Чтение 53–й страницы книги ~Транквилиум~

провел на остров Алеша. Да, они понимали, на что шли - и тогда готовы были
проторчать всю жизнь на клочке суши размером поменьше Британии, но где нет
ни худсоветов, ни парткомов, ни кураторов, где только размерами суши
ограничена свобода... Но в чем-то они просчитались - вот только до сих пор
непонятно, в чем именно. Дама эта прожила на Хармони четыре года, а потом
уплыла в море - не на лодке, нет... оставила письмо. А он сам... вот не
уплыл почему-то. Пас овец, постепенно обзаводился землей, стадами...
оказалось, что это тоже интересно. Особенно когда не пишется. Редко кто
делает здесь что-то настоящее... да и деньги? На продажу картин, например,
не прожить - спрос ничтожный. Появилась, правда, сейчас маленькая компания
- украшения делают...

После обеда вышли на прогулку. Улица была короткая, и в конце ее,
запирая путь, стоял трактир. Просто "Трактиръ", без названия. Деревянный
медведь хлебал из деревянной кружки. Встречные здоровались с Петром
Сергеевичем подобострастно, с Джерардом - сдержанно, с четой Черри -
вежливо и подозрительно. А за что им нас любить, подумала Олив. Из
трактира вынесли столик под белой скатертью, плетеные стулья. Поставили на
тротуаре. Водочки изволите ледяной, с грибочками? - изогнулся официант.
Не-е, ну ее, отмахнулся Петр Сергеевич, волоки-ка ты, братец, шампузо.
Вино, против ожидания, оказалось хорошим. Палец, в сущности, не место для
жилья, сказал внезапно Петр Сергеевич, глядя куда-то мимо всего. Карантин,
лагерь... лагерь, да. Постоянно здесь живут с полсотни... чудаков. Я вот,
Васька-трактирщик, еще кое-кто... Остальные - год, полтора, осмотрятся - и
дальше, дальше. А тут они приходят в себя, начинают понимать, чего
хотят... впрочем, не все. Ведь ломается человек начисто, до последней
косточки. Это на словах вернуться на сто лет назад - легко и приятно. Пока
сам не хлебнешь... Двадцать лет я здесь, двадцать - а все кажется, что
игра. Тебе чего, котенок? - и тут все заметили чумазую девочку лет девяти,
голодными глазами слипшуюся в горку засахаренных фруктов. Ну-ка, брысь!
Она что, голодная? - изумилась Олив. Девочка, ты есть хочешь? Та кивнула.
Только не вздумайте ей ничего давать, предупредил Петр Сергеевич, а то их
сейчас стая набежит. Да как же так может быть - чтобы ребенок был
голодным?! У нас все может, вздохнул Петр Сергеевич, родители пьют,
работать не хотят - но и детей при себе держат, не отпускают... и новых
строгают одного за одним. Эй, котенок, знаешь меня? Девочка кивнула. На
вот... - он кинул ей серебряную монетку. Если никого не приведешь, завтра
получишь еще. Поняла? Девочка опять кивнула, сунула монетку за щеку и
убежала. Если сейчас в переулок налево повернет, сказал Петр Сергеевич -
значит, за бананами. Из недавних девочка, у них, у бедолаг, банановая
лихорадка еще не прошла. Что-что? - не поняла Олив. Банановая лихорадка.
От бананов их трясет, от одного вида, вот что. Создали рай для народа,
догнать-перегнать... - непонятно выразился Петр Сергеевич. Девочка
повернула налево. Вот, я же говорил... - он усмехнулся. Да как вы можете
смеяться, вспылила Олив, у вас дети голодные по улицам бегают, денег
просят! В жизни такого не видела, думала, только в книжках... да и то не
верила! Это плохо, это большое зло, согласился Петр Сергеевич, но с этими
людьми только так и можно. Иначе их к работе не приучить. Главное, учтите:
здесь ведь отстойник. Те, кто поэнергичнее, уходят дальше, не
задерживаются здесь... А эти - целыми днями готовы на крылечках сидеть,
болтать... картошка дешевая, хлеб еще дешевле... чем не рай? О том ведь и
мечтали, чтобы вот так сидеть и не работать, за тем сюда и бежали...
бараны. А впрочем, не знаю я, что правильно, что нет... кормим-то их мы,
чего греха таить, а они волками смотрят...

Олив вздохнула. Бокал изнутри порос жемчужным мхом.

Потом, когда шли обратно к дому, когда размещались в карете, когда по
тряской мостовой возвращались к мосту и через мост - к шоссе, - Олив
видела этих людей, великое множество их: как они сидят поодиночке, или
вдвоем, или помногу: на серых крылечках, на скамейках, на вынесенных из
домов стульях; как мужчины, окружив столы, азартно играют в некую местную
разновидность домино, как визгливо и грубо препираются где-то за
занавесками женщины, как дети играют в войну и погоню. Слишком много
неслось отовсюду звуков, слишком густы и пронзительны они были... и
слишком много грязи и смрада окружало это скопище тел. Зеленые и красные
простыни висели, угнетенные безветрием, поперек переулков, почему-то
только зеленые и красные, и синий дым тек под мостом.

Здесь нет жизни, сказал на прощанье Петр Сергеевич, вся жизнь там: он
кивнул за спину, и непонятно было, что он имеет в виду: ту ли жизнь, что
осталась в прошлом, ту ли, что растекалась по острову, по его фермам,
полям, мастерским... Эти, - он обвел рукой вокруг, не живут, а только
ждут. Многие из них и не жили никогда. А кое-кто так и умрет, не живши...

Что же вы сами делаете здесь, хозяин? - хотела спросить Олив, но не
спросила.

Еще целый день по возвращении в порт она никак не могла отделаться от
ощущения липкой нечистоты. Потом это прошло и понемногу забылось.

Не дом это был для нее, а пристанище, почти вокзал: недаром ей
снились паровозные свистки и мучил по ночам запах угольной гари. Она
просыпалась в панике и страхе опоздать куда-то, но никогда не помнила
снов. И, открыв в темноту глаза, лежала и ждала утренних сумерек.
Начиналось движение за окнами, за забором, кричали петухи, вдали плыло
мычание стада. Тогда она засыпала вновь.

Не дом, а пристанище. Она знала заранее, что будет именно так, но
очень хотела ошибиться и почти уверила себя в том, что ошибается,
ошибается... Но ей просто позволили здесь жить, и все.

Будто ничего не случилось. Она знала, что будет именно так.

Это бесило ее. Бешенство мешало плакать.

А может, не бешенство, а что-то другое, чему она не знала названия.
Но глаза всегда оставались сухими, и по утрам, глядя на свое отражение,
она говорила себе: стерва. Костлявая стервозная сука. Убила бы...

Она отнюдь не была костлявой, лицо и плечи округлились, грудь
поднялась. Живот все еще оставался плоским, но она понимала: это
ненадолго. Она не хотела признаваться себе самой в своем обессиливающем
страхе перед собственным телом, перед его изменениями, перед тем, что ему
предстоит. Это была тайна, равная тайне смерти.

Почему я не умерла тогда? и тогда?.. и тогда? Как было бы легко...

Наверное, именно этот страх и загнал ее сюда, в нору. Только страх,
не что иное...

Поэтому и дни были одним днем, повторенным многократно. Течение
исчезло. Медленно кружилась в заводи успокоенная вода, неся на себе жухлые
листья. Евангелина, вечно пахнущая золой и мокрой шерстью дочка местного
нотариуса, взятая Светланой в услужение, будила ее; потом длился завтрак
вдвоем с Сайрусом; потом следовало ехать в школу, где Светлана пыталась
учить пению и танцам девочек йоменов и шахтеров. По дороге туда она
встречала почтальона и улыбалась ему; по дороге обратно встречала
констебля и тоже улыбалась. В детстве у кого-то из офицеров она видела
музыкальную табакерку: дамы в кринолинах и гвардейцы совершали движения
паваны. Потом она почему-то стала бояться той шкатулки...

День мерк лишь для того, чтобы возникнуть снова.

Лишь в школе происходило что-то настоящее, но оно забывалось сразу за
порогом.

Страшное сгущение атмосферы, уже однажды выбросившее ее за порог и
далее по свету, продолжалось. Нечем становилось дышать в доме, полном
взаимной вежливости и предупредительности.

Незачем было говорить. Хватало полужестов.

Но как-то однажды ход вещей нарушился. Почтальон не просто поднял
шляпу, а издалека замахал рукой:

- Леди Кэмпбелл! Леди Кэмпбелл! Вам телеграмма!

И она услышала, как заскрежетали, напоровшись на маленький камушек,
шестерни кружащегося времени. Со звуком рвущихся цепей рвалась полоска
бандероли.

Олив!

Светлана лихорадочно читала слова, не попадая взглядом по нужным
буквам. Потом - заставила себя перечитать все еще раз, и медленно. Потом -
еще медленнее.

Она видела его. Видела, но не смогла поговорить. Не успела. Может
быть, он даже не заметил ее. Но он жив, хотя и выглядит усталым. Она,
Олив, теперь постарается не упустить его из виду и опекать по мере
возможности. Она же, Светлана, должна опекать Сайруса. Ему сейчас тяжелее
всех. Ты помнишь нашу глупую клятву, Светти?

Помню...

- Вы плачете, милочка? - удивленно спросила ее мисс Картер, старая
дева, преподающая историю мира.

- Ветер, - сказала Светлана, трогая пальцами щеки. Под пальцами
скользнула едва заметная влажность.

Вечером она не находила себе места. Ей нужно быть теплее с Сайрусом,
нужно ударить по той льдине, которая намерзла между ними и не пускала их
друг к другу... Он вышел из кабинета, совсем непохожий на себя.

- Сладкая... - выдохнул он. - Почему же ты мне ничего не
рассказала?..

Это пришли письма. Письмо от Олив, отправленное почему-то из Хармони
(как ее туда занесло?), письмо полковника Вильямса - и огромный, на
двадцать пять страниц, отчет Сола. Там было все.

- Я не рассказала? Я не...

- Сядь, ты бледная...

- Просто это было так неважно - то, что было...

- Трудно тебе, да? Я знаю, ты гордая птица. Я ведь тоже птица,