Святослав ЛОГИНОВ

КВАРТИРА

У него была замечательная двухкомнатная квартира со
смежно-изолированными комнатами. Смежно-изолированные - это значит, что
каждая комната имеет свой выход в прихожую, но между комнатами тоже есть
проход. Когда он был маленьким, дверь из его комнаты в коридорчик была
заперта, а в мамину комнату - открыта. Когда он вырос, двери между
комнатами закрыли и заставили комодом, а выход в коридор - отворили. Таким
образом, сперва они с мамой жили смежно, а потом изолированно.

В смежные времена все дела по дому исполняла мама, а он играл в своей
комнате: строил башни из кубиков или делал еще что-нибудь в этом роде.
Потом мама кричала ему: "Обедать иди!" - и он шел на кухню, есть гороховый
суп, пюре с котлетой и компот из сухофруктов. В его чашке с компотом
всегда оказывалась инжирина, полная мелких семечек, и разваренный финик с
длинной косточкой.

Иногда, если ему становилось скучно громоздить кубики, он шел
помогать маме. А уж маме скучать было некогда. После завтрака она мыла
посуду, потом ходила с мокрой тряпкой и вытирала пыль. Вытаскивала из
стенного шкафа шумливый пылесос на колесиках и как следует пылесосила
диван, кресла, ковер в своей комнате и коврик в детской. Если сын
спрашивал, зачем это нужно, она отвечала: "Чтобы грязью не зарасти". К
тому времени наступала пора готовить обед: суп с фрикадельками, лапшу,
зразы и клюквенный морс. Он любил помогать на кухне: мама быстро шинковала
капусту или замешивала тесто для клецок, над плитой подымался вкусный пар,
громко щелкала дверца холодильника, в котором прятались масло, яйца и
трехлитровый бидон с молоком. Словом, все было замечательно. К тому же,
ему всегда доставалась кочерыжка или свежеочищенная морковка или клюквина,
самая большая, полная восхитительно кислого сока.

Иногда мама просила принести что-нибудь из кладовки, и он радостно
бежал туда, потому что без дела заходить в кладовку не дозволялось. Там
стоял толстый мешок с картошкой, в ящике хранилась пересыпанная желтым
песком морковь, на гвозде висела сетка с луком и другая - поменьше, с
чесноком. На полках и прямо на полу еще много чего было: коробки с мылом и
стиральным порошком, веник и тряпка и для уборки - все вещи нужные. А в
самом углу лежал десяток поленьев и тяжелый, слегка поржавевший топор. Они
остались с тех незапамятных времен, когда в квартире было печное
отопление. Печи и плита сохранились до сих пор, но их никто не топил.

Мама любила вспоминать, как однажды он, совсем еще малыш, влез в
кладовку, ухватил топор и принялся рубить дрова, а в результате чуть не
тяпнул по ноге. Потому в кладовку и не разрешалось ходить просто так, хотя
он уже давно ничего такого себе не позволял.

После обеда снова мылась посуда, потом мама драила полы, потому что
не управилась с ними утром, или купала в ванной сына, чтобы он тоже не
зарос грязью, или принималась гладить белье. Наблюдать, как мама гладит
простыни и майки, было очень интересно. Тяжелый утюг порхал в ее руках
словно сам по себе, и куча белья на диване быстро превращалась в несколько
ровных горячо пахнущих стопок. В этом действе явно скрывалась какая-то
тайна, которой он не мог постичь, но готов был часами наблюдать за
плаванием утюга по белому морю пододеяльников.

Когда часы на стене отзванивали приход вечера, они с мамой ужинали и
долго пили чай с вареньем. И опять мама мыла посуду, а перед сном читала
сыну книжки. Вскоре он засыпал, а мама оставалась еще почитать, но уже не
сказки, а свои толстые книги с маленькими и трудными буквами.

Так время и шло, заполненное по преимуществу мытьем посуды.

Случалось, что после обеда мама затевала стирку. Ванна наполнялась
мокрым бельем, запах мыла и порошка вырывался в прихожую. Мама колдовала
над тазом, красная и распаренная, а он на это время прятался в своей
комнате, но играми не увлекался, прислушиваясь, чтобы не пропустить самого
главного. Вот хлопнула дверь, жестяным звуком брякнул таз. Пора!

Мама снимает с гвоздика связку больших ключей, отпирает одним из них
дверь, берет таз с выкрученным бельем и отправляется на чердак развешивать
белье на туго натянутых веревках.

На чердачной площадке было две одинаковых двери. Мама отпирала одну
из них, входила туда и начинала развешивать выстиранное. А он отправлялся
в манящее и загадочное путешествие.

Чердак наполняли удивительные и редкостные вещи: увязанные пачки
старых журналов, сломанный велосипед, вихляющий восьмеркой переднего
колеса, трюмо с расколотым зеркалом, примус, высохший до зеленой патины,
но все же пахнущий москательной лавкой, патефон с торчащей из-под диска
пружиной, но зато с полной коробочкой запасных иголок. Великим счастьем
было перебирать эти сокровища, но ни разу он не взял ничего и не унес
вниз. Все это принадлежало чердаку.

Чердак делился на два помещения, большинство барахла было стащено в
дальнюю часть. Мама туда не заходила, лишь кричала сыну, чтобы он не
подымал пыль, а то ей придется все перестирывать.

Один раз он спросил, куда ведет вторая чердачная дверь.

- А туда же и ведет, - ответила мама, - в твою барахолку. Просто с
той стороны дверь завалена. А то можно было бы открыть. Видишь, на связке
три ключа: один от квартиры и два от чердака.

Выходит, что и чердак у них тоже был смежно-изолированным.

К тому времени он уже подрос и сам читал по вечерам книги: про
индейцев, мушкетеров и собаку Баскервилей. А днем помогал матери, потому
что она стала быстро уставать и не успевала одна переделать все дела.
Постепенно в его ведение перешли тряпка для пыли и шумливый пылесос, затем
- мытье посуды и, наконец, - стирка. Только готовить обеды и гладить белье
мама продолжала сама, хотя он давно умел сварить харчо, состряпать
макаронную запеканку и густой кисель, который вкуснее всего есть ложкой.
Гладить тоже научился и прекрасно справлялся со всеми делами, когда мама
прихварывала.

Казалось, такой жизни не будет конца, но однажды мама неожиданно
выключила утюг, оставив на доске недоглаженную сорочку, держась рукой за
стену, ушла в свою комнату, легла на неразобранную кровать, прямо на
покрывало, закрыла глаза и больше уже не двигалась.

Оставшись один, он не стал ничего менять в маминой комнате, он вообще
перестал заходить туда, словно мать еще лежала там, на неразобранной
кровати и, закрыв глаза отдыхала от бесконечной работы.

В остальном его жизнь протекала по прочно установленному распорядку.
Он просыпался, готовил завтрак, мыл посуду, занимался уборкой, приносил из
кладовки продукты, варил обед, мыл посуду, стирал, гладил или устраивал
генеральную чистку квартиры, разогревал ужин, мыл посуду, немного читал
перед сном и ложился в постель. По утрам пил какао, за ужином - чай с
облепиховым вареньем. Мамины книги остались запертыми в ее комнате, а он
как и прежде читал про индейцев, мушкетеров и похитителей бриллиантов.

Отправляясь после стирки на чердак, он уже не заходил в его дальнюю
часть, былые сокровища потеряли привлекательность, да и времени не было
копаться в изломанной рухляди.

Зато все чаще случалось, что вечером он не мог сразу заснуть и, лежа
под одеялом, вспоминал или просто думал о чем-нибудь. В тот раз среди
прочих необязательных воспоминаний припомнилось почему-то, как он
давным-давно нашел на чердаке фотографический портрет с расколотым стеклом
и треснувшей рамкой. С фотографии улыбалась незнакомая женщина. Он
притащил портрет маме и спросил, кто это, но мама лишь пожала плечами,
продолжая растряхивать наволочки и развешивать их на веревки. Тогда он не
получил ответа, а на следующий раз портрет куда-то запропастился, и
постепенно он забыл о нем. И вот теперь незнакомка вновь взглянула на него
из темноты, дразня воображение неразгаданной тайной.

Ему не спалось, и он, подчиняясь позабытому взгляду, покинул нагретую
кровать, натянул брюки, снял с гвоздика связку ключей и поднялся наверх.
Пыльные лампы осветили чердак. В дальней камере, где так давно никого не
было, все оставалось без изменений, даже пыли не прибавилось, хотя ее
никто не стирал мокрой тряпкой.

Удивляясь самому себя, он начал искать портрет с треснувшей рамкой.
Переложил пачки журналов, сдвинул патефон и вихляющий единственным колесом
велосипед, заглянул в трюмо, где как встарь валялись пустые аптечные
пузырьки. Фотографии не было. Он отодвинул трюмо, переставил прислоненный
к стене драный пружинный матрац. Остановился, в недоумении потер ладонью
лоб. Портрета не было и здесь, но уже не это заботило его. Его поразило
иное. Он вдруг сообразил, что не видит запертой двери, которая должна
выходить сюда.

Он потряс головой, выглянул на площадку, убедился, что с этой стороны
дверь есть, снова прошел на чердак, где не было никакой двери. Может быть,
она просто заложена кирпичом с этой стороны? Нет, вся стена одинаково
старая - никаких следов новой кладки.

Он вернулся на площадку, с неожиданной робостью приблизился к
запертой двери. Связка ключей оттягивала руку. Приложил ладонь к замочной
скважине. Через узкое отверстие тянуло сквозняком. Он выбрал ключ, тот,
которым не пользовался никогда в жизни, зажал его в кулаке, понимая, что
не осмелится вставить его в скважину. Замер, прислушиваясь. По ту сторону
двери что-то было. А быть может, не что-то, а кто-то. Слишком уж тихо было
там. Такой тишины не бывает, где ничего нет. Безусловная, ждущая, недобрая
тишина.

Он подумал, как хорошо было бы спать, не зная ни о чем. Теперь та
прежняя жизнь не вернется. Он не сможет забыть о сквознячке в замочной
скважине. А оно, ждущее там, будет знать, что он помнит о нем.

Неужели ему придется отворять дверь? Вон она какая: тяжелая, обитая
кровельным железом, крашенная коричневой половой краской. Знал бы, чем