Чтение 21–й страницы книги ~Рукопись Бэрсара~

- А больше не за что. Понимаешь, если бы акхон сумел вернут
расположение теакха, он не стал бы так рисковать. Возможности назначения
весьма велики. Нет, Асаг, не сходится. Что-то тут... понимаешь, не нужен
акхону тайный совет, чтобы сместить одного из поделтов. Есть только три
вопроса, которые акхон не смеет решить сам, и среди них - определение
Ереси Торжествующей и обращение к служителям Господнего меча.

Судорога страха смяла лицо Асага; белым, как снег, стало его лицо, и
губы почти совсем исчезли в его белизне.

- Ты... т-ты уверен?

- Почти. Смотри, Асаг, не упустите гонца.

- Да уж... не упустим.

- Будем дальше?

- Нет уж... хватит с меня. Спешное что есть?

- Сразу сказал бы.

- Коль так, давай почивать.

- Ложись, я еще поработаю.

- Хватит с тебя, - сказал он и дунул на лучину. - И так дошел - в
гроб краше кладут!

- А ты сам здесь посиди!

- И то правда. Вроде как из тюрьмы да в тюрьму.

Я тоже забрался в сырую постель под воняющую псиной шкуру,
поворочался, пытаясь согреться, и уныло сказал:

- Отпусти меня на денек к матери. Куда я денусь?

Он долго молчал, я думал, что он уже спит, но он вдруг спросил:

- А ты что, и впрямь ее за мать считаешь?

- Асаг, _т_ы_ свою мать знал?

- Само собой.

- А я нет.

Он снова надолго замолчал, а потом сказал неохотно:

- Ладно уж. Сходи завтра по потемкам. Но гляди - на день!

Мне открыла старуха. Не спросясь, отворила запоры и со стоном припала
ко мне.

- Сыночек, сыночек! - шептала она исступленно, словно вдруг позабыла
все другие слова. Я гладил ее волосы, ее мокрые щеки, и тихая теплая
радость все глубже входила в меня. Как будто бы эти слезы капля за каплей
смывали горечь с моего детства, и я уже без обиды - только с печалью -
подумал о женщине, что меня родила. Как много я потерял, ничего ей не
прощая, и как много она потеряла, возненавидев меня! И если мне было, что
ей прощать, в эту минуту я все ей простил - и позабыл о ней.

- Полно матушка, - сказал я тихо, - идем в дом, простынешь.

И она повела меня за собой, словно я все еще мальчик, которому
страшно в потемках. А когда мы вошли, в доме вспыхнул огонь лучины, и я
увидел Суил.

- Здравствуй, птичка!

- Здравствуй, - тихо сказала она и опустила глаза. Но этот взгляд и
этот румянец... я испугался. Я боялся поверить.

- Сынок, - спросила Синар, - ты как, насовсем?

- Нет, матушка, прости. На один день. Так уж вышло...

- Знаю, - сказала она, - сказывал твой братец. Бог тебе судья, а я не
осужу. Голоден, чай?

И вот я сидел за столом, а чудо все длилось, и было так странно и так
хорошо на душе. Я дома, а где-то когда-то жил на свете какой-то почти
забытый Тилам Бэрсар.

Как совместить профессора Бэрсара с вот этим тощим грязным
оборванцем? Никак. Совсем никак.

- Ты чего? - спросила Суил.

- Что?

- Смеешься чего?

- Потому, что мне хорошо.

Суил потупилась, а мать отозвалась от печки:

- Так не зря ж молвлено: "отчий дом краше всех хором".

Даже тех где я нынче живу.

- Как вы тут жили? - спросил я мать. - Деньги у тебя еще есть?

- Да мы их, почитай, не трогали. Забыл, чай, что я на слободке первая
швея? Хожу по людям, да и Суил без дела не сидит. Так и бьемся.

- Прости, матушка!

- Да бог с тобой! Мне работа не в тягость, думы горше. Не было в
нашем роду, чтоб ночной дорожкой ходил. От людей стыдно, Равл!

- А ты не стыдись. Я ничего плохого не делаю. Только и того, что
хочу, чтобы людям получше жилось.

- Бог нам долю присудил, Равл. Всякому своя доля дадена, грех ее
менять. Да ведь вам-то, молодым, все без толку! Покуда жизнь не вразумит,
страх не слушаете. Ох, Равл, сколько мне той жизни оставалось! Хоть
малость бы в покое пожить, на внучат порадоваться!

Потерпи, матушка, все тебе будет.

И я спросил у Суил:

- А ты, птичка? Ты меня подождешь? Не прогонишь, когда я смогу к тебе
прийти?

Она сидела, потупившись, а тут нежно и доверчиво поглядела в глаза и
сказала просто:

- Полно, Тилар! Сам знаешь, что не прогоню. И ждать буду, сколько
велишь.

И потом в моем подземелье, в самые черные мои часы, только и было у
меня утешения, что эти слова и этот взгляд, и то, как доверчиво легла в
мою руку Суил.

А светлых часов с тех пор у меня уже не было. Мрак был вокруг - не
просто привычная темень моей тюрьмы, а черная ночь, придавившая Квайр.
Никто не мог мне помочь, оставалось лишь стиснуть зубы и работать почти
без надежды. Потому, что теперь это было мое дело, и больше некому было
делать его.

Тисулар рвался к власти, и мясорубка сыскного приказа работала без
устали день и ночь. Сотни людей исчезали в ее пасти. Те, кто любил родину
и не любил кеватцев, те, кто сетовал на непосильные налоги, те, кто чем-то
не угодил Тисулару или кому-то из его холуев, те, кого оклеветали враги,
те, кто просто попался в нее. Одни исчезали в застенках бесследно, другие
на миг возникали на плахе, чтобы опять - уже навек - кануть в небытие.
Шпионы, доносчики, соглядатаи наполнили город словно чумные крысы, ловили
каждое слово, высматривали вынюхивали, клеветали, и все новые жертвы -
лучшие люди Квайра! - навек уходили во тьму.

Город замер и притаился, опустел, как во время мора, даже Братство
пока притихло. Ложное спокойствие - и зря Тисулар обольщался предгрозовой
тишиной. Я-то знал, что за этим таится. Молчание было, как низовой пожар,
как пар в котле, где клапан заклинен. Ничтожный повод - и грянет взрыв.
Ужасный преждевременный бунт, который погубит Квайр. Я ждал этого и
боялся, я заразил своим страхом Асага, и жгучее, изводящее ожидание, как
общее горе, сблизило нас.

Он верил мне - и не верил, доверял - и опасался, мы ссорились,
спорили, с трудом понимали друг друга - и все-таки я был рад, что в этот
жестокий час пришлось работать с Асагом, а не с Баруфом.

Нет, на Баруфа я не сердился. Я искренне восхищался его безупречной
игрой. Он знал, что делал, когда оставлял меня в Квайре.

Я не знал о Братстве? Это понятно: оно пока не входило в игру. Уж
слишком оно тугодумно, инерционно, и слишком завязано на Садан. А у Баруфа
каждый знает лишь столько, сколько ему положено знать. Обижаться на это?
Глупо. Баруфа не изменить. Проклятый отпечаток Олгона, когда не можешь
верить и тем, кому не можешь не верить.

Да, он должен был покинуть страну, спасая хрупкое равновесие, и он
мог себе это позволить, ведь все рассчитано и учтено. Все, кроме столицы.
Квайр был и оставался опасным местом, здесь сошлись две неуправляемые
силы: Братство и охранка Симага. То, что не сделали века угнетения, могут
сделать недели террора; пружина и так слишком зажата, пустяк - и все
полетит к чертям.

Он подсадил меня к Братству.

Нет, он вовсе не жертвовал мной. У меня была возможность и выжить.

Да, он не сказал мне ни слова. Знай я, в чем дело, я бы полез
напролом, - и уже лежал бы под снегом в каком-то овраге. Да, он знал, что
я пойду к Таласару и заставлю Братство следить за мной. Интересно,
остальное он тоже предвидел?

Все я понимал и все мог оправдать, только вот легче не становилось. Я
не жажду лидерства и готов подчиняться Баруфу - но быть куклой в его
руках? Да нет, хватит, пожалуй.

И еще одно придавило меня: я понял, наконец, что такое Церковь. Не
вера, скрашивающая тяготы жизни, не вечный набор молитв и обрядов, а
каркас, скрепляющий плоть государства, то, что определяет жизнь человека
от рождения до могилы. Она не была безвредна и в Олгоне - здесь она
подчинила все. Она властвовала во дворцах и в избах, в быту и в науке.
Любознательным она оставила философию и теологию, на естественные же науки
был положен железный запрет. Медицину она свела к шарлатанству, астрономию
к гаданию по звездам, химию - к колдовству, физику - к многословным
рассуждениям о душах предметов и об отношениях этих душ.

Сомнение в общепринятом могло идти только от дьявола, вот так и
рассматривался всякий эксперимент. Опытный путь вел прямиком к смерти;
одних она убивала собственными руками, других - руками озверевшей от
страха толпы. Исключений не было, никакого просвета, и будущее как-то не
радовало меня.

Там, в лесу, под уютное молчание Эргиса, я наивно пытался рассчитать
свою жизнь. Если я доживу, если мы победим, я оставлю Баруфа на самой
вершине власти, отберу способных ребят - и буду учить. Сначала азы: основы