удалось у него же шепотом выяснить, темная фраза на лагерном языке
означала именно сидение в лагере.
все труднее, с едой делалось все больше сложностей, но свекровь взяла
дочку уже почти на полный пансион, Андрей, когда бывал дома, - а все чаще
где-нибудь в Штатах, - ел в столовых, в институтах, на приемах у шефов
непрерывно открывающихся фирм, а она сама почти каждый день - с этими
новыми хозяевами жизни, бывшими диссидентами и заключенными, бородатыми,
усатыми, длинноволосыми, легкомысленно одетыми - в неприлично дорогих
кооперативных забегаловках и обжорках, полутемных и, как она ощущала,
полуприличных.
общественности - такое примелькавшееся лицо было, конечно, необходимо
организаторам для полноты картины. Толпы модных политических людей бродили
по гигантскому и нелепому вестибюлю огромной гостиницы на окраине, в
конференц-зале сидело с сотню безумных старух и американцев, остальные
ждали перерыва и болтали. Кто-то познакомил ее с каким-то: среднего
росточку, среднего сложения, с неприметными чертами лица - впрочем, вполне
правильными, если присмотреться. Одет был элегантно, в руках вертел, почти
никогда не надевая, круглые, в стальной оправе очки, смотрел все время в
пол и немного в сторону - только и глянул в глаза, когда знакомили. Она
удивилась: до чего же прямо глянул, не нагло, но откровенно, не противно,
но вполне определенно, и при этом до того добро, что сначала, изумленная,
даже не расслышала, как представили. Какой же я писатель, поправил он, это
Тургенев был писатель, ну, может, еще Панферов, а я... сочинитель. Так,
выдумываю истории для утехи голодной публики. Она не почувствовала иронии,
такая манера говорить ей была совершенно чужда. Андрей в разговоре с нею
был сух, Валерий Федорович - или высокопарен, или груб, а давние и
теперешние знакомые, начиная с Олега и кончая нынешними политиками, между
собой говорили в нормальной интеллигентской стандартношутливой манере, но,
обращаясь к ней, становились почему-то серьезны, галантны и даже слащавы,
и она думала, что по-другому с дамой и нельзя.
причем ирония была одинаково направлена на всех участников тусовки - слово
бешено вошло в моду - на него самого и даже на нее! Ее немного коробило,
но было интересно, кроме того, он как-то удивительно слушал - не
поддакивая, но всем видом поддерживая ее в каждой фразе, и она незаметно
стала говорить с ним о том самом и, по сути, единственно для нее
интересном, о чем поговорить было не с кем, - о себе самой.
ресторан обслуживал, конечно, только участников - она все говорила,
говорила, говорила, а он все слушал, вставляя иногда: "Да я и сам не из
благородных, матушка..." или "Ну, мать, ты даешь..." - и она уже привыкла
к этой полуусмешке, стала понимать, что это от неловкости, от боязни
обнаружить больше доброты, чем принято. И говорила бесконечно.
такая же жара и сушь, сходились на знаменитом семьдесят втором, когда все
горело и по Красной площади полз сизый торфяной дым, а относительно
других, более поздних годов спорили - то ли восемьдесят первый, то ли
третий...
потому что дезодоранты исчезли напрочь и, видимо, навсегда, и отключали,
как обычно, горячую воду. В метро ехал парень с длинным древком, обернутым
флагом, - непонятно каким, но не красным. Над Лужниками собиралась гроза и
рассасывалась, будто смущенная толпами. И еще можно было иногда купить
чего-нибудь поесть и выпить...
вкус оставался во рту, потные волосы спутывались, невозможно было толком
вымыться под ледяным душем, и они разъезжались, влажные, а в метро
казалось, что другие, тоже потные, все же чувствуют этот неправедный пот.
С тобой невозможно ездить, тебя все узнают, хоть бы ты перешла на радио,
что ли... Ну я же не виновата, это профессия, зато тебя знают по имени,
если бы они догадались, кто едет со скромной дикторшей, вовсе не было бы
проходу... Перестань. Это ты знаменитая, а я просто удачливый, за сценарии
хорошо платят, но все это скоро пройдет, деньги ничего не стоят, и ты меня
бросишь. Тебе не стыдно? Это ты меня бросишь, начнутся съемки, ты уедешь -
вот и все. Или она вернется с юга, почувствует что-то неладное, устроит
тебе скандал - и ты перестанешь мне звонить, устанешь от скандалов...
Хватит, замолчи. У тебя есть еще минут сорок? Выйдем здесь.
близко, мелькали тени людей. Забирались в полусгнившую не то беседку, не
то сторожку у пруда. Ее сумки лежали на полу, тонкая скользкая юбка
норовила съехать на положенное место, белела кожа, живот чуть провисал,
приходилось неловко подгибать колени, на мгновение возникала ясная и
простая уверенность: "Это безумие, мы оба безумны" - и уже все рушилось,
ломалось, исчезало все, утрачивалась даже способность - необходимая для
безопасности! - непрерывно следить за окружающей обстановкой. Потом ночь и
тени в ночи возвращались. Вместе, изумленно сияя в темноте друг на друга
глазами, - ее светились уж совсем сверхъестественно - они поправляли
одежду и бежали назад к метро. Парк шумно дышал вокруг ночным неровным
дыханием.
длинные ящики из хорошо пригнанных досок с аккуратно просверленными
дырками, и трейлер "Совтрансавто" тормозил у бетонной ограды военного
городка на окраине столицы, и из багажного вагона поезда, прибывшего на
Белорусский, вытаскивали огромные картонные коробки, ставили их на
тележки, а носильщики под строгим наблюдением ребят в аккуратных летних
рубашках везли эти коробки к военным "газикам", на площадь...
Христа - сохрани нас, не убивай! И пусть эти твои злыдни, звери вообще
перестанут убивать и мучить женщин и мужчин, любящих, пусть уже будет всем
хорошо, если невозможно, чтобы хорошо было нам! Придумай счастье, милый
мой мальчик, придумай счастье для всех - и, может, нам достанется тоже,
хотя бы немного...
неприятное правило, по которому до нас жили, мы мучаемся, и после нас,
покуда не изведутся люди, будут они страдать, терзаться и друг друга
терзать. Осознавшие свою временность и сразу ставшие навеки несчастными
существа...
единственным, наконец и навсегда достигнутым, бесконечно прекрасным и
необходимым становится столь же скучным, докучливым, доставляющим счастья
не больше, чем утренняя овсянка. И все начинается сызнова - неосознанный
поиск, бесконечно подворачивающиеся случаи, романтические ситуации... В
сумерках валит снег, невнятно бормочет мотор, наезжает, стелется дорога, в
машине тепло, ехать еще долго. И ты говоришь: "Представляете... если бы в
конце пути нас ждал дом в снегу, камин, немножко выпить, посидеть у
огня... и уж не расставаться... и знать, что еще будет утро, и дорога
назад, и снова куда-нибудь ехать, лететь, и так вечно..." И теплая, час
назад еще совершенно чужая, и потому сейчас необыкновенно близкая,
необходимая, почти родная рука трогательно ложится на твое колено, и ее
тепло чувствуется сквозь ткань, и спутники делают вид, что ничего не
видят. Через месяц - да, всего через месяц, трудно представить, как все
меняется за один только месяц, - жизнь уже несется вскачь, в сердце
возникает томящая боль, даже приходится пить валокордин, глаза то и дело
постыдным образом оказываются на мокром месте, и счастье, снова вполне
незамутненное, новорожденное счастье наполняет день с самого утра, и в
какой-то трезвый миг говоришь себе - да успокойся же, очнись, это просто
ощущение начала, это новизна, это острота, если уж быть до конца честным,
и ничего больше, очнись же, старый придурок, или мало учен, мало мучил и
сам мучился?
марками, монетами, перышками, ножами, патронами: тронутое считается
купленным. И за счастье, пока едва тронутое лишь краешком сердца,
предстоит платить, и ты хорошо знаешь, чем.
становится как бы телом счастья, а душа счастья, то есть горячая
поглощающая сладость, блаженное окончание мук - это все оказывается, как и
всякая душа, скрыто глубоко и трудно досягаемо. Неразрешимость,
бесперспективность, жажда и необходимость новой стабильности и ее
очевидная невозможность становятся навязчивой идеей. С бессмысленной
настойчивостью сумасшедшего изобретателя ты ищешь решения, веря в его
существование просто потому, что ведь иначе тебе будет очень плохо, а за
Шилова Юлия
Маркеев Олег
Акунин Борис
Роллинс Джеймс
Шилова Юлия
Посняков Андрей