Чтение 7–й страницы книги ~Последний герой~

металлической рамке с завитушками, - Германия? кажется, - взял кружку с
надписью "Home, sweet home", - Лондон, это точно, - взял старую синего
стекла пепельницу с выдавленной с нижней стороны дна головой оленя, взял
сигареты, зажигалку, сел, отковырнул сразу четверть яичницы и кусок
сосиски, прожевал, налил кофе...

"Разрешите же мне, Экселенц, откровенно, насколько позволит мне
природная, свойственная моему сословию и цеху, лживость, изложить
соображения, которыми я руководствовался, с одобрения Вашей Милости
решаясь на известные Вам действия.

Итак, во имя Святейшего, да продлит Создатель его дни.

Мы отправились в экспедицию, отплыв от вполне безлюдного берега в
среднем течении этой ужасной реки. Противоположный, высокий берег,
постоянно подмываемый мощным и быстрым потоком, краем сполз в воду.
Местная растительность, представленная по преимуществу невысокими и
тонкоствольными деревьями с белой, в темных разломах корой, называемыми на
туземном наречии "биериоза", оказалась, таким образом, в реке, и светлые
ее листья колебались в струях, создавая дополнительную подвижность и рябь
на поверхности воды, просвечивающей под солнцем вплоть до близкого
илистого дна, по которому, если всмотреться, скользили тени от этой
странной кроны, волнуемой не ветром, а несущейся жидкостью... Само собою,
вместе с названными деревьями сдвинулись в русло и низкорослые, обсыпанные
красными - отвратительного, к слову, вкуса - ягодами, кусты, именуемые на
том же варварском диалекте "каллино-маллино" и давшие название дикой
аборигенской пляске; сползли в воду и прочие мелкие растения. Обнажившийся
глинистый срез, багрово-коричневый с вылезающими наружу корнями,
представлял собою зрелище безобразное и удручающее.

Длинные наши суда, движения которым придавали нанятые из местных
обитателей гребцы, достаточно быстро неслись вперед - не столько даже
усилиями этих гребцов, тощих и ленивых (сведения о физических и душевных
чертах туземцев изложу Вашей Милости позже), сколько самим течением, легко
влекущим эти сравнительно небольшие, узкие при значительной длине лодки с
плоскими днищами. Насколько я понял, эта их особенность отражена и в
оригинальном названии "плоззь-кодон-ка", хотя, возможно, я и ошибаюсь, так
как тем же словом один из наших гребцов и проводников называл женщину, о
которой говорил, как о жене...

...Итак, берега неслись мимо, наши кирасы и шлемы сияли и накалялись
под солнцем. Природа была дика, первобытна, и нигде не замечалось и следа
пребывания цивилизованного европейца и христианина. Лишь уродливые храмы
туземного культа - высокие тонкие цилиндры из кирпича, наподобие турецких
минаретов, только выше, исторгающие отвратительный дым, да железные
строения, вроде виселиц для великанов, соединенные между собою железными
же нитями - мелькали то справа, то слева. Лес местами был вырублен,
местами выжжен, и там можно было видеть могильники, оставленные, видимо,
предками дикарей: странные железные коробки с колесами, большею частью
ржавые, и тяжелые каменные плиты, с ровными поверхностями, обработанными
какими-то титанами и металлическими прутьями, торчащими из камня. Когда мы
проплывали мимо одной из таких гекатомб, гребец, сидевший недалеко от
меня, произнес следующую фразу на своем языке (записываю сейчас по
памяти): "Зплошчнайа пом-ой-кха, иоб твайу мадь!" - и плюнул за борт
лодки.

Я давно присматривался к этому человеку и пришел к выводу, что его
роль в дикарском сообществе примерно та же, что моя - в нашем...

- ...Что ж, - с изумлением продолжил я свои расспросы, - вы всерьез
убеждены в том, что можете противиться воле Божьей и Святейшего?

Он оглянулся на своих соплеменников, среди которых и сам еще недавно
набивал кровавые мозоли веслом, и повторил своим громким, визгливым
голосом:

- У нас своя жизнь, и свой путь в этой жизни, и то, что вы называете
Божьей волей и цивилизацией, нам не подходит и никогда не приживется на
этой земле. Вы считаете нас дикарями, а мы дикарями считаем вас,
отправляющихся за золотом в чужие страны, на муки и гибель, проводящих всю
жизнь в тяжком труде, в добывании богатства, в украшении своего
существования ценою самого существования. Вам кажется, что жизнь - это
есть жизнь, что действительность видима, и что поступки - это есть
человек. А мы верим, что действительность - это то, чего нет, что истина
скрыта, и что человек проявляет свою сущность не в том, кем он есть, а в
том, кем он хотел бы и мог бы стать. Вы поверх одежды носите металл, чтобы
отделить себя от мира, выделить в нем. А мы нашу одежду носим наизнанку,
чтобы слиться с подкладкой жизни.

- Но тогда вас необходимо силой привести в человеческую жизнь, -
вскричал я, не переставая одновременно удивляться их способности к нашему
языку, позволяющей произносить даже такие речи. - Вас надо сначала
заставить, чтобы вы потом...

- Повесить всех, кого не перестреляете, и таким образом цивилизовать?
- усмехнулся он.

Но тут показался плывущий нам навстречу левиафан, из тех, что мы уже
довольно повстречали на этой проклятой реке: гигантский белый корабль,
движущийся необъяснимой силой. С его палубы доносилась варварская музыка.
Он приближался с невероятной скоростью, и наши суда стало подтягивать к
его бортам. Выстрелы мушкетов потонули в грохоте, издаваемом чудовищным
судном, и в визге дикарских свирелей. За кораблем шла волна..."

Я представил себе, как болела бы голова от раскаленного шлема, как
тек и высыхал бы пот под кирасой и камзолом, и как минимум два дубля
пришлось бы барахтаться у бортов теплохода "Владимир Семенов", с риском
быть действительно затянутым под его брюхо, лихорадочно нащупывая шнурок
автоматически надувающегося спасательного жилета, по-дурацки надетого под
доспехи и потому не надувающегося, как выныривал бы с выпученными глазами,
почти задохшийся, а идиоты на режиссерском плоту хохотали бы, не понимая
риска, и только каскадеры, изображавшие гребцов и моих рядовых солдат,
смотрели бы сочувственно, и один из них, плывя рядом, булькнул бы:
"Дурацкий сценарий, дурацкая постановка..."

За дверью никого не оказалось. На площадке было абсолютно пусто и
даже относительно чисто - то ли кашлявший здесь всю ночь бомж прибрал за
собой, то ли несчастная уборщица вернулась в наш чертов подъезд... Только
две старые лебедки, как всегда, украшали площадку, оставленные у чердачной
лестницы механиками еще в прошлом году, когда, наконец, починили лифт...

Звонок раздался снова. Теперь он слышался явно - от телефона.
Споткнувшись и едва не свалившись из-за кошки, которая, естественно,
крутилась под ногами, норовя и выйти на лестницу, и не удалиться от
квартиры, обругав ее и подхватив, извивающуюся, поперек живота, захлопнув
пяткой дверь, я бросился в комнату, нащупал на полу у дивана, под краем
сползшей простыни телефон и снял трубку.

В трубке, понятное дело, молчали.

- Говорите, - орал я целую минуту, как безумный, - говорите же!

В трубке слышались дыхание, шум сети, ветер пространств.

- Ну, как угодно, - сказал я с внезапной аристократической
холодностью и, положив трубку, отправился на кухню заканчивать завтрак.
Кофе быстренько подогрел в эмалированной кружке, яичницу доел холодную,
закурил за кофе, как всегда... День ожидался не самый худший, можно
сказать, даже неплохой. В театре дел у меня фактически не было никаких, и
даже если Дед, как обещает, займет меня в следующей его затее, то это
будет нескоро, хорошо, если начнем читать осенью, а до тех пор шататься по
коридорам, сидеть в буфете, мерить костюм очередного гостя, ходить на
склочные собрания, стараясь не принимать участия в бесконечной сваре из-за
здания и каких-то сомнительных акций, снова сидеть в буфете, и худсовет,
худсовет, худсовет... Вечером же, конечно, очередная тусовка, тосковать в
разговорах до начала банкета, ловить автоматически все еще возникающий
шепот "Шорников... тот самый... да, вон тот, седые усы... ну, конечно, в
"Изгое", помнишь, как он дрался... да, постарел... кто сейчас молодеет?.."

Кретины.

Как будто раньше люди со временем молодели.

В общем, пора одеваться. И, учитывая вечерние планы, кое-что придется
подгладить.

Я разложил на столе одеяло, включил утюг, сходил в ванную и принес
воды в специальном пластиковом стаканчике, влил в этот чудесный - каждый
раз радуюсь, гладя - утюг, в "ровенту", купленную, кажется, во время
немецких гастролей из экономии, отдавать рубашки в прачечную и глажку там
было совсем не по деньгам, выставил регулятор на "хлопок" и принялся за
рубашку, извлеченную из кучи неглаженных в шкафу...

Снова позвонили, когда я уже был почти готов уходить - в бежевых
замшевых, неизносимых ботинках "кларк'с", в каких ребята фельдмаршала
Монтгомери шли по пустыне навстречу солдатам Роммеля; в вельветовых
коричневых штанах с сильно вытянутыми уже коленями и оттого приобретших
особо "художественный вид"; в пиджаке "в елочку" из "харрис-твида",
который можно носить десять лет, не снимая, только подкладка в клочья; в
голубой рубашечке "ван хойзен" с мелкой, "оксфордской" белой пестринкой...
Я стоял в прихожей перед зеркалом, поправлял в нагрудном кармане шелковый
платок "пэйсли", повязывал вокруг шеи фуляр соответствующего же рисунка -
и тут позвонили уже точно в дверь.

Я глянул в глазок. Что-то мне после всех этих звонков не хотелось
открывать дверь, не глядя.

Искаженная линзой глазка, как бы слегка скрученная, была видна вся
площадка, и даже лестница просматривалась до поворота к предыдущему этажу.
Никого там не было - только перед самой моей дверью, чуть отступив,
очевидно, чтобы ее лучше мне было видно, стояла женщина, уже отпустившая
кнопку звонка, но держащая руку высоко, чтобы позвонить снова.