Сергей КАЗМЕНКО

СОН РАЗУМА

Я знаю, что мне никто не поверит.

Временами я и сам перестаю себе верить. И тогда мне начинает
казаться, что все мои мучения - лишь порождение больной фантазии. И тогда
жизнь снова становится простой и понятной.

Но ненадолго.

Все началось с кошмара.

Я помню, как проснулся среди ночи от ужаса, от ощущения щемящей тоски
и безысходности. Проснулся - и не почувствовал облегчения от того, что
вернулась реальность. Я лежал, уставившись в потолок, едва различимый в
бледных отсветах огней проезжающих по улице автомобилей, и не решался
закрыть глаза. Потому что знал: там, за порогом сна, меня ожидает кошмар.

И тогда я попытался разобраться, понять, что же так напугало меня.
Иногда это помогает, и казавшееся во сне ужасным, становится вполне
обыденным и теряет свою пугающую силу.

И я стал вспоминать.

Я не знаю слов, чтобы назвать то место, в котором я очутился во сне.
Пространство, окружавшее меня, не имело сколько-нибудь различимых границ.
Возможно, оно вообще было безграничным, но от пребывания в нем сохранилось
ощущение какой-то скованности, запертости в малом объеме - так чувствуешь
себя, оказавшись вдруг в совершенно темном подвале или пещере.

Но там не было кромешной тьмы. Там был свет - рассеянный, смутный,
льющийся неизвестно откуда, и он освещал... Больше всего это походило,
пожалуй, на содержимое старого чердака или, скорее, склепа. Да-да, именно
древнего сырого склепа, заполненного истлевшей рухлядью, местами покрытой
плесенью и припорошенной вековой пылью. Но так, что самого склепа по
существу не было, была лишь эта призрачная пленка векового тлена,
покрывающая его содержимое, зеленовато-серая и как бы светящаяся изнутри.

И среди этого тлена и запустения двигалась какая-то тень.

Теперь я понимаю, что именно эта тень, ее приближение ко мне и
послужили причиной пробуждения. Но я не в силах назвать хоть какие-то
черты этой тени - скорее всего потому, что их просто не было. В странном
мире, окружавшем меня в кошмаре, мире, где все было лишено четких
признаков и очертаний, где почти ничего не вызывало привычных человеку
ассоциаций, тень эта выделялась - именно тем, что она вообще не имела
никаких характеристик, что она была полнейшим, абсолютнейшим ничем.

Конечно, в ту ночь я еще не в силах был постичь зловещий смысл
увиденного, и мало-помалу воспоминание об этом кошмаре стало вызывать
скорее досаду и раздражение, чем страх. Но досада и раздражение шли от
разума, не сумевшего поместить увиденное в привычную систему категорий.
Душою же я чувствовал: этот кошмар возник неспроста, он еще вернется, мне
еще предстоит до конца постичь его зловещую сущность. Быть может, поверь я
своей душе, и все сложилось бы иначе, и я нашел бы в себе силы в решающий
момент изменить течение событий. Но душа наша слишком часто не находит
слов для того, чтобы убедить в своей правоте рассудок.

Заснул я только под утро.

На следующую ночь кошмар вернулся. Но теперь - видимо, потому, что
засыпая я смутно вспоминал о нем - увиденное во сне предстало передо мной
в более четком обличье, оно лишилось призрачности и совершенной
оторванности от реального мира и, возможно поэтому, не вызвало сразу же
того ужаса, что накануне. Какое-то время я был в состоянии постигать мир
этого кошмара рассудком и, хотя душа моя рвалась скорее покинуть его,
ощущая опасность, рассудок сумел на некоторое время задержаться и
упорядочить увиденное. Теперь я думаю, что именно эта задержка и сделала
меня вечным пленником кошмара. Не будь ее - и через несколько ночей он
навсегда стерся бы из моей памяти. Но того, что случилось, уже не
поправишь. Сколь часто любопытство заманивает нас в ловушку, из которой
потом не удается найти выхода...

Проснувшись от ужаса - наверное, я даже закричал - я сразу же
осознавал, что же именно так напугало меня. На сей раз не было нужды
разбираться в своих воспоминаниях, переход в состояние бодрствования был
мгновенным и не сопровождался потерей контроля над сознанием. Так, будто
кто-то щелкнул выключателем, вмиг разрушив кошмарные видения, но не
нарушив памяти о них. Я точно знал теперь, что же было самым ужасающим в
том тленном мире. Да - та самая тень, появившаяся среди тлена и запустения
и неспешно, но неумолимо надвигавшаяся на меня. Но странное дело: на сей
раз мне уже не казалось, что от тени этой исходит какая-то опасность, что
ее следует бояться. Нет, я совсем не боялся ее. Я боялся другого, боялся,
что мне откроется нечто ужасное, когда тень эта подойдет вплотную. Это
было сродни тому чувству, которое испытываешь, когда после долгого
ожидания получаешь, наконец, дурные вести: уж лучше было бы оставаться в
неведении, тогда сохранялась бы хоть какая-то надежда. Именно потому и
ринулся я прочь из кошмара, что был еще не готов, не находил в себе
стойкости и мужества лицом к лицу встретить весть, которую несла с собой
надвигающаяся тень.

Но понимание этого пришло позже. Тогда же я не успел еще в
достаточной степени разобраться в своих чувствах и таким образом оценить
происшедшее. Тогда мне было просто досадно от того, что вторую ночь подряд
мне не удается выспаться. И почти совсем не страшно.

На третью ночь я слишком хотел спать, и это оказалось решающим
аргументом в споре между душой и рассудком. Когда кошмар вновь овладел
моим сознанием, душа оказалась бессильной вырвать меня из-под его власти.
Я не проснулся. Долго-долго, целую вечность пробыл я в том странном мире,
где все дышало тленом и разложением, во власти пришедшей из самых
потаенных глубин его тени. И я постиг ужас, принесенный ею, постиг вечную
тоску одиночества и безысходности, я слился с этой тенью и сам стал ею -
абсолютнейшим ничем, пустотой, которой не суждено иной участи, как вечно
скитаться среди тленных теней тленного мира, которая не способна ни на
какое деяние - ни на великое, ни на мелкое, и вместе с тем обладает
зачатками сознания, достаточными для того, чтобы ощутить свое ничтожество.

Наутро я проснулся не от ужаса. От тоски. Эта тоска осталась в моей
душе и сегодня.

Дьявол умело использует чувства, которые движут душою человека. На
сей раз он избрал своим орудием сострадание. Душа человеческая не может
пройти мимо чужого горя и страдания, не попытавшись помочь. Другое дело,
что мы сами часто стремимся закрыть свою душу барьером непонимания: ведь в
мире слишком много горя, чтобы хватило сил помочь каждому. Но если чье-то
горе достучалось до нашей души, если она постигла его, то помочь в этом
горе - единственный путь, на который способен человек, если душа его еще
не умерла. Это как раз тот случай, когда движения души преобладают над
всеми доводами рассудка, вернее даже, когда разум вынужден подчиниться
душевным порывам человека, ибо чужое горе доставляет человеку не меньшие
страдания, чем свое собственное, и единственный путь к избавлению от них -
помочь в этом горе.

Но чтобы помочь нужно прежде всего понять. И весь тот день я
мучительно стремился понять причину тоски, владевшей тенью из моего
кошмара. Человек всегда живет двойной жизнью - в реальном мире и в мире
своих мыслей. Обычно эти две его сущности столь тесно переплетаются, что
он и сам зачастую не осознает их различия. Но вот приходит время, когда
внутренний мир, мир человеческих мыслей, совершенно отделяется от
внешнего, реального мира, и две человеческих сущности отдаляются друг от
друга, начинают существовать независимо одна от другой. Наверное, это и
есть сумасшествие, но распознать его окружающие способны лишь в том
случае, если сущность человеческая, обитающая в мире его мыслей, начинает
управлять телом, живущим в мире реальности. Со мною этого не случилось, я
как бы раздвоился, и та часть, которую я считаю собой, с которой связываю
собственное "я", покинула реальный мир. Тело же мое, подобно раз и
навсегда заведенному механизму, продолжало выполнение ежедневных ритуалов
умывания, бритья, поездок на работу и обратно, приема пищи... Нет, я не
потерял связи с этой частью самого себя, я все это видел и осознавал, но
мне не надо было тратить мысленной энергии для поддержания существования
своего тела, оно вполне обходилось без моего вмешательства. Я же мог
думать.

Вернее, я не мог не думать. Не думать о том, где в человеческом
сознании могу я отыскать ту тоску, овладевавшую моей душой в кошмаре. Что
могло бы вызвать такое же чувство в душе настоящего, живого человека? Нет,
это не было тоской по ушедшей любви или же страхом перед физическими
страданиями и смертью, это не было болью человека, потерявшего близких или
же утратившего вдруг смысл жизни, это не было скорбью сломленного
невзгодами великого духа или же отчаянием того, кто потерял веру и в
людей, и в себя самого. Во всех этих чувствах, какими бы трагическими они
ни выглядели, каким бы беспросветным ни казался мир на их фоне, было
что-то великое, возвышенное. Чувство же, овладевшее мною во сне, было
совсем иного рода. Оно было в чем-то сродни тоске и безысходности мелкой,
ничтожной душонки, не способной ни на какие деяния, настолько мелкой, что
ей не постичь даже степени своего ничтожества, сродни тоске, вырождающейся
в злобу на всю Вселенную. Я содрогнулся, когда до меня внезапно дошло, что
всю ночь душой моей владела тоска полнейшего ничтожества, чувство,
абсолютнее и омерзительнее которого, наверное, не существует ничего в этом
мире.

Но я не мог сбросить с себя эту тоску и не мог перестать думать о
ней. Человеку свойственно ошибаться, и я совершил тут вторую ошибку - я
стал думать о той тени, что принесла ее с собой, как о человеческой тени,
как о бледном отражении какого-то дрянного человечишки, заточенном в
кошмарном и безнадежном мире. И, заснув, увидел его, этого дрянного
человечишку - худого, дрожащего, кутающегося в немыслимые лохмотья, с
бегающими водянистыми глазками, жалкого и омерзительного. Абстрактная тень
и абстрактная тоска не требовали никаких немедленных действий. Но вид