Чтение 88–й страницы книги ~Колдуны и министры~

Шаваш. - Мы могли бы взять с собой женщину и двух-трех друзей, которые
поклялись бы, что не тронут победителя. А иначе какая разница, как это
будет называться, поединок или казнь?

Друзья Киссура задумались, и Сушеный Финик сказал:

- Он правильно говорит. Моя песня о поединке будет гораздо красивей,
если вместо этой поломанной теплицы вы будете сражаться под соснами в
лощине. Никто еще на написал хорошей песни о поединке, в котором сражались
на капустной грядке.

Тогда Киссур опять приставил Шавашу к горлу меч и сказал:

- Дело обстоит в точности так, как ты говоришь, - и все-таки тебе
придется поступить по-моему, ибо иначе ты будешь умирать долго и плохо, и
трижды пожалеешь о своей трусости.

- Будь по-твоему, - сказал Шаваш.

Люди стали чертить боевой круг, а Идари повернулась к Сушеному Финику
и спросила:

- А согласен ли ты, Ханадар Сушеный Финик, занять в поединке место
этого чиновника, при условии, что ты получишь то же, что получит
победитель?

Сушеный Финик побледнел и ответил:

- Это было бы хорошим приключением, но слова твои слишком туманны.

Идари ударила его концом косы по щеке, засмеялась и сказала:

- Я могла бы обмануть тебя, но скажу честно, что в этом поединке
победитель не получит ничего.

Тем временем дружинники утоптали место между теплицей и грядками,
начертили боевой круг и зарезали белую курицу. Позади круга они воткнули
белое знамя Киссура, со знаками, приносящими счастье.

Киссур и Шаваш подошли к курице и окунули кончики мечей в кровь,
чтобы железо проснулось. После этого Киссур предложил Шавашу выбирать
сторону круга, и Шаваш стал так, чтобы солнце не било ему в глаза.

- Будут ли в этом поединке участвовать двое или трое? - спросил
Сушеный Финик Киссура.

- Трое, - ответил Киссур.

- А кто же третий? - спросил Сушеный Финик.

- Смерть, - ответил Киссур.

Это были установленные обычаем слова.

Люди отошли от троих противников на положенное расстояние. Киссур
положил руку на рукоять меча, а Шаваш сунул руку за пазуху, выхватил
оттуда револьвер, сделанный яшмовым араваном, и выстрелил раз и другой.
Киссур изумился и схватился за плечо.

Шаваш выстрелил третий раз, но, по правде говоря, ему не так-то часто
приходилось стрелять из револьверов, и, хотя он стрелял буквально с пяти
шагов, третья пуля только обожгла Киссуру ухо.

Тут Сушеный Финик прыгнул Шавашу на спину. Шаваш обернулся, чтобы
выстрелить в Финика, но варвар перехватил его руку и швырнул его через
себя, словно грузчик - мешок с рисом. Шаваш перекувырнулся в воздухе,
налетел брюхом на сапог другого дружинника, и шмякнулся глазами вверх, а
Сушеный Финик совершил прыжок лосося, выхватил кинжал и этим кинжалом
приколол руку с револьвером к земле. Киссур подошел поближе. Он держался
за левое плечо, и сквозь пальцы его капала кровь.

- Если ты бес, - процедил он сквозь зубы, - то бес мог бы целиться и
получше.

После этого Шаваша привязали к веревке и проволокли через весь город
ничком. А Киссур сел на лошадь и поехал следом, чтобы показать, что с ним
ничего не случилось, хотя это было не совсем так.

Идари сказала Сушеному Финику, чтобы он проводил ее в монастырь при
храме Исии-ратуфы. Финик так и сделал. По пути он спросил, не она ли
заколдовала оружие Шаваша. Идари ответила, что нет, и что ее вообще не
интересует, кто выиграл этот поединок. Сушеному Финику не показалось, что
она говорит правду.

В эту зиму государю Варназду было плохо, как никогда. Даже маленьким
мальчиком, младшим братом вздорного и подозрительного Инана ему не было
так плохо.

Ханалай делал все, чтобы высмеять хрупкого, грустного молодого
человека, который жил во дворце почетным пленником, и чтобы доказать, что
преступления Варназда навлекли на страну разорение и гибель, и что небо
отобрало у Варназда право на власть и передало это право будущему
основателю новой династии. Даже держали его впроголодь. Варназду
приходилось самому писать унизительные прошения Ханалаю, чтобы тот
отпустил муку, масло, дрова... Озябшие пальцы плохо слушались, чернила
стыли в деревянной чернильнице. Говорили, что Ханалай смеялся, показывая
на пиру своим командирам следы слез на прошении. А на просьбу о соли
ответил Чаренике: "Государь часто плачет, - пусть-де солит пищу слезами."

А однажды пьяные и голодные стражники изжарили и съели на его глазах
его любимую белую собачку, - последнее напоминание о Киссуре. В тот вечер
рукава Варназда промокли от слез.

Государь вздрагивал от скрипов и стуков, в каждом шорохе листа ему
чудились шаги палача; у него появились странные привычки: он никогда не
наступал на шестую ступеньку, открывал двери только лев ой рукой. Наконец
он перестал жаловаться, и таял, бледнел и худел с каждым днем. Прежние
верные слуги Варназда были убиты или разбежались; единственный человек
среди уважаемых мятежников, который искренне жалел Варназда и пытался хоть
как-то облегчить его участь, был Лже-Арфарра, яшмовый араван. Чем более
Варназд приглядывался к проповеднику, тем более странным тот казался.
Пожалуй, дело было вот в чем: этот мятежник не почитал его, как бога, а
жалел, как человека. Это было удивительно. Ведь те, кто видели в нем,
Варназде, просто человека, обыкновенно презирали его, а яшмовый араван -
наоборот.

Бьернссон в это время жил очень замкнуто, почти никогда не появляясь
ни перед войском, ни в совете Ханалая. Тем не менее было несколько
городков, которые Ханалай хотел сгоряча сравнять с землей, а землю засеять
солью, - и этот приговор был отменен из-за угроз яшмового аравана.

А так пророк мятежников сидел в своем уголке и развлекался тем, что
мастерил разные игрушки: часики, из циферблата которых каждый час
выскакивала серебряная лань и копытцем отбивала время, картонных куколок
на пружинках... Вместе с государем смастерили целый театр: под круглым
днищем молоточки играли музыку, а под музыку вертелись двенадцать куколок.
Эту игрушку яшмовый араван подарил государю, и Ханалай сказал, что теперь
у государя есть целых двенадцать подданных, которые пляшут по его прихоти,
- но игрушки не отобрал.

А хуже всех вел себя Чареника: простолюдин Ханалай поначалу не мог
перебороть в себе робости перед государем и даже намеревался выдать за
него свою пятнадцатилетнюю дочку и править, как государев отец. Но опытный
царедворец Чареника был беспощаден: он мстил государю за все те унижения,
что претерпел сам, он добился, чтобы Ханалаева дочка вышла за его сына; и
даже Ханалай находил нужным время от времени сдерживать его и напускать на
него яшмового аравана.

В середине зимы государя перевели в покои для слуг, где не было
отопления под полом. Варназд лежал ночами, вздрагивая от хохота пьяных
стражников, в дверь, грубо забитую досками, дул холодный зимний ветер.
Весной государь простудился и заболел. Когда Ханалай уверился, что Варназд
не хнычет, а болен на самом деле, он встревожился. Ханалаю вовсе не
хотелось, чтоб о нем говорили, будто он извел государя. Ханалай прислал
государю лекарей и опять позволил яшмовому аравану навещать больного.
Как-то Бьернссон сказал лекарю, что в спальне слишком много пыли и грязи.

- Это не мое дело, - возразил тот.

Бьернссон принес ведро и тряпку и вымыл пол, рассудив, что это проще,
чем ругаться со стражниками. Уже вытирая последние половицы, он сообразил,
отчего у тряпки такие странные остроухие концы. Это было одно из белых
боевых знамен Киссура, с несколькими прорехами и несмывающимися бурыми
пятками возле прорех. Бьернссон домыл пол и выставил поскорее тряпку за
дверь, пока Варназд ее не увидел. Вымыл руки, сменил платье, взял у
стражников котелок бульона и стал кормить больного.

А Варназд, надо сказать, видел тряпку и все остальное: до болезни
стражники заставили его мыть ею пол. Вот через двадцать минут Бьернссон
вытер ему губы, поправил одеяло и собрался уходить.

- Жаль, что я не знал вас раньше, - сказал Варназд. - При дворе меня
окружали одни карьеристы и негодяи. Теперь они все разбежались, как шакалы
от высохшего ручья. Я всегда это знал.

- Все, - немного помедлив, спросил яшмовый араван, - и Киссур, - тоже
шакал?

Варназд вздрогнул.

- Вы не знаете, как мне было страшно с Киссуром, - зашептал он. Я
любил его, а он принимал меня за бога. Каждый день я боялся, что он
догадается, что я не бог, а слабый человек, - и тотчас изменит мне. Когда
пришло известие о мятеже, я подумал, что Киссур наконец догадался.

- А Нан, - спросил яшмовый араван, - и этот негодяй?

- Я виноват перед Наном, - промолвил Варназд, как-то странно
заколебался, хотел сказать что-то еще, но раздумал, а потом все же
прибавил:

- Вы похожи на Нана. Непонятно почему.

Пророк мятежников долго глядел на государя.

- Если бы вы были свободны, а Нан был жив, - кого бы вы назначили
первым министром, - Киссура или Нана?

Варназд слабо улыбнулся.

- Я бы назначил вас.

Яшмовый араван побледнел. Он был не настолько лишен честолюбия, чтобы
голова у него не закружилась при одной мысли об этом.

- Спокойной ночи, государь.