рухнувший старый, над нищими, богачами, бандитами, милиционерами,
железными трубчатыми переносными загородками, над очередной
телегруппой, снимающей очередное безумие вечно безумной стра-ны, -
надо всем шпарило солнце и выцветало желтоватое дневное московское
небо. День набирал скорость, мчался, гремел мелочью получасовых
опозданий, ненадолго застывал в какой-нибудь забегаловке, делающей
деньги и иллюзию сытости с помощью пирожков с чем-нибудь пока
недефицитным, горячих бутербродов, скрадывающих мыльный вкус сыра, и
чудовищного азербай- джанского коньяка - и мчался снова к концу, к
семи, когда пора тормозить, валиться на отвратительный для потной кожи
шершавый палас, покрывающий старый диван, и бредить картинками,
воображать слова и одежды, машины и оружие, смуглых и рыжих людей,
объятия и убийства, постели и мостовые - жизнь.
связки и последовательность не было сил. Да и не важно это - как они
открыли дверь, как вошли неслышно, почему впустила их женщина, как
выследили, проникли в страну, подкараулили... Все это было возможно,
логика не имела значения, а все детали не прорисуешь - жизни не
хватит. Если описывать жизнь в темпе и с точностью самой жизни,
успеешь описать только свою. И то не отвлекаясь, а лишь покрывая
страницу за страницей двумя словами: "я пишу, я пишу, я пишу..."
Значит, надо опускать детали, авось остальное допридумают, а твое дело
- бредить картинками и записывать главные из них так, чтобы заставить
прочесть, и увидеть сыроватый после дождя Мюнхен, или раскаленную
каменную деревню на откосе лесистой горы, спускающемся к слепящей
зелени воды, или сизую пыль, ложащуюся на лондонский тротуар под
строительными лесами, загромоздившими со всех сторон Пиккадилли-
серкус.
в Лондоне-то кто? Тут нечего понимать, ты просто слушай и старайся
представить себе картинку, а остальное придумай сама - кто кого
находит, и как, и зачем... А потом все окажется не так! Вот и хорошо,
вот и интересно, разве нет? Сочинитель. Да, сочинитель,
профессиональный врун. Хороша профессия! А чем хуже другой? Вот ты
лежишь себе, а я тебе картинки рисую, сказки рассказываю, а другой уже
включил бы телек, осмотрел бы сессию - да спать... Другой бы не мучил,
и я бы не мучилась. А разве тебе не хочется мучиться? Хочется, но не
настолько, я умеренная мазохистка. Ну, расскажи, расскажи, ну, из-за
чего ты сейчас мучаешься? Ты правда этого хочешь? Ну, слушай: ты
уйдешь, и у тебя там будет другая жизнь. И ты там тоже будешь счастлив
и добропорядочен, и будешь сидеть, чистый и благостный, и будешь
записывать свои дурацкие картинки. Да, буду, а ты? А ты будешь так же
сиять глазами ему, и он будет ждать тебя в машине после эфира, и
перегнется из-за руля, и ты его поцелуешь в щеку... Ведь поцелуешь же?
Ну и молчи, и хватит, иди сюда, молчи.
рвалось сердце, она стояла босиком на грязном полу, широкобедрая,
сразу уменьшившаяся без туфель, с чуть выступающим животом над светло-
рыжим удлиненным островком тонких и почти не вьющихся волос, надо было
торопиться, стаскивая с себя одежду, а она бормотала как во сне. Вот
здесь, здесь... немножко... ну немножко укуси, ладно? И теперь сбоку,
пожалуйста, я хочу сама, ты мне мешаешь... не двигайся... Ее рука
ползла вниз, палец прятался, она стонала все громче, закинув голову
назад и чуть вбок, палец скользил все сосредоточенней и неудержимей, и
надо было лежать, не двигаясь, все новые и новые толчки горячей влаги
обнимали, и, наконец, мир рушился.
потную спину, и картинки плыли в сумерках, пора было ужинать, но в
Москве в жару есть не хочется. Разве что сначала рюмку-другую
проклятого азербайджанского...
с отсутствующим видом.
никто, никто из вас не хочет вместе со мной, сейчас, без всякой логики
и пересказа предшествующе-го - туда, в Сюжет, который заключается в
том, что самые разные и трудно представимые картинки могут вдруг
оказаться связанными неразрывной, прочнейшей цепью внутри еще одной
картинки, в которой - все концы и начала, вся жизнь. Как в одной давно
виденной карикатуре: на руке, на пальцах, кукла, а на кукольной руке -
меньшая кукла, а на ее руке - еще меньшая... Я придумываю картинку, а
в той картинке люди придумывают картинки, а в тех картинках...
картинка как раз и может быть там, под лесами, в сизоватой пыли
ремонтируемого этой весной знаменитого лондонского круга.
дому только около полудня. Поехали в Сохо, бродили, сначала с
удовольствием, а потом не без отвращения пробиваясь сквозь толпу.
Посидели, взяв по кружке светлого, среди полоумных на Карнаби, поели в
"Симпсоне" на Стренде, выбравшись туда заплеванными переулками и всю
дорогу обсуждая, как возникла обнаруженная в одном из закоулков Сохо
странная, но абсолютно грамотная русская надпись четвертьметровыми
черными буквами на глухой стене: "Это нечто большее, чем судьба, - это
в крови". Кто этот придурок среди немногих лондонских русских - это
ведь не Нью-Йорк и не Париж, - додумавшийся до такой многозначительной
бессмыслицы?
площадь. У южноафриканского посольства прыгали, колотя в барабаны и
распевая всякую дурь, протестующие против апартеида, полицейский со
свежевыстриженным затылком стоял рядом, заложив руки за спину. Шлем он
снял и держал за спиной, короткие светлые волосы над загривком были
мокрые от пота - жара стояла ненормальная. Внизу, у колонны,
фотографировались туристы, японцы образовали идеальный групповой
снимок, итальянские дети лезли на постаменты памятников и гоняли
голубей. Вниз по Уайтхоллу неслись машины, из-под носа дабл-дека
выворачивалась очаровательная каракатица "Morgan", спицы мелькали в
колесах.
симпсоновский обед - вечно по воскресеньям они выбирали что-нибудь
несообразно дорогое и невкусное - уже дал себя знать. Они быстро,
срезая углы и переходя на красный, вышли на Пиккадилли-серкус, бог
плотской любви был загорожен щитами на ремонт, что-то тут натворили
очередные сторонники справедливости, здания вокруг площади через одно
были в лесах, на тротуаре лежал тонкий слой белой строительной пыли, и
даже рекламы на знаменитом углу были будто слегка припорошены.
Впрочем, ничто не мешало толпе жевать котлеты под навесом "Burger
King".
с отвращением уставился в однообразные - правда, некоторые были
исполнены весьма умело - картинки и надписи, бесконечно предлагающие
одно и то же. Здесь были fuck и suck в переносном смысле, в основном
по адресу враждебных болельщиков, но были и в буквальном, с телефонами
и адресами встреч, - заведение имело ярко выраженный гомосексуальный
характер. Кто-то даже поднялся на политический уровень, создав призыв:
"Gays, be proud!" Лозунг этот был написан как бы на стяге, а стяг
укреплен на двух напряженных предметах, которыми, видимо, и
предлагалось гордиться пидорам всех стран... Он застегнулся, туго
затянул ремень.
так же точно, как если бы кто-то вдруг крикнул: "Внимание, капитан
Олейник! Внимание!"
крикнул ему прямо в ухо: "Встать! Тревога!" Он открыл глаза, но ничего
не увидел - беспросветная тьма наполняла палатку, и снаружи не
проникало ни лучика, облака шли густые уже неделю, вот-вот могли
начаться дожди. И во тьме он услышал даже не шаги - ровный глухой гул,
топот многих десятков ног по выбитой земле, и мгновенно понял, что все
уже произошло и сейчас раскрашенные совершенно им не нужным
маскировочным камуфляжем ребята из УНИТА заканчивают окружать каждую
палатку в отдельности, следуя точным командным жестам южноафриканских
инструкторов в косо примятых шляпах. "Тревога, - заорал он не вставая
и, в нарушение всех инструкций, по-русски: - Тревога! К бою!" И тут же
скатился с койки, пополз уже между ногами мечущихся по палатке
кубинцев туда, где был оставлен взводный огнемет, схватил его, потащил
ползком, рванул кверху полог палатки и саданул первую порцию косо
вверх, и попал, лагерь мгновенно осветился, факелом вспыхнул малый в
одних шортах, его "калашников" взлетел вверх и исчез во тьме, вопли
заполнили мир реальностью, рухнул кошмар, и начался обычный,
Андреев Николай
Гуревич Георгий
Володихин Дмитрий
Свержин Владимир
Березин Федор
Березин Федор