
на хмурое небо. Там, за тучами, на огромной высоте, на которой он
поведет своего альбатроса, сияет яркое летнее солнце...