отошел от кассы и увидел, что пока он получал билет, людей в зале ожидания
набилось столько, что яблоку негде упасть. Сквозь толпу продирались
озабоченные мороженщицы. Возле ног Ипата уселся какой-то грязный, в
телогрейке и кирзовых сапогах тип и, вытащив из уха гитару, ударил по
струнам. По-блатному растягивая слова, да так, что некоторые с треском
лопались, он запел старинную дворовую песню. Тотчас же толпа вокруг него
уплотнилась. Ипата стиснули, и он понял, что попал в ловушку. А гитарист
заливался соловьем, вкусно выводя: "А я тебя и-эх, да поцелую, а потом и -
эх, да зарублю!"
кассы и прокукарекаешь до самого вечера.
сначала одну ногу, потом другую. Выпрямившись, он вытянул для равновесия
руки в стороны и пошел, пошел, пошел туда, где народу поменьше. Он шел по
головам и внимательно смотрел под ноги: не дай бог попадется лысый. Тогда
все - неминуемо поскользнешься. Но мог миловал, и через минуту он уже
спрыгнул на пол в противоположном конце зала и зачем-то вытер руки.
времени. Можно и поразвлечься.
распродавала свежие номера "местной сплетницы", подмигнул ей. Та не
осталась в долгу и ответила тем же. И некоторое время они молча смотрели
друг другу в глаза, а потом Ипату подмигнул очередной номер "местной
сплетницы", и пришлось идти дальше.
мраморный край, закурил. Рядом, тоже присев на краешек, судачили две
бабуси. Сначала они говорили о погоде и засолке грибов, потом придвинулись
друг к другу ближе, и одна из них громким шепотом сообщила:
подстрелили...
очередь занимать. Внучек, понимаешь, молочка требует. Уросливый пацаненок,
надо сказать, но я к нему уже приспособилась. Главное, что молоко любит. А
это для здоровья первейшее дело. Так вот, иду я, значит, за молоком.
Петровну встретила. Покалякали о том о сем. Ну, пошли каждая в свою
сторону. И только я за угол свернула... Вдруг: бах, тарарах - шум,
выстрелы. И потом два милицайта волокут его, сердешного, за ноги по
асфальту. Как есть оборотень. Все человеческое, а голова волчья. Ужас! Я
так и обомлела. Стою ни жива ни мертва. Где-то, знаешь, только в селезенке
у меня екает. Ну, думаю, дожилась. А один из милицайтов обернулся и
говорит мне этак, знаешь ли, с усмешечкой: "Ты, бабуся, не волнуйся. Это
один из Лемурии пробрался. Пользуются, гады, что война, вот и лезут". И
потащили они его. Страх-то какой, господи! А я постояла да и дальше за
молочком пошла...
вокзала. За спиной хлопнула дверь, и Ипат, окунувшись в жару привокзальной
площади, остановился.
длинной белоснежной бородой. За спиной у него огромный рюкзак, из которого
высовывается головка огнетушителя. За дедом шествовала элегантная парочка.
Провожавшие их родители плакали навзрыд и совали молодым в карманы пачки
потертых денег. Какой-то жулик ловил всех за руки и предлагал прокатиться
по городу. Совсем дешево, но зато какие красоты, а еще есть женщины... И
еще... И еще... Кто-то кричал, а кто-то истерически смеялся. И все это
людское море двигалось, шумело, торговалось, схлестывалось и рассыпалось в
стороны, а потом снова собиралось в шевелящиеся комки.
телевизору. Передавали последние новости.
дубинкой по голове, а над всем этим танцевали полуобнаженные красавицы,
тут же прораставшие пшеницей и клонившиеся к земле тугими колосьями, по
которым барабанил грибной дождичек, падавший обильным потом с плеч двух
дюжих негров, безостановочно танцующих самбу на могильных плитах,
украшенных витиеватой надписью "колониальное рабство", из-под которых во
все стороны расползались жуки-рогачи, мгновенно взмывавшие в воздух и с
утробным воем устремлявшиеся к Антарктиде, неся под своими надкрыльями
атомные бомбы, готовые в любую минуту распуститься жгучими тюльпанами,
чтобы устроить на всей земле на веки вечные всеобщую тишину.
Предводителя, бессменного борца за демократию, человека, укравшего
Созвездие Павлина. Он давал напутственное слово новобранцам, тем, что
должны были отправиться служить в Лемурию. Два мужика с квадратными лицами
стояли возле него и бережно держали на шелковых подушечках напутственное
слово. Оно было большое, затейливое и сверкало самоварным золотом. Из
карманов Верховного Предводителя, как черти из коробочки, выскакивали
фотографы и снимали его в фас и в профиль, сверху и снизу, на трибуне и
возле... Снимали то, как он, вытянув руку вперед, увешанный наградами, как
рождественская елка, чуть хлябая нижней челюстью, особенно когда
употреблял длинные слова, пережевывал заученную жвачку, которую говорил и
год, и два, и три, и пять лет назад. О демократии и международном долге. О
том, что мы не должны оставить в беде маленькую страну Лемурию, где никак
не может установиться демократия и где она должна быть, так как без нее не
могут восторжествовать великие идеалы. А они неминуемо должны победить. И
это невозможно, пока в Лемурии не существует даже правительства, а так,
вече какое-то. Поэтому там некому командовать и некому исполнять, а также
рапортовать и отчитываться. И что это такое, как не попрание демократии,
когда простой лемурский народ лишают самых элементарных прав управлять и
подчиняться. И они, те, кто туда идут, являются истинными носителями
прогресса и гуманности. Они смело протягивают руку помощи маленькой,
заблудившейся в прошлых веках, стране...
внимательно в нее вглядывался и искал в ней себя, такого, каким он был два
года назад. Наголо остриженного пацаненка, которого выловили на улице,
остригли и снабдили новеньким автоматом. Да, тогда-то он верил в эти слова
и благоговел. А потом, действительно, пошел защищать демократию. Еще бы не
пойти, когда в руках автомат. Всамделишный. Из него даже можно стрелять. И
патронов сколько угодно. С серебряными пулями...
думал о том, что же с ними будет дальше. А что там думать? Дальше -
просто. Загрузят в машины и повезут.
Лемурии...
она становилась чуднее. А после кордона - одни лишь сгоревшие становища и
бескрайняя пустыня. Голубой песок. Тишина, покой и безмолвие. А еще
длинная колонна машин. И в каждой из них солдаты, солдаты... И каждый
думает сейчас о своем. И вспоминает... Может быть, старый дом, знакомый с
детства двор и маму. Безусловно, какую-нибудь девчонку с расцарапанными
коленками, которая будет писать ему поначалу каждый день, но уже через
полгода забудет напрочь...
вылетит отравленная стрела и вопьется в горло твоему товарищу. Считай -
повезло. И не только потому, что остался цел. Просто теперь ты знаешь, что
едешь не к теще на блины, а действительно воевать. И это понимание даст
тебе пусть мизерный, но все же добавочный шанс выжить. И вернуться...
скажешь. Лучи заходящего солнца странным образом искажались в воздухе
Лемурии и теперь походили на тысячи кровавых рук, которые тянулись к
цепочке двигавшихся им навстречу машин. Это было странно и боязно. А еще
существовала дорога. И на закате она начинала что-то нашептывать, и
поначалу едва слышно, но чем темнее становилось, тем громче. Когда же
наступала ночь, шепот переходил в явственное бормотанье. И так до самого
рассвета, пока не вставало мрачное, всклоченное солнце. И тогда
становилось видно, как туго приходится передним машинам. Об этом говорили
то и дело мелькавшие на обочине дороги еще дымящиеся, полусожженные трупы.
И чем дальше в глубь Лемурии, тем этих трупов становилось больше...
миллионы лет будут вот так ехать, ехать... ехать... миллионы лет...
ехать...
начинал палить по дороге или же заливался идиотским смехом, колотя чем
попало по головам своих товарищей. Колонна останавливалась, новобранца
успокаивали и снова трогались в путь... путь... путь... И угрюмое
молчание. Потому что говорить не о чем. И только иногда кто-нибудь
сплевывал на дорогу и вздыхал:
говорившего, и только если он повторял это как заведенный снова и снова,
кто-нибудь лениво говорил:
нельзя. Так уж устроено небо Лемурии, что ни один самолет не может в нем
летать. Камнем падает вниз на границе. Говорят, будто в старину какой-то
великий маг наложил на Лемурию проклятье. Это, безусловно, чепуха,
бабушкины сказки. Но самолеты, между тем, не летают. Падают. И поэтому
Панов Вадим
Никитин Юрий
Чернецов Андрей
Максимов Альберт
Глуховский Дмитрий
Прозоров Александр