Чтение 59–й страницы книги ~Бои местного значения~

вдавился в передний борт, отгораживаясь ящиком.

Залязгали запоры, и наконец-то, подвывая мотором и скрежетнув
коробкой передач, машина тронулась.

Закованный в наручники народ по обычаю умащивался поудобнее,
матерно комментируя каждое движение свое и соседа" поминал добрым словом
тех, кто их сюда законопатил, и вообще всю Советскую власть в целом.
Понять же, кто и отчего оказался в этом скорбном месте, пока не
получалось: эмоционально окрашенная лексика не несла осмысленной
информации.

Власьев в этот момент испытал очередной приступ глухого отчаяния
одновременно со злостью. На себя, на Шестакова, на судьбу, вообще на
все. С одной стороны, решение ввязаться в совершенно сумасшедшее
предприятие, нельзя было назвать иначе как временным помрачением
рассудка, с другой - он по-прежнему считал, что иначе поступить просто
не мог. Накопилась за пятнадцать лет критическая масса ненависти к
советскому режиму, когда желание рискнуть головой и весьма честно
признаться, скромным благополучием было уже непреодолимо.

Он представлял, чем кончится для него эта эскапада, как только его
довезут до места назначения, или, наоборот, что только и начнется. И все
же сохранял надежду, что чудесным образом старый товарищ придумает
что-то, чтобы его вытащить. Истая себе в как все будет выглядеть...

Обычная для нормального человека надежда на благополучный исход в
самой безнадежной ситуации.

И почти тут же, совершенно в стиле Дюма, ожидаемое случилось.

Шестаков сообразил, каким образом вступить в контакт с товарищем и
договориться о дальнейших действиях. Благо оба они служили на царском
флоте, где и новобранцев-матросов, и гардемаринов в корпусе учили
одинаково хорошо.

Он нащупал носок унта Власьева и начал пальцем выстукивать на нем
азбукой Морзе:

- Я здесь. Как понял, ответь.

Власьев испытал непросто вспышку радости от того, что не обманулся
в своих ожиданиях и надеждах. У него, словно в скоротечном бою, пошел
перебор вариантов - как с наибольшим успехом и эффектом использовать
последний шанс.

Заключенные теснились в темном ящике, возились, толкались,
вскрикивали и спорили, будто не ждала их в ближайшее время печально
известная Владимирская тюрьма, где и эта тесная клетка будет
вспоминаться с тоской. Ведь какая-никая, а жизнь пока еще дорога.

Поэтому, приняв сигнал, Власьев ответил так, чтобы и Шестакову
понятно было, и в контексте обстановки звучало естественно. Ткнул локтем
в бок соседа:

- Ну, че ты растопырился, понял, нет? Сидим, бля, как кильки в
банке. Ни повернуться, ни дух перевести. Что за толпа, ни одного вора с
понятием. Или есть? Счас рассветать начнет, будем разбираться или как? -
и движением ноги ответил Шестакову, что все понял и ждет дальнейшего.

Пока нарком составлял в уме короткую и емкую фразу, которой
следовало сообщить Власьеву линию поведения, откликнулся вроде бы даже
мягкий, но ощутимо авторитетный голос из противоположного угла.

- Еще один законник? Кликуху дай.

- Сам назовись, - ответил Власьев. - Мою кликуху, если кто и
слышал, так давно в земле лежат. И мы сейчас на смерть едем, если кто не
понял еще. Ты из каких?

Человек напротив вдруг смолк. Даже Шестаков слышал, как он задышал
неровно. Наверное, понимала психологии, на своем, конечно, уровне, и
тоже уловил дуновение надежды. Или чего-то другого.

- А ну, пономарь, пересядь ко мне. Прошлепаемся.¹⁹

- За базар ответишь. Хиляй сам сюда, - огрызнулся Власьев злым,
требовательным голосом.

Короткая суматоха в темноте, человек с серьезным голосом кого-то
передвинул и опустился на скамейку рядом с Власьевым.

- Ну? Так ты кто? Я - Косой, Или - Колян Витебский... Шесть ходок.
По масти - шниф по фартам. А сейчас лепят 58-10 через первую, сто
девятнадцатую и сто вторую сверху. (Шестаков откуда-то вдруг понял, хотя
и не знал никогда статей Уголовного кодекса 1926 года, что человеку
этому вменяют грабеж социалистической собственности, но не просто так, а
с умыслом на измену Родине и подрыв советской власти. То есть вместо
законных пяти-восьми лет светит ему как бы не расстрел.)

И с удивлением услышал ответ старлейта. Будто бы и тот хорошо
разбирался в уголовных и политических статьях, а кроме того, знал и
собственно воровские дела.

- А я, - шепнул на ухо собеседнику Власьев, - я - Пантелеев
Питерский...

- Да ты что? Охренел? Кому туфту заправляешь? Леньку ж убили еще в
двадцать третьем...

- Ты что, мертвым меня видел?

- Братва говорила... В газетах писали.

- Ну и... Пусть дальше пишут. А я живой. Лучше меня никто из тюрем
не уходил. Из Крестов - два раза. С Гороховой - тоже. Жить хочешь? Со
мной пойдешь?

Долгая пауза. Настоящему вору, да еще в клетке тюремной машины,
услышать вдруг имя отчаянного налетчика давних нэповских времен, который
давно стал легендой, прославился и дикой жестокостью, и своеобразным
бандитским благородством, многократно уходил из рук угрозыска и чека, а
потом будто застреленного при странных обстоятельствах, было так же и
жутко, и радостно, как апостолам узнать о воскресении Христа.

Но одновременно, как Фоме неверующему, требовалось подтверждение.