Елизавета МАНОВА

КОЛОДЕЦ

...И пошел из Колодца черный дым, и встал из Колодца

черный змей. Дохнул - и пал на землю черен туман, и

затмилось красное солнышко... И полез тогда Эно в Колодец.

Спускался он три дня и три ночи до самой до подземной

страны, где солнце не светит, ветер не веет...

И что он мне дался, Колодец этот? Дырка черная да вода далеко внизу.
Может, он вовсе и не тот Колодец, не взаправдашний? А коль не тот, чего
его все боятся? Чего мне бабка еще малым стращала: не будешь, мол,
слушаться, быть тебе в Колодце? А спрошу про него - еще хуже запричитает:

- Ой, горе ты мое, пустыня тебя не взяла, где ж мне, старой, тебя
оберечь-образумить, быть тебе в Колодце!

Она мне неродная, бабка-то. Мать-отец мои пришлые были,
поболели-поболели да и померли. Они через пустыню шли, а кто через пустыню
пройдет, все помирают. А я ничего, выжил, бабка меня и взяла. Добрая она у
меня, только совсем старая стала, почти что не ходит.

Пришлый я, вот беда. Дружки-то мои - все мужики давно, Фалхи уже и
женат, а я не расту. Да нет, расту помалу, только что они за год, то я за
три. А бабка успокаивает:

- Не ты, - говорит, - дитятко, урод, а они уроды. В молодые мои года,
- говорит, - все так росли. Я, - говорит, - внуков-правнуков пережила, и
тебе, видно, три их жизни жить.

Ой, правду говорят, она, моя бабуленька, мудреная! Та-акое ей ведомо!
Только вот не сказывает она мне, отвечать не хочет.

- Мал ты, - говорит, - душу надломишь.

А коль мал, так что, знать не хочется? Вот, к примеру, чего у Фалхи
по семь пальцев на руке, а у Юки по четыре? А у Самра и вовсе один глаз, и
тот во лбу? Или вот Колодец этот. Худая в нем вода, и людям, и скоту она
вредная, а трава тут - как нигде. Жарынь, кругом все повыгорело, а она -
как политая. До меня-то у Колодца никто не пас, сам сперва боялся. Только
прошлый год внизу траву пуще нынешнего пожгло, я на авров своих глядеть не
мог, так отощали. Ну и насмелился. На деревне-то не сказал, сами по
приплоду узнали: двухголовых много народилось. Побурчали, а не запретили,
только еще пуще косятся. А мне вот Колодец этот на душу пал и тянет, и
тянет. Не пойму про него никак.

Взять хоть Великанью пустошь. Развалины там, всякое про них
говорят... днем-то я в такое не верю... А вот при мне уж отец Юки пошел в
Верхнюю деревню шкуры на соль менять, да приблудил в тумане, как-то его к
самым развалинам вывело. Он и был там всего-ничего, увидел - и бегом, а
все в ту же ночь помер.

Или вот Ведьмина купель или Задорожье. У нас таких лютых мест не
перечесть. То ли убьют там, то ли покалечат - а люди ведь их не боятся. Ну
остерегаются сколько могут, а вот чтоб как про Колодец... чтоб даже
говорить не смели...

А что в нем, Колодце этом? Дырка черная да вода далеко внизу...

...Ох, не миновать мне нынче в Колодец лезть! Схоронил я бабку-то.
Третий день, как схоронил. Ух, так-то мне без нее худо!

Воротился, скот раздал, подхожу, а она у двери без памяти лежит. Я и
сам со страху обеспамятел, еле-еле ее к лежанке доволок. За знахарем хотел
бежать, а она тут глаза и открыла.

- Ой, - говорит, - Ули, воротился! А я-то дождаться не чаяла! - И в
слезы: - Деточка моя неразумная, на кого ж я тебя оставлю!

А сама еле говорит. Ну и я заревел, а она маячит - нагнись, мол.
Уставилась мне в глаза, а глаза у нее... ни у кого на деревне таких нет...
черные-черные, глядеть страшно.

- Ты, - шепчет, - в Колодец заглядывал?

Сроду я ей не врал и тут не сумел. Встрепенулась она вся, задрожала.

- Нельзя это, - говорит, - Ули! Хуже смерти это, - говорит, -
ползучие... - И замолчала. Гляжу - а она не дышит. Схоронил ее, обряды все
справили, сижу в дому, как положено, чтоб духу ее печально не было - и так
мне тошно, так маятно!

И постель ее, и горшки ее, и метелка, как она в угол поставила,
стоит. Ровно войдет сейчас и погудку свою заведет: "Горе, мол, ты мое,
злосчастье..." А всего тошней, что за два-то дня так ко мне никто и не
заглянул. Ну ладно, я им не свой, даром, что тут вырос, а от нее-то они
одно добро видели! Что же это: не вспомянуть, не проститься, слова доброго
напоследок не молвить? Как же мне жить-то средь них после того? А только
куда денешься? В Верхнюю деревню? Тоже чужой... а люди там страшные...
весной Уфтову дочку сватать приходили, так дети от них прятались. Жених
будто приглядней других, да и у того носа нет: рот, как у жабы, а сверху
две дырки. Через пустыню? Раз пожалела, может, и другой пропустит? Ну да!
В два дня спечет меня солнышко - колодцев-то не знаю! А и приду, тоже,
небось, чужой, что радости? А Колодец... может и оно беда... как знать? Не
такой ведь я... вон из Верхней деревни бабы в Ведьминой купели моются, а
наши - только подойди!

...Полдень был, как я к Колодцу пришел. Я это нарочно попозже вышел,
когда народ на улице. Так себе и загадал: если хоть кто остановит, слово
молвит, ну, хоть глянет по-доброму, не пойду к Колодцу, еще попробую средь
людей пожить. И не глянул никто! Одна бабка покосилась, да и та со злом.
Ну и живите себе, как глянется, коль так! Уж лучше вовсе не жить, чем с
вами! И такая тут обида меня разобрала, что и не приметил, как к Колодцу
пришагал. Ну что, что я вам всем сделал? Кого обидел? Пять годков скот ваш
пас-холил, хоть бы одна аврушка у меня пала! Уж за это бы пожалели!

Сел я на сырую траву у Колодца и всплакнул напоследок. Так уж не
хотелось от светлого солнышка в пасть черную лезть! Ну вот было бы, куда
идти, хоть какая бы надежда была, ни за что бы не полез. Ну, раз нет, так
нет. Утерся я, клинышек вбил в закраину, веревку закрепил, ноги через край
перекинул - и таким меня холодом обдало - чуть наутек не кинулся. Только
куда ж бежать? К кому? И полез я вниз.

А страшно-то как! Колодец, он внутри весь каменный, а камень будто
литой, без трещинки единой. А небушко-то вверх уходит, маленькое стало,
круглое, синее-пресинее, ровно чем дальше, тем краше. А стены вовсе
почернели, гладкие, соскользни - не удержишься, в черную воду полетишь, а
она, вода, все ближе, страшная вода, злая, накроет - не выпустит. И тут не
увидел, почуял я - дыра в стенке обозначилась. Невелика дыра, только
пролезть. Вот вишу я, на веревке качаюсь: сверху небушко родимое, вся
жизнь моя нерадостная, под ногами вода злая, а рядом дыра эта, а там то,
что смерти страшней, от чего бабка меня остерегала. И вперед нет ходу, и
возврату нет, и руки онемели, еле держусь.

Вздохнул я и полез в дыру.

Сперва узко было, только ползти, потом, чую, раздалось. Стал на
колени, руками поводил - нет стен. Поднялся и тут только верх нащупал,
еле-еле рука достала. А темень непроглядная и ветерок теплый вроде
навстречу тянет.

Ну, тут я не то что осмелел - просто надо - так надо! - вынул из
сумки гнилушечку - я их загодя в лесу набрал - и дальше пошел. Свет малый,
а все не так страшно, и ход обозначился. Ход круглый, раскинутыми руками в
обе стороны еле достать, а пол ровный, и идти легко. И стены, как в
Колодце, - из цельного камня, гладкие-гладкие.

Шел-шел, уже и притомился, и тут, чую, худо мне. Сперва мурашки по
спине пошли, а потом и вовсе уши позакладывало, ровно я в омут нырнул.
Обернулся - и ноги к земле приросли.

Тянется что-то из темноты, длинное такое, страшное. Я со страху
двинуться не могу, а оно все ближе, быстро так, тихо, - прямо сон худой!
Серое такое, безголовое, сверху блестит, а впереди два крюка огромадных
торчат. Подбежало - а я ни рукой, ни ногой! - и подниматься стало. Растет
надо мной и растет, крюками в потолок вцепилось; брюхо белесое, мятое и
ноги обозначились. Много ног - конца ему нет. И тут из брюха, из складки
какой-то, вдруг рука вылезла. Ну, не совсем рука, а так, вроде, - не до
того мне было, потому как вижу: блестит в ней что-то. И сам уж не знаю с
чего, а только понял я, что это конец мне пришел. Подкосились у меня ноги,
как стоял так и сел, и глаза со страху закрыл. Сижу и даже как-то не очень
страшно, просто жду, когда оно меня убивать станет. Вдруг чую: схватило
меня что-то холодное за плечи, вверх потянуло. Открыл глаза, а это оно
меня поднимает. Ну встал. Ноги не держат, трясет всего, а молчу. "Что
кричать? - думаю. - Сам полез, сам и получай".

Тут оно меня дернуло, на спину закинуло и дальше понеслось. А я ни
обрадоваться не успел, ни испугаться. Накрыло меня черным, а как
опамятовался, то лежал я на камне, и никого вокруг меня не было.

Лежу, шелохнуться боюсь, сердце в горле мотается. "Хоть бы не
вернулось, - думаю, а сам знаю: воротится, не зря оно меня сюда
приволокло. И вот диво: боюсь, а хочу, чтоб воротилось! Нет, - думаю, -
тогда оно меня помиловало, и теперь не обидит!"

С тем и заснул, а проснулся оттого, что уши заболели. Тьма - глаз
выколи, ничего не слыхать, а чую - рядом оно. И опять до того мне страшно
стало, даже про ножик я свой вспомнил, что в сумке. Ну, тут застыдился,
даже страх малость прошел - как так: с ножом на живое? Я и от стада-то
одним голосом зверей отгонял, есть у меня такой дар, что живое меня
слушается. Я через то и в пастухи пошел.

Пошарил по себе, сумку нашел - на месте она, родимая. И гнилушечки
мои тут - как сумку открыл, так и засветились. Вынул одну, огляделся. Стен
не видать, крыши тоже, а знать, невысоко она, потому как чудище торчком
стоит - за верх цепляется. Стоит и глядит на меня, глаз у него нет, а
глядит. Ну до того тошно! Будь глаза, я бы хоть что-то понял, а тут никак