Святослав ЛОГИНОВ

ПРЕДТЕЧА

А жизнь прошла зря. Теперь, когда больше незачем притворяться перед
собой и другими, в этом можно признаться. Зря.

Низкий больничный потолок да ночь, перечеркнутая коестом оконной
рамы, вот все, что осталось ему от жизни. И еще тускло мерцающий сквозь
ветви деревьев свет. Там то, что он привык называть своим домом - казенная
квартира, сдаваемая с отоплением и прислугой по пятнадцати рублей с окна.
Квартира профессора химии Соколова Николая Николаевича.

Соколов медленно поднялся, пересек комнату, двумя руками толкнул
фрамугу. Окно распахнулось, в комнату ворвался свежий теплый ветер,
заставивший схватиться за грудь и без сил опуститься на крашенный табурет.
Зато теперь огонь был ясно виден. Должно быть, это Мария пербирает
приготовленные к отъезду вещи или просто сидит и пытается подсчитать,
когда прийдет ответ на прошение, сколько ему назначат пенсии, будет ли
выдана премия, и достанет ли этих денег на поездку в Швейцарию. За границу
жена поедет с Колей и Сашенькой. Он останется умирать здесь.

Теплый июльский ветер рвал кроны деревьев, сливающихся в единую
массу, растворенную во мгле первой по-настоящему темной петербургской
ночи. Огни в Большом профессорском доме давно погасли, за последние годы в
Лесном привыкли рано ложиться спать. Потом и в его квартире померк свет;
институтский корпус погрузился во тьму.

Соколов по-прежнему сидел у открытого окна. Конечно, не стоило вот
так торчать на ветру, но он находил в том какое-то злое удовольствие.
Который раз он казнил себя, что не поберегся раньше, не держался подальше
от сына, и вот, заразил его. У Коли открылась чахотка; в Альпийские долины
он поедет не из любви к путешествиям, а совершать смертное паломничество
кашляющего туберкулезника.

Хотя, зачем думать так мрачно? Сам-то он болен уже шестнадцать лет -
и ничего, жив и даже работал до самого недавнего времени, пока вспыхнувший
катар не лишил его враз голоса и последних остатков сил. Но и сейчас он,
если пожелает, может пройти по узкому коридорчику над аркой, спуститься на
один этаж и очутиться в лаборатории, которая открыта для него днем и
ночью. Впрочем, он совсем забыл, что он в больнице, и от института его
отделяют еще две шеренги отцветшей сирени.

Соколов сердито тряхнул головой и неожиданно для себя самого полез
через подоконник. Очутившись на улице, он двинулся к институтскому
корпусу, не разбирая дорожек, чувствуя, как проминается под ногами недавно
перекопанная земля на грядках цветника.

"Кровь купеческая заговорила! - усмехнулся Николай Николаевич. -
Самодур!"

Тайной трагедией, незаживающей душевной раной Марии Николаевны - жены
Соколова, было то, что муж ее, достигший изрядных степеней, снискавший
всеобщее уважение и немалую известность, родом был из звания купеческого.
Торговали купцы Соколовы по всей Волге, порой и в Москву наведывались,
были они горласты и разбитны, в голос смеялись над староверческой
суровостью и не чурались ни барской моды, ни заморского либерализма, ни
классического образования. Потому и батюшка Николай Парамонович с легким
сердцем отпустил сына в Петербург, учиться философии и законам. К тому же,
дела торговые шли неважно, и старик понимал, что чиновником быть не в
пример надежнее.

В Петербурге молодой Соколов быстро освоился, стал своим человеком в
студенческой среде, всюду бывал и знал всех. Но учению шумная жизнь не
мешала - раз положив кончить курс кандидатом, шел к этой цели Николай
неукоснительно. Вот только как-то попал он в университете на лекцию
Воскресенского (модным считалось хаживать на сторонние лекции), и так
получилось, что курс он окончил по естественному отделению.

Молодой в ту пору "дедушка химии русской" невнятно бормотал свои
лекции и никогда не устраивал демонстраций, столь принятых в наше время,
разве что вынесет да покажет иное вещество в наглухо закрытой склянке. Но
то, о чем он так скучно рассказывал, заставило Соколова забыть и римские
законы и философию Юма.

Юридический факультет Соколов, впрочем, тоже закончил и тоже
кандидатом. Высочайшим указом свежеиспеченный кандидат исключен был из
звания купеческого, произведен в чин колежского секретаря и определен
хранителем минералогического музея - на должность не особо кормную, но
зато нехлопотную.

Но еще кандидатский диплом давал право на заграничную поездку для
совершенствования в науках. Неохотно отпускал император Николай подданных
в развращенную Европу, разрешения на поездку добиться было нелегко. Кроме
того, обнаружилось, что достаточных для диплома знаний немецкого языка
вовсе недостаточно, чтобы жить в Германии и понимать лекции немецких
профессоров. Тогда Соколов добыл сколь мог словарей, заперся в комнате и
сидел там за долбежкой лексикона, пока не выучил все наизусть. И только
тогда, исхлопотавши длительный отпуск, на свои не слишком обильные доходы
отправился в путь.

Германия встретила Соколова колючим словом "революция", треском
пальбы и уличными баррикадами. Впрочем, в Гиссене, куда не без приключений
добрался русский вуаяжер, бунтующих рабочих почти не было, а на
студенческие сходки великий герцог традиционно привык не обращать
внимания.

Однако, и в тихом Гиссене наслушался Соколов заманчивых разговоров о
свободе печати, конституции, наблюдал возмущение типографских рабочих и
полицейские кордоны на улицах и в результате окончательно растерял
юношеский мистицизм вместе с мистической привычкой благоговеть перед
начальством. Хотя, внешне все выглядело вполне благопристойно, так что
русский посланник неизменно доносил в Петербург, что коллежский секретарь
Соколов поведения примерно отличного, бывает на лекциях и в лаборатории,
политикой же отнюдь не интересуется.

Изрядная доля правды в том была - почти все свое время Николай
Соколов проводил в университете.

Что есть город Гиссен? Игрушечная столица карликового княжества,
городок по русским меркам - заштатный. И это же - блестящий центр
человеческого разума, потому что жил там Юстус Либих, человек с седыми
волосами и молодой душой.

- Еще один русский, - сказал Либих при виде явившегося с визитом
Соколова, и разрешил ему заниматься в своей лаборатории, благо что было
уже выстроено новое здание, и теперь знаменитый творец агрохимии мог иметь
не девять, а двадцать два ученика.

Смысл непонятной фразы об "еще одном русском" раскрылся много
позднее, когда перед отъездом Соколова из Гиссена Либих вдруг спросил:

- Мне часто приходилось видеть молодых русских, делавших у нас
неплохие работы и подававших замечательные надежды стать настоящими
учеными, но почему-то, по возвращении в Россию почти все они переставали
работать. В чем может быть причина такой странности?

Знал бы учитель, в какие условия возвращаются его ученики!

А пока Соколов на пару с Адольфом Штреккером занимался окислением
спиртов, под руководством самого Либиха исследовал азотистый обмен
животных, изучал предосудительную с точки зрения властей предержащих
философию Конта и ходил в университет на лекции по минералогии и
кристаллографии.

Либих, выучивший половину химиков Европы, был превосходным
наставником. Всякому он умел найти дело по душе. В небольшой лаборатории,
рассчетливо уставленной длинными столами, масляными и песчаными банями,
муфельными печами, что могли топиться и углем, и коксом, находилось место
для людей, работающими над самыми неожиданными проблемами. Всех объединял
хозяин. Он проходил по лаборатории, подвижный, элегантный, приветливо
улыбающийся. Одному подсказывал, как лучше провести замысловатый опыт,
другому предлагал удивительную идею, третьему помогал найти эксперимент
для проверки новой гипотезы.

- Выдвигайте любые теории, - говорил он, - но только такие, которые
можно проверить в лаборатории; с прочими же - милости прошу на философский
факультет.

Ученики боготворили профессора, Либих тоже нежно любил своих
сотрудников... до тех пор, пока они были рядом.

Из гиссенской лаборатории выходили самостоятельно мыслящие
исследователи и, выпадая из сферы личного обаяния Либиха, многие из них
неизбежно начинали расходиться с учителем во взглядах на науку. Тогда в
печатных изданиях вспыхивала полемика: беспощадная, яростная. Юстус Либих,
забываясь, переходил порой на личности, обвиняя учеников в небывалом.
Ученики такого себе не позволяли и старались держаться в границах
приличий.

Особенно доставалось Шарлю Жерару, которого Либих на немецкий манер
упорно величал Гераром. Либих публично и даже в печати называл Жерара
лжецом и вором, утверждал, что тот описывает опыты, которых не делал,
соли, которых не видел, приводит анализы, которых не производил. В чем
состояла суть теории, разрабатываемой Жераром и его другом Лораном, из
сетований Либиха было не понять, но значит, имелось там что-то такое, что
заставило Соколова пересмотреть свои планы, и через четыре года поехал он
не в Геттинген к Велеру, как собирался прежде,а в Париж к еретику Жерару.

А может, в том была виновата вредная философия Огюста Конта.

Жерара в Париже не любили; старец Био презрительно фыркал, а Жан
Батист Дюма разражался громкой руганью при упоминании его имени. Луи
Пастер вторил своим учителям, и даже Вюрц относился к Жерару очень
неодобрительно. От Жерара слишком разило Антуанским предместьем,
баррикадами сорок восьмого года, хотя ни во внешности, ни в происхождении
этого вполне благоприличного буржуа не было ничего шокирующего. Опасными
были только его научные взгляды, недаром же и враги, и друзья называли его
революционером и якобинцем, вкладывая, правда, в эти слова разный смысл.