стать своим. Но не стал: шагавшие рядом покосились на него, а может, ему
почудилось... мнительность эта интеллигентская, будь она проклята!
пился, прижал палку портрета к груди, шагал мрачный. "Откуда, черт побе-
ри, эта отъединенность? Когда я перестал быть своим? Да и был ли ког-
да-нибудь? В чем причина?" Демилле всегда считал себя демократом, сно-
бизма не терпел, так был воспитан в семье, потому сейчас испытывал рас-
терянность. И происхождением, и образованием, и воспитанием он не слиш-
ком выделялся среди массы народа. Всему виной, пожалуй, потеря дома,
сделавшая его вдруг одиноким, никому не нужным... Или потеря идеала?
ки, на уверенные улыбающиеся лица... на маленьких детей, взгромоздивших-
ся на плечи отцов... на преданных жен, шагающих бок о бок с мужьями. Это
к ним относились приветствия, долетавшие с центральной трибуны, это они,
сплотившись вдруг на площади до физического понятия "народ", шествовали
к видимой им цели, а он, Евгений Викторович Демилле, шагал рядом, вце-
пившись в древко случайно доставшегося ему портрета.
ряда милиционеров, эмблему электронно-вакуумного завода, на котором ра-
ботали многие жильцы улетевшего дома. Демилле знал этот завод и его эмб-
лему, поскольку раньше всегда проезжал мимо проходной завода, когда нап-
равлялся на работу. Он стал шарить глазами, высматривая знакомых, и
действительно увидел неподалеку от головного грузовика инженера Вероят-
нова с красным розанчиком на лацкане пальто. Евгений Викторович попытал-
ся сунуться туда, но его вежливо остановили, направили в свой ряд. Он
что-то говорил, пытаясь убедить, милиционеры непреклонно качали фуражка-
ми, показывали рукой вперед: дальше, перейдете после площади... Он никак
не мог вспомнить, как зовут соседа по этажу, помнил только фамилию. На-
конец, собравшись с духом, крикнул тонким голосом: "Товарищ Вероятнов!"
- крик был неуместен и фальшив.
противоположную от Демилле сторону. Евгений Викторович, поминутно теряя
инженера из виду, потому как его заслоняли знамена, головы, портреты и
все прочее, шел на цыпочках вдоль живой цепочки и, как только Вероятнов
выныривал, повторял свой призыв.
милле помахивал портретом. Инженер заметил его, на его лице вспыхнуло
недоумение и даже испуг, но он все же вскинул руку в приветствии... Де-
милле показывал: я хочу с вами встретиться. Вероятнов понял и, подобно
милиционерам, стал показывать пальцем куда-то вдаль, за площадь - мол,
там... После этого снова отвернул голову к трибуне.
при выходе с площади, его ждал удар. Поток, с которым он следовал, нап-
равили в правую сторону, на набережную Мойки; поток же Вероятнова устре-
мился налево, в улицу Халтурина. Такова была схема. Евгекий Викторович,
задевая портретом демонстрантов, устремился вдоль набережной, перебежал
мостик... налево, по Зимней канавке, было нельзя, стояло заграждение...
он побежал дальше, ища выхода на параллельную улицу, но свернуть удалось
только у Конюшенного моста. Он выбежал на улицу Халтурина и увидел уда-
ляющуюся к Марсову полю машину с эмблемой вакуумного завода. Догнав ее,
он принялся рыскать в толпе, ища Вероятнова, но того уже не было рядом с
грузовиком. То ли затерялся в толпе, то ли нарочно скрылся, не желая
встречи...
демонстранты. На кустах висели обрывки шаров, бумажные цветы, там и тут
валялись ненужные уже флажки и портреты. Продавали пиво и бутерброды из
крытых машин, люди подкреплялись.
дом и занимавшийся тем же, блаженно вздохнул, посмотрел на яркое весен-
нее небо, расправил грудь... сказал, обращаясь к Демилле:
Потом отвернулся и глотнул еще.
поставил рядом с урной, а портрет прислонил к спинке. Потом он покурил,
постепенно проникаясь светлыми чувствами, оглядел площадь, втянул нозд-
рями прохладный воздух и, поднявшись, медленно направился к Михайловско-
му саду.
кухне, рассеянно поел, а потом до вечера провалялся на тахте, так же
рассеянно читая. Вечером, однако, его обуяла жажда общения. Одиночество
превысило некий допустимый уровень, и Евгений Викторович вышел на комму-
нальную кухню. Там находилась Елизавета Карловна, которая жарила что-то
в чугунке, распространявшем аппетитный запах. В нем Демилле уловил
что-то из детства.... Пончики? Коврижки?..
так пахнет?
рухи и для себя сказал Евгений Викторович. - У меня есть бутылка вина,
пирожные... Вы не возражаете?
туристом не был...
блюде, бутылка "Напареули", пирожные, конфеты... Елизавета Карловна дос-
тала из старинного серванта чайные чашечки, расписанные золотом, уже
поблекшим от времени, серебряные щипцы для пирожных, ножички... Вообще
все здесь было старое или же старинное: мебель, книги, фотографии.
Дидро, Вольтер, Стендаль, Мопассан. С фотографий смотрели явно довоенные
лица. Может быть, и дореволюционные. Прошедшие лет тридцать совсем не
коснулись комнаты - ни телевизора, ни радиоприемника, ни проигрывателя.
Раскрытый сундучок, окованный медными полосами, был доверху заполнен
мотками шерсти самых разнообразных расцветок и размеров. Тут же лежали и
спицы - деревянные и стальные, и крючки, и какое-то начатое вязанье.
варенье, принесла чай...
потекла неторопливая тихая беседа. Она была именно тихой, негромкой, ибо
старушка говорила ровным голосом, не повышая его и не понижая, тем не
менее Евгений все хорошо слышал, а потому и сам говорил негромко и нето-
ропливо.
но, бесшумно разлила чай. Тишина и спокойствие в комнате были такими,
что хруст разламываемого хвороста казался непростительно грубым; Евгений
Викторович отложил в сторонку взятый было с блюда, причудливо перевитый,
тончайший лепесток, чтобы не нарушать покоя. Он чувствовал, что умирот-
ворение, исходящее от Елизаветы Карловны и ее жилища, где время как бы
остановилось, - это то, что требуется ему в настоящий момент.
себя человеком. Но тогда кем же? Сухим оторванным листком - хуже! - об-
рывком газеты на непонятном языке, гонимым по площади.
та Карловна. - Что, поссорились с Наташенькой?
не знал, стоит ли говорить старухе о потерянном доме, об Ирине и Егорке,
- потом решил, что можно. И рассказал.
Она, не отрываясь, смотрела на Демилле, иногда кивала, а спицы плели
сложный и тонкий рисунок, будто изображая рассказ Евгения Викторовича.
Я потеряла всех близких в войну. Муж погиб на фронте, сын умер в блокаду
двенадцати лет...
здесь, ни в других местах.
тридцать восемь лет в полном одиночестве. "Ей было сорок лет, когда она
потеряла близких. Как мне, - подумал он. - Чем же она жила? Зачем же она
жила?"
и вправду, прочитав их на его лице, задумчиво проговорила с извини-
тельной интонацией:
всегда рядом со мною был кто-то, кому тяжелее. Я потеряла сына и мужа, а
дети теряли родителей... Представляете, в три-четыре года, в войну, в
голод, стать сиротами... Калеки с войны возвращались, физические и ду-
ховные, семьи рушились...
Березин Федор
Громыко Ольга
Свержин Владимир
Маккарти Кормак
Самойлова Елена
Гюго Виктор