Чтение 12–й страницы книги ~Рукопись Бэрсара~

- даже если это делалось ради тебя! Не время выяснять отношения, но я не
забуду, я это запомню, Баруф, и больше ты так со мной не сыграешь! Но надо
было кончать разговор, и я спросил через силу: - Значит, в Касе я тебе не
нужен?

- Ты не дойдешь до Каса.

- Ты это знаешь!

- Да, - сказал он спокойно. - Я знаю, что ты стиснешь зубы и будешь
молчать, пока не свалишься, но ты обязательно свалишься, Тилам. У меня
крепкие парни, но дойдут не все. Просто их я могу оставить в лесу - тебя
нет. Ты пропадешь.

- Хороший предлог.

- Отнюдь не предлог. Я не хочу тебя потерять. Ты мне нужен. Не только
твоя голова, но и ты сам.

И я понял, что это правда. В голосе его были тепло и боль, и ради
этого можно все простить, даже то, чего нельзя прощать.

И я пробурчал, сдаваясь:

- А сам как пойдешь? Больной?

- Не в первый раз. Спим?

И еще кусок жизни остался позади.

Серенькое утро приняло нас в себя; мороз отпустил, и ватная,
вкрадчивая тишина стояла в лесу. Копыта беззвучно ступали в размякший
снег, не ржали кони, не звякала сбруя. Серыми призраками в тишину уходил
наш отряд: десяток крепких парней на крепких мохнатых лошадках, поникший в
седле Баруф и я... пока.

Они молчали, а я не мог молчать. Тревога или, скорее, страх? Что
делать: я уже отвык быть один.

- Баруф?

Он поднял обтянувшееся за ночь лицо.

- Ты уверен, что дойдешь?

Он заставил себя улыбнуться - только губами.

- Дойду. За Сафом встанем на лыжи.

- Глупость я спорол!

- Какую?

- Ведь прикидывал же насчет передатчика!

- Ты всерьез?

- А что? Не вижу особых сложностей.

- Смотри, Тилам! Люди в Квайре... бунтовщика они спрячут, но
колдуна...

- А я могу паять с молитвой!

- Смотри! - опять сказал он с тревогой. - В Квайре ты будешь один...
один, понимаешь? Это не мои люди. Квайр - слишком маленький городок. Если
хоть кто-то из моих...

- Да ладно тебе! Все понимаю.

- Нет, - сказал он совсем тихо, - еще нет. Поймешь в Ираге. Будешь
жить в предместье. Не лезь в город. В крайнем - понимаешь? в крайнем! -
случае можешь обратиться к Таласару. Только к нему.

- Ладно. Хоть одну связь дашь все-таки?

- Нет. Нужен будешь - найдут.

- А если нет?

- Хорошо бы. - Он глядел на меня, и в глазах его была тоска и
почему-то стыд; словно он безнадежно виноват передо мной. - Тилам, ты
продержись, а? Доживи до весны... пожалуйста!

А через несколько часов мы расстались. Они ушли, а я остался один в
лесной избушке дожидаться проводника.

И снова был путь - уже пешком. Мы вышли в шорох окрепшего за ночь
мороза, в тяжелый малиновый рассвет, и день мелькал и кружился в
заснеженных кронах, пока не раскрылся во всю ледяную синь над белым
простором замерзшей реки.

Мы шли по укутанной снегом реке; молчал мой угрюмый спутник, молчал и
я, а день все тянулся, сверкающий и холодный, тревожный день, как
нейтральная полоса между двумя отрезками жизни.

А потом за поворотом открылся Квайр - и граница осталась позади. Он
стоял на высоком берегу - весь серый и золотой; серая линия стен,
оттененных полоской снега, угловато-изящный рисунок серых башен, а за ними
нестерпимое в солнечной синеве золотое сияние шпилей.

В наезженную дорогу превратилась река: люди, сани, ржание, голоса,
скрип полозьев; желтые комья навоза, обрывки соломы, вмерзшие в желтый,
истоптанный снег. Мы уже шли в толпе; выбрались вместе с нею на берег,
прямо в грязные объятия Ирага.

Дорога разрубила Ираг пополам; она текла сама по себе, шумела,
клубилась, запихивала толпу в узкую щель надвратной башни, и предместье
пугливо отшатывалось от нее, заслонялось жердями хилых заборов,
отплевывалось потеками замерзших помоев.

Здесь не было монолитного единства, как в добротных избах Оружейного
конца: сами по себе торчали жалкие домишки, подозрительно косясь на
соседей, загораживали мусором проходы. Это были работающие домишки: тучи
дыма и угарный дух железа, вопли дерева и грохот молотков окружали их, и
мусор тоже был рабочий: горы шлака и золы, багровеющие груды черенков,
растрепанные кучи желтых стружек - но я все равно уже не верил им.

Мы все шли и шли. Петляли в переулках, лезли в дыры, перелезали через
плетни и очутились перед кузницей.

Провожатый жестом велел обождать и канул в ее нутро. За хозяином. Был
тот жилист, ростом почти с меня; копоть въелась в складки длинного, худого
лица и даже на носу была полоса сажи.

- Вот, - сказал проводник и ткнул в меня пальцем. Натянул капюшон и
молча исчез. Довольно обидно, все-таки почти сутки вдвоем....

- Здравствуй, хозяин, - сказал я. - Меня зовут Тилар.

- Ирсал, - он черной ладонью раскрасил лицо и молча повел меня в угол
двора, в низкий бревенчатый дом.

В доме были лишь кислая вонь, стол с парой лавок, да куча детей. Две
чумазых мордочки выглянули с полатей, захихикали и исчезли, и тотчас
заорал младенец. Я испуганно обернулся. Прямо на полу рядом с печью сидела
девочка-подросток и покачивала колыбель.

- Тазир! - крикнул Ирсал. - Уйми дитя!

Из-за грязной занавески вышла женщина, вытерла об юбку мокрые руки,
взяла младенца и ушла. Девочка пошла за ней.

- Нет, Ирсал, - сказал я. - Я тут не останусь.

Он не ответил, взялся ладонью за лицо и уставился на меня.

- Что с ними будет, если меня найдут?

- Это уж моя забота!

- Не сердись! Просто, сели что... я ведь тоже тут на виду. Найди мне
укромное местечко, чтобы... Ну, сам понимаешь.

Ирсал не стал спорить. Подумал, прошелся пятерней по лицу.

- Можно. Есть одно. Покойной тетки мужу двоюродная сестра. Только она
того. Как померли у нее все в мор, тронулась. Так-то тихая. Сготовить там,
обстирать... одна живет. А слов не разумеет. Коли не боишься...

- Чего?

Он поглядел удивительно, и я вспомнил, что в нынешнем Квайре безумие
считается заразным. Усмехнулся и сказал:

- Не боюсь.

И я поселился в домишке старой Синар. Странное это было место, и
странная это была жизнь.

Дом жил сам по себе: постанывал, поскрипывал, кряхтел, и хозяйка,
высохшая, как тень, тоже была сама по себе. Все сновала и сновала вокруг,
что-то чистила, мыла, скоблила; тускл и неподвижен был ее взгляд, а губы
беззвучно шевелились, словно там, в своем далеке, она вела нескончаемый
разговор. Она знала, что я есть, потому что готовила на двоих, но не
видела, не слышала, не замечала меня. Это было очень противно сначала. А
потом, на вторую или на третью ночь, я проснулся, будто меня позвали, и
увидел, что она стоит и глядит. Я испуганно вскинулся на лавке, и она
заковыляла прочь. И на следующую, и еще на следующую ночь. Я пугался
сначала, а вдруг понял: она просто слушает мое сонное дыхание, видно этот
звук что-то будит в ее угасающем мозгу. Наверное, надо быть достаточно
одиноким, чтобы понять такое одиночество, и, наверное, я был достаточно
одинок, чтобы это чем-то связало нас.

Да, я был тогда достаточно одинок. Не знавший света не боится тьмы.
Пол года назад это все позабавило меня, теперь я мучился от пустоты, от
того, что я никому не нужен, что все, кто мне дорог, позабыли меня.

Днем еще можно было терпеть: додумывая кое-какие старые мысли,
придумывал из чего сотворит передатчик, но день кончался, и вечер вползал
в наш дом. Бесконечные зимние вечера, когда за стенами плачет ветер и
мается огонек лучины, а я один, совсем один, в доме, в городе, во
Вселенной. И тогда я, одевшись, выходил на крыльцо и жадно слушал далекие
звуки.

Здесь я мог думать о Суил. Совсем не веселое занятие, потому что в
этих мыслях нет тепла. Даже имя ее, как льдинка, оно не тает на губах.

- Суил, - повторял я, и холод медленно стискивал сердце. Я ошибся:
смешная влюбленность оказалась любовью. И уже не споря с собой, я знал:
эта глупенькая любовь, эта горькая, безответная радость - лучшее, что
подарила мне жизнь. И я знал: мне не нужен этот подарок. Жить мечтою - не
для меня. Жизнь нужна мне в руках, а не в грезах, мне нужно тепло, а не
холод, холод в сердце и нетающее имя на зажатых морозом губах.

Я не выдержал. Знал, что это постоянная слабость, что слишком быстро
я сдался и слишком легко уступил. Все равно. Завтра я иду к Таласару.