Сергей КАЗМЕНКО

НАШЕСТВИЕ

Зигмунд застал меня дома. Я сидел и мрачно раздумывал, на что убить
вечер. У каждого бывают периоды неудач, когда все валится из рук, жизнь
кажется лишенной смысла, и никакого просвета не видится впереди. Но у меня
этот период что-то слишком затягивался. И дело тут вовсе не в неудачах - с
годами приходит способность трезво оценивать их уроки, они уже не бьют
столь болезненно, как в молодости, и очередную неудачу воспринимаешь со
спокойствием истинного фаталиста. Дело, скорее, в том, что я перестал
ощущать себя на высоте положения, я стал терять уверенность в том, что по
праву занимаюсь своим делом.

Зигмунд вызывал из своего кабинета. Как всегда, он сидел за своим
огромным письменным столом неизвестной эпохи, чудовищным сооружением с
неисчислимым количеством острых углов, к которому я всякий раз приближался
с опаской. Стол этот, сработанный из настоящего дерева, был предметом
гордости нашего шефа, и в период хорошего настроения - что бывало нечасто
- он не упускал случая подчеркнуть это, показывая посетителям настоящие
отверстия, проделанные настоящими жуками-древоточцами, которые, как он
утверждал, до сих пор обитали в недрах этого мебельного динозавра. Когда
имидж Зигмунда вместе с его письменным столом возникал в моей небольшой
комнате, я всегда ловил себя на нелепой мысли, что правая тумба,
обрезанная стеной, торчит с противоположной ее стороны и может напугать, а
то и покалечить соседей.

Как всегда, Зигмунд был мрачен, как всегда на голове его поверх
коротко остриженных волос угадывался обруч допотопного устройства
мнемосвязи - он так и не согласился почему-то на вживление мнемоблоков и
носил их всегда в кармане своей неизменной черной куртки - как всегда он
смотрел мне прямо в лицо из-под своих полуопущенных тяжелых век. И голос
его звучал как всегда - низко, хрипло, немного сварливо. Так будто он
только что кончил с кем-то ругаться. Вернее, никто и никогда не ругался с
ним, потому что достаточно было поглядеть в его лицо - морщинистое,
землистого нездорового цвета - достаточно было почувствовать на себе его
тяжелый взгляд, чтобы отпала всякая охота ругаться. Общаясь с ним - даже в
те минуты, когда, казалось, между нами устанавливалось полное
взаимопонимание - я всегда чувствовал, что передо мной не человек, а
скала. И потому с ним часто бывало трудно. Но в самые тяжелые, самые
страшные минуты я всегда чувствовал эту скалу у себя за спиной - и тогда
становилось легче, и тогда невозможное отступало. Так, будто натыкалось на
его тяжелый взгляд.

- Хорошо, что застал тебя дома, - сказал он, и я понял, что дело
срочное. - Надеюсь, ты никуда не собирался.

- Уже нет, - ответил я.

- Тогда ознакомься с этим документом.

Я подключился к каналу связи и полминуты просматривал текст. За этим
явно что-то было - Зигмунд не стал бы терять времени на ерунду. И не стал
бы вызывать меня вечером без крайней необходимости. Явно требовались
какие-то срочные действия, но я не мог понять, чем вызвана такая спешка. К
нам в отдел ежедневно поступают десятки документов подобного рода, и если
бы каждый из них требовал такого внимания к себе, работа попросту бы
остановилась.

- Когда поступил этот документ? - спросил я.

- Полчаса назад.

Полчаса назад - значит, старик решил подключить меня сразу же. Но
почему? С первого взгляда документ этот особой тревоги не вызывал. Обычный
доклад одного из сотрудников базы на Кабенге. Довольно, правда, неприятный
доклад, из числа тех, что указывают на всяческие нарушения и требуют
вмешательства Инспекции Академии - но не нашего же отдела. Хотя... Я
пролистал текст назад, нашел нужное место и перечитал двенадцатую
страницу. И не понял, что же привлекло там мое внимание.

- По каким каналам? - спросил я.

- По общим.

Вот так история! Неужели я настолько потерял чутье, что не способен
уловить того, что оказалось под силу автоматике общих каналов? Тогда не
зря, значит, Зигмунд не допустит меня к серьезным делам. Хотя, сказать по
правде, мы с ним сейчас в неравных условиях - ведь секретные файлы отдела
мне недоступны.

- Мне надо прибыть в отдел, шеф. Сказать пока что-то определенное я
не могу - мало информации.

- Не спеши. Этим уже занимаются.

- Кто?

- Группа Дьереши.

Я чуть язык не прикусил. Дело тянуло на десятку, если через полчаса
после получения документа над ним работали лучшие инфоры Академии, чье
время было расписано на месяцы, если не на годы вперед. Правда, наш отдел
имел право вклиниваться в расписание в любой момент, но этого не случалось
со времени событий на Джильберте. И тут я вдруг понял, что же привлекло
мое внимание на двенадцатой странице.

- Шеф, эти накладки со снабжением... На Джильберте была та же
история, вы помните? Похожее нарушение комплектации - там, судя по
реконструкции, это послужило одной из причин катастрофы.

Зигмунд на пару секунд задумался. Опустил глаза, прочитал нужное
место. Потом сказал:

- Что ж, возможно. Все?

- Пожалуй, пока все. Хотя... Кабенг - это ведь в секторе Дзета-А?

- Да. Я тебя понял. Но это - работа инфоров. Мне важна была твоя
реакция - ведь ты работал на Джильберте. Я в тебе не ошибся. Это
похвально.

Похвала от Зигмунда - большая редкость. Я давно ее не удостаивался.

- А почему вы, шеф, связали этот документ с Джильбертой?

- Потому что его автор, некто Панкерт, значится в списках погибших
там.

- Призрак?

Я сразу понял, что сморозил глупость. Призраки не пишут документов.
Призраки только появляются в документах. Я ждал, что Зигмунд окатит меня
презрением, но он неожиданно сказал:

- Похоже, что да. Во всяком случае, его прибытие не Землю не
зарегистрировано. Он вообще нигде не зарегистрирован - по крайней мере, в
доступных нам файлах. И тем не менее, мы получили этот документ. Короче,
займись этим делом. Жду тебя в отделе, - и он отключился.

Так я впервые узнал о Панкерте. И впервые столкнулся с проблемой
Кабенга. В тот вечер я не знал еще, что Кабенг изменит всю мою жизнь. И
жизнь всего человечества.

Но я чувствовал, что, это, возможно, самое серьезное задание в моей
жизни.

Через месяц я знал это наверняка. Я вылетел на Кабенг с приказом:
побывать на планете и вернуться. Любой ценой. Потому что ставка в игре, в
которую мы оказались втянутыми помимо нашей воли, была слишком велика.

Лучше бы я отдохнул.

Лучше бы я хорошенько отоспался за восемнадцать суток полета на
"Лонготоре". Или привел бы в порядок свою переписку. Или прочитал бы,
наконец, "Энаду" Гроссона. Или, в конце концов, просто провалял бы дурака.
По крайней мере, я не чувствовал бы себя тогда полным идиотом, не умеющим
как следует работать с информацией. Да и голова тогда работала бы гораздо
лучше.

Но нет, весь полет, все восемнадцать суток я занимался исключительно
информационным поиском. Я спал урывками, от случая к случаю, я ел, не
отключая аппаратуру, я даже забывал сделать зарядку и все без толку.
Смешно - я надеялся нащупать что-то, укрывшееся от пяти лучших инфоров
Академии, изучавших проблему Кабенга в течении месяца перед моим отлетом.
На пятнадцатые сутки полета я изучил их итоговый отчет. Мне стало бы
смешно, если бы положение не было столь серьезным. Они тоже не нашли
ответа, но то, что я с трудом проделал за две недели, заняло у них не
больше двух дней.

Но мне этого было мало. Я все еще на что-то надеялся, и не прекратил
поиска даже после того, как покинул борт "Лонготора". Капитан оказался
мастером своего дела, он сбросил мою капсулу неподалеку от маяка системы,
всего в сутках полета от Кабенга. И даже эти последние сутки я умудрился
без остатка потратить на информационный поиск надеялся, что новая
информация, поступившая с планеты, облегчит дело. Надежда, конечно,
оказалась напрасной, ничего принципиально нового мне обнаружить не
удалось. Никаких следов вмешательства извне. Ничего общего с тем, что
происходило когда-то на Джильберте или Скорпионе. Ничего общего кроме
одного, кроме того, что там тоже до самого последнего момента все
отклонения от нормы казались незначительными и не принципиальным и, кроме
того, что там точно так же, как сейчас на Кабенге, люди оказались в
ситуации без выбора, когда все их дальнейшие действия полностью
предопределялись ситуацией. И в итоге катастрофы, предсказать которые мы
оказались не способны. И то, что в десятках других случаев та же
предопределенность наших действий к катастрофе не приводила, почему-то не
успокаивало.

Наверное потому, что я не мог простить себе Джильберту.

Я покинул ее за шесть суток до катастрофы, и мой рапорт о результатах
проверки поступил к руководству одновременно с сообщением о прекращении
связи. Я ничего не сумел тогда обнаружить, но я же чувствовал, чувствовал,
что дело нечисто, и я не должен был улетать. Никто, конечно, не сказал мне
тогда этого, инструкции я не нарушил, но простить себе то, что я был рядом
- и не сумел разглядеть опасность, не смог увидеть того, что потом, при