Василий Звягинцев

Вихри Валгаллы

Вечность оказалась совсем

не страшной и гораздо более

доступной пониманию, чем мы

предполагали прежде.

В.Катаев.

"Святой колодец"

* ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ДЕРЖАТЕЛИ МИРА *

Я знаю, что ночи любви нам

даны

И яркие, жаркие дни для

войны.

Н. Гумилев

Пролог-1 ИЗ ЗАПИСОК АНДРЕЯ НОВИКОВА

Теперь об этом вспоминать можно почти спокойно. А тогда... В промежутке
между двумя деиствительно подлинными событиями я не осознавал себя собою. И
память моя там, внутри сюжета, была какая-то спутанная, лоскутно-рваная.
Возможно, так чувствуют и воспринимают мир больные злокачественной
шизофренией в период обострения. Мне даже сейчас трудно отчетливо
сообразить, что было на самом деле, что пригрезилось в странном
полубреду-полусне, а что я реконструировал гораздо позже из обрывков
собственных впечатлений, ранее читанного и слышанного. Или просто мне
показалось, будто кое-что из случившегося должно было выглядеть именно так.

Но все-таки происходило это именно со мной, а уж в реальном мире или
воображаемом - не столь важно. Поэтому я здесь сохраняю форму повествования
от первого лица, хотя, строго говоря, полного права на это не имею.

...Сильвия направила мне в лицо свой пресловутый, тускло блеснувший
старым золотом портсигар.

- Так что, пойдем в неизведанные миры?

- Пойдем, май бьютифул леди, - ответил я, успел еще уловить на ее
лице улыбку, в которой мне почудилось сочувствие и даже нечто похожее на
нежность, потом рубиновая кнопка под ее пальцем вспыхнула, как сверхновая
звезда.

Когда я очнулся... Если это я очнулся... Помещение было длиной саженей
в пятьдесят. Ширина - соответственная. Двери - три сажени по длинной
стороне и по одной в торцах, сбитые из толстых брусьев в елку, перехваченные
железными коваными полосами, замки - снаружи. Высота дверей, а точнее
ворот, - аршин по шесть, а то и больше. Это мог быть железнодорожный
пакгауз, склад лесоторговой базы, армейский арсенал.

Откуда я знал такие слова - непонятно. Они всплывали в памяти сами
собой, применительно к обстановке.

Загнали сюда людей тысяч около трех, а то и все четыре. Считать не было
нужды, я хорошо представлял и так, что армейский полк четырехбатальонного
состава штатной численностью две тысячи восемьсот человек занимал несколько
меньше места, будучи построенным в ротные колонны.

В россыпь - требовалась большая площадь. В центре барака (это слово
тоже вспомнилось внезапно) от пола до двухскатной крыши громоздились
четырехэтажные настилы из плохо оструганных досок, закрепленные на столбах
из совсем неошкуренных бревен, на которых жители этого странного места
проводили большую часть времени в неглубоком тревожном сне, разговорах,
карточных играх, ловле вшей и в прочих позволяющих коротать тягучее
бессмысленное время занятиях. Эти настилы были сделаны отнюдь не для
удобства обитателей, а исключительно в целях экономии площади. И еще - для
облегчения труда охранников, поскольку обитатели были определенным образом
структурированы, разбиты на примерно равные по численности группы, а широкие
проходы вдоль стен и между секциями позволяли видеть все в них, секциях,
происходящее.

Я понимал, что пребывание здесь, во-первых, совершенно для меня
неуместно, а во-вторых, таит постоянную смертельную опасность. Но отчего так
- сообразить не мог, хотя и старался.

Я кружил как заведенный (вот именно) по длинным "улицам и переулкам"
между "вагонками" - так назывались эти многоэтажные спальные места, -
заложив руки за спину и морщась от непереносимо густого запаха, по сравнению
с которым атмосфера солдатской казармы (а я помнил, что это такое и как там
пахнет) была почти так же свежа, как сосновый воздух Кисловодска.

Начальной и конечной точкой моего маршрута были две огромные ржавые
железные параши, установленные у торцов барака, которые наполнялись так
быстро, что их выносили каждые два часа.

А кроме параш, свою парфюмерную ноту добавляли прогнившие портянки,
месяцами не стиранные рубахи и кальсоны, кишечные газы, выделяемые всеми и
постоянно, даже и помимо физиологических отправлений, махорочный дым
бесчисленных самокруток.

Я знал и помнил удивительно много, за исключением того, кем являюсь в
этой жизни, как и когда сюда попал и что будет дальше.

Можно было предположить, что в стране идет какаято война и часть
обитателей барака - военнопленные и интернированные, еще часть -
заложники, дезертиры, а также перебежчики и мародеры. Присутствовали здесь и
обычные, "штатские" преступники, которых кто-то и зачем-то поместил в это же
узилище.

Я догадывался, что являюсь врагом тех, кто создал это место -
концлагерь, пересыльную тюрьму, сортировочный пункт... Был в состоянии
вспомнить, что нечто подобное уже когда-то видел или читал о похожем, а
главное - не испытывал удивления от того, что оказался здесь. В голове,
слишком пустой для нормального человека, наряду с еще несколькими мыслями
крутилась и такая: "от сумы и тюрьмы не зарекайся".

Невозможность вспомнить, как меня зовут и по какой причине я здесь, а
не в ином, более приятном месте, меня тревожила, но не слишком. А вот то,
что спрашивать об этом окружающих нельзя, я понимал четко. Вообще, нельзя ни
с кем и ни о чем говорить, кроме, может быть, самых элементарных вещей.
По-настоящему важным казалось лишь одно -~ необходимость выжить. А лучше -
убежать отсюда. Я сознавал, что являюсь кандидатом на какой-нибудь из видов
практикуемых здесь способов убийства, но знал и то, что обладаю
способностями этого избежать.

А что я образован и куда более умен, чем большинство и узников, и
охранников, сообразить было не так уж трудно даже в тогдашнем моем
полурастительном состоянии.

Кажется, в первую же ночь моего здесь пребывания - на дощатом настиле
четвертого этажа (я туда забрался, чтобы сверху не сыпался всякий мусор и
чтобы с пола нельзя было походя дотянуться) рядом оказался профессор
университета, так он представился.

Разговаривали мы шепотом и на какие-то серьезные темы, чуть ли не о
Шопенгауэре. При этом я зубами перекусывал и выдергивал толстую вощеную
дратву, которой намертво были пришиты к моей шинели мятые замусоленные
погоны. Какому чину они соответствовали, я забыл сразу же, как только
затолкал их в щель между потолочными досками. И, направляемый звериным
инстинктом, на следующую ночевку устроился совсем в другом конце барака.
Просто подошел, отодвинул лежащего на понравившемся мне месте человека и лег
сам, подложив под голову довольно еще приличные сапоги, чтобы удобнее было и
чтобы не украли промышлявшие этим жалкие, но юркие личности.

Однако какая-то мысль, мелькнувшая в момент, когда я прятал погоны, в
глубине памяти засела.

Исходя из представлений о нормальной реальности, жить здесь было
нельзя, однако жизнь тем не менее продолжалась. Особенно ночью. Барак
освещался несколькими железнодорожными ацетиленовыми фонарями, подвешенными
на балках, но, за исключением десятка ближайших к ним квадратных метров, где
можно было даже и читать, если бы нашлось что, остальное пространство
заполнял мутно-сизый, слабо светящийся туман, позволявший разве что не
натыкаться на столбы и бродящих между ними узников.

В бараке наряду с мужчинами содержались и женщины, пусть и в
значительно меньшем количестве. Для них был отведен левый дальний угол с
собственной парашей и подобием дощатого забора, преграждавшего путь
"искателям приключений". Для охраны границы имелось нечто вроде отряда
самообороны из вооруженных обломками досок дюжих, зверовидного облика баб,
которые неизвестно что и обороняли - вполне возможно, свои собственные
права на попавших под их власть более приличных женщин.

Оказавшиеся же случайно вне этой охраняемой зоны или вновь загоняемые в
барак с очередным этапом женщины, не успевшие добежать до "заставы", почти
независимо от внешности становились легкой добычей жаждущих развлечений
обитателей этого странного мира, и из темноты то и дело доносились отчаянные
крики, гогот, матерная ругань и прочие соответствующие происходящему на
нарах и асфальтовом полу между ними звуки.

Бывало даже, что на нейтральной полосе вспыхивали ожесточенные и
кровопролитные схватки между охотниками за живым товаром и злобными,
нечесаными "брунгильдами" за право обладания какой-нибудь особенно
привлекательной узницей.

Мне тогда все эти местные страсти были почти совершенно безразличны.
Каждый живет и умирает в одиночку, так я считал. А вот в том, что именно мне
выжить необходимо, я был уверен. И знал, что в состоянии сделать это. Такое
знание было дано мне имманентно. А иногда даже казалось, что вот сейчас я
вспомню (он вспомнит) название книги, в которой было описано именно вот это
непосредственно со мной сейчас происходящее.

Но ничего не получалось, мысли расползались, как утренний туман под