Чтение 2–й страницы книги ~Главный бой~

Жужубун, стиснув губы, видел, как солнце померкло, а темная туча стрел по дуге пошла вниз. Даже на холме слышно было как стучат о щиты, но какой удалец успевал поймать две-три стрелы в щит, получал еще две в ноги, а пронзенный стрелами конь тут же с жалобным ржанием валился на бок.

- Они их побили стрелами! - закричал кто-то за спиной Жужубуна. - Позволь, я поведу своих людей!

- И ляжешь вместе с ними, - ответил Жужубун резко.

- Но хан...

- Верховный!

- Но верховный хан! Они все гибнут...

- Уже погибли, - ответил Жужубун угрюмо. - Помочь не успеешь, только повторишь их судьбу.

Оставшиеся в живые печенеги Редужая ухватились за луки. Стрелы взвились частые, но Жужубун с бессильной злостью видел, что лучше бы так и мчаться в бой с саблями в руках... Не надо останавливаться, видно же какие жалкие соломинки летят навстречу железной туче со стороны киян! Они еще хороши против таких же степняков, у которых все доспехи - это дырявый халат, но не против окованных железом щитов и железных доспехов.

Кияне, как он видел, даже не закрывались щитами. Один или два откинулись на конях, получив удар стрелой в лицо, зато на месте огромного отряда отважного Редужая уже сплошное месиво бьющихся в агонии коней, кричащих в муках людей, застывших тел, густо утыканных длинными стрелами.

- Это была проверка, - сказал Жужубун резко. - Редужай пожертвовал собой, разведав силы киян. Не забывайте, что это всего лишь одиннадцатая часть наших войск сейчас... и тысячная, когда подойдут все силы!

Не оборачиваясь, ловил разговоры. Голоса все еще потрясенные, слишком легко кияне перебили отборный отряд, но с другой стороны, верховный хан прав: Редужай сам напросился на схватку. Жужубун его не посылал. А когда пошлет в бой сам мудрый воитель Жужубун, тогда будут киян бить точно так же, как те побили отважного, но не очень умелого Редужая...

Киевские дружинники постояли еще некоторое время, словно утверждая победу, затем разом развернули коней и умело, не создавая толчеи, втянулись в ворота крепости.

Створки захлопнулись, на стене народу стало еще больше. Многое грозились кулаками, делали непристойные жесты, так свойственные черному люду. Жужубун смотрел со спокойным хладнокровием. Силы города конечны, а Степи - нет. Рано или поздно любой город начинает страдать от недостатка еды и воды, от нехватки людей, что все же погибают на стенах.

Что ж, он возьмет их город намного раньше. Как только подвезут стенобитные машины, он отрубит стены, а его воинство ворвется в город...

Солнце поднялось за плечами выше. Ворота Киева заблестели, словно в самом деле, выкованы из чистого злата. Жужубун всматривался в них пристально, как вдруг створки, словно повинуясь взору, послушно раздвинулись.

Выехал рослый всадник на огромном коне. Створки тут же закрылись. Степные удальцы помчались в его сторону, на ходу выдергивая сабли. Кто-то начал размахивать над головой арканом.

Всадник пустил коня легкой рысью в сторону холма. Удальцы налетели кучей, всадник легко отмахнулся. Жужубун не поверил глазам: сразу двое вылетели из седел. Конь всадника перешел на галоп. За спиной Жужубуна тревожно задвигались телохранители, выдвинулись вперед.

- Нет, - сказал Жужубун. - Кто бы этот богатырь ни был, он хочет говорить.

Всадник держался в седле легко, словно степняк, но доспехи на нем блистали дорогие, ромейские, только шлем русский, да конь не степной, а крупный, как арабский скакун, дорогой и явно неутомим в скачке.

Но холм конь поднимался так же легко, как и несся по равнине. Жужубун всматривался в молодое безусое лицо богатыря. Сердце застучало тревожно и счастливо. Он боялся поверить глазам, ведь это его собственное лицо, только на тридцать лет моложе...

Всадник придержал коня, подъехал шагом. Телохранители застыли с обнаженными саблями, Жужубун видел как они бросают быстрые взгляды то на него, то на молодого героя.

- Сын мой, - вырвал из груди Жужубуна крик. - Сын!

Богатырь улыбнулся, словно солнце осветила его хмурое лицо. Они раскинули руки, обнялись, не слезая с коней. Телохранители со стуком бросали сабли в ножны. Глаза их не отрывались от отца и сына. Мало кто из богатырей сравняется ростом и дородностью со старым Жужубуном, но этот молодой витязь на полголовы выше, в плечах шире, а сила в нем чувствуется непомерная...

Шаман пробурчал громко:

- Старый дурак... А кто обещал с меня шкуру содрать?

Жужубун крикнул счастливо, не выпуская из рук плечи богатыря:

- Эй, дайте ему меру золота!.. Все точно: я на холме, сын прискакал на добром коне...

Конь под Дюсеном весело помахивал гривой, гордясь таким всадником. Жужубун смотрел с любовью.

- Это все твое войско? - спросил Дюсен.

- Не все! - ответил Жужубун обидчиво. - Это только передовой отряд. Остальное еще подходит.

- Нет, я хотел спросить, это все войско твое?

- Да, сын мой. Ты - сын верховного хана! Вся власть в Степи передана мне. Никогда еще в одной руке степного властелина не собиралась такая неслыханная мощь. Тысячи и тысячи молодых героев и богатырей приняли участие в Великом Походе. Но не только они... Все мужчины, кто может держаться в седле, двинулись на Киев. Скоро ты узришь это несметное войско! В стойбищах остались только женщины, старики и дети.

Дюсен с восторгом смотрел на восток. Там до самого горизонта тянутся шатры, а костры гореят так часто, словно полыхает степь. Ветер донес запах огромного войска, ржание коней, слышный гул множества топающий ног и копыт.

- Все время подходят новые силы, - сообщил Жужубун. - Завтра уже можно будет дать настоящий бой.

Дюсен некоторое время смотрел на исполинское войско, затем огонь в глазах погас, плечи опустились. Жужубун с удивлением видел, как помрачнел его сын-богатырь.

- Отец, - сказал Дюсен медленно, - если ты, в самом деле, шел за мной... то зачем этот бой завтра?

Жужбун оглянулся на огромное поле, где не видно земли под рядами войск. На лице проступило на миг смущение, затем гордо выпрямился:

- Ты посмотри, какую силу привел!.. Мы не надеялись, что проклятый киевский каган струсит настолько, что отдаст тебя без боя. Все-таки слава о нем идет, как о коварном, но отважном воине... Мы собирались взять город и сжечь дотла, разметать головни, тебя вытащить связанного из подземелий... Кто же знал, что киевский князь, устрашившись нашей мощи, поспешно отдаст тебя сам? Сын мой, я не могу повернуть такое огромное войско. Да пусть свершится предначертание... Да, мы на рассвете пойдем на приступ. Мы возьмем город, сожжем, развеем по ветру, мужчин и женщин зарежем на месте, а в полон возьмем только детей и молодых девушек. В неволе забудут родной язык, станут печенегами. А на месте Киева будут пастись стада и табуны... Не будет больше Киевской Руси, а будет отныне и навеки Великая Печенежская Орда. Нет, Печенежский каганат...

Дюсен молча оглядывал поле. Отсюда с холма обзор широк, но куда не падал взор, везде бесчисленные костры, везде остроконечные юрты, везде группки всадников, объединенные родовым знаком, везде блестит оружие.

- Да, - сказал он, наконец, - с этим войском Киев взять можно...

Жужубун изумился:

- Что значит, можно?.. Возьмем обязательно. Без особых усилий. Но, сын мой, я не вижу в твоих глазах ликования. Почему? Ведь это я, создающий первую империю печенегов, а ты - первый, кому ею править!

- Мне?

- Да, сын мой. Пользу извлечь можно отовсюду. Ты сидел за столом самого киевского кагана, слушал его речи, видел и запоминал, как говорит с воеводами, знатными людьми, послами, как умеет переламывать в свою пользу важные дела... Ты все это запомнил, сын мой! По глазам вижу. И ты будешь лучшим правителем, чем я. Я - последний из кочевых ханов, а ты будешь первым, кто начнет править городами и землями.

Дюсен ощутил, как плечи расправляются шире, а тело наливается нечеловеческой мощью. Кровь прилила к сердцу, приятный жар потек по телу. Да, он давно подумывал, но никогда не произносил этого вслух, что надо бы хоть часть своего народа посадить на землю, научить пахать и сеять. Но вот его отец, старый и мудрый хан, никогда не покидавший Степи, ничего не зревших кроме ее просторов, вдруг проник мудростью в суть вещей и говорит то же самое!..

- И еще, сын мой, - проговорил Жужубун чуть тише. В голосе стареющего отца Дюсен уловил тень смущения: - У нас появился могущественный союзник! Такая удача выпадает только раз в тысячу лет. Кем я буду, если не воспользуюсь на благо своего народа?

- Что за удача? - спросил Дюсен.

- В нашем племени возродился могучий колдун. Его повергли тысячу лет тому трое героев... из этих же мест. Теперь он жаждет отомстить. Если не им, то их потомкам! Он в нашем войске, сын мой. Он пообещал сегодня же свершить настолько кровавую жертву, что на его зов явится самый страшный из тех утерянных во тьме веков богов...

Дюсен медленно поднял голову. Глаза их встретились. Жужбун, ощутив неладное, откинулся всем корпусом, брови его взлетели на середину лба.

- Отец, - проговорил Дюсен медленно, - я не стану сражаться против Киева.

- Сын... - проговорил Жужубун потрясенно. - Что... что с тобой? Я вижу перед собой молодого льва, но лев... это лев! Он убивает, он наслаждается криками жертв, он ликует при виде крови врага. Или ты...

- Отец, - ответил Дюсен трудно, словно незримая рука держала его за горло, - я не стану сражаться против Киева, потому что...

- Потому что там у тебя есть друзья? Скажи, мы их пощадим.

-... потому что это и мой город, - закончил Дюсен с трудом. - Я их ненавидел, я говорил о том, что хочу вырваться из плена, что мне бы только хорошего коня, да еще одного на смену... но на самом деле меня никто давно не держал! Я пил и ел за столом великого князя, со мной все обращались как с равным. Никто уже и не знал, что я - заложник. Ведь печенегов на службе князя - каждый десятый из его богатырей! Меня тоже все принимали за героя на его службе. Пока, понятно, я не начинал рассказывать, как мне горько быть в плену и как мечтаю вырваться... Вот и вырвался, дурак!

Он снова окинул взглядом широкое поле с бесконечными юртами. Здесь начиналось его детство, но теперь он не может себе представить дня, чтобы не умылся поутру, не сменил пропотевшую рубашку на чистую, чего никогда не делают его кочевые сородичи.

- Сын мой, - повторил потрясенно Жужубун, - но узы крови!.. Узы крови?

- Любой зверь знает узы крови, - сказал Дюсен глухо. - И лютый волк, и робкая курица одинаково бросаются на защиту своего цыпленка. Но только человек... и то не всякий!.. способен ощутить высшие узы товарищества. Я видел эти узы, скрепляющие дружину героев, где печенег сидит за столом с викингом, торк с франком, вятич с арабом, прусс с берендеем... я, дурак, смеялся тогда над этой пестротой... Но все они братья ближе и роднее, чем, если бы просто по крови. Я еще не стал им братом явно... но я не могу их предать...

Смуглое лицо Жужубуна посерело. Тяжелые веки поднялись, глаза были затуманены мукой. Он раскрыл объятия, словно звал рука прильнуть к его груди, но вместо этого сам Дюсен принял отца, в печальной сыновней ласке гладил по спине, плечам.

- Сын мой, - прошептал Жужубун потрясенно, - как ты повзрослел... Как ты повзрослел!

- Отец, - попросил Дюсен, - позволь мне вернуться.

Жужубун с трудом оторвал голову от широкой выпуклой груди сына, где мощно бухает огромное молодое сердце. Это он сам, там течет его кровь, горячая и свежая, которая даст много сынов, внуков и правнуков.

- Ты герой, - ответил Жужубун печально. - Ты должен поступать как герой. Поступки простых людей не для тебя... Но все-таки помни о своем отце, который уже стареет... Помни о своем народе! Горький запах полыни заставил хана Отрока бросить богатства и власть, вернуться в нашу бедную голую степь. А ведь он там был куда богаче и знатнее, чем ты, сын мой единственный...

- Отец!

- Да, сын мой.

- Отец, меня в Киеве держит вовсе не его богатство.

- Прости, сын. Я не то сказал.

- Отец, - проговорил Дюсен с мукой, глаза заблистали, словно в них набегали слезы, - я люблю тебя. И я не знаю, как поступить, чтобы не запятнать ни честь свою, ни твою честь, ни имя своего народа!

Глава 34

У городских ворот беседовала группка знатных воинов, воевод. Выделялся Претич. Работный люд спешно подвозил на телегах мешки с песком. Их укладывали в три ряда крест-накрест, подперев врата. Вряд ли печенеги так же глупо подставят головы еще раз под длинные стрелы киян, а в равной схватке терять людей негоже, если со стен можно бить на выбор, как толстых ленивых гусей.

Из сторожевой башни заорали. Претич насторожился, но кричали беззлобно. Один из вартовых помахал вниз, чтобы отворили боковую калитку. Претич сам выглянул, заметил, как с холма в сторону их ворот мчится одинокий всадник. За спиной разговоры умолкли. Он чувствовал как все смотрят с любопытством, но ни одна рука не потянулась за оружием.

Из пыльного облака вынырнул высокий воин в блистающих доспехах. На голове сверкал конический шлем. Лица не видно, наклонил голову, разрезая встречный ветер, но когда топот копыт затих, все узнали Дюсена.

Претич отступил, дал всаднику, пригнувшись, кое-как протиснуться, не покидая седла. Всегда надменный Дюсен, теперь был бледный, в глазах растерянность, как у беспомощного ребенка, попавшего в чужой дом.

- Ну, как, - поинтересовался Претич, - повидался с отцом?

- Повидался, - ответил Дюсен сердито. - Где мне встать: на стене или у городских врат?

************************

Дюсен крался неслышно как степной пардус. И хотя день тих, в небе ни облачка, но двигался как тень, даже трава под ним словно бы не мялась.

Кленовый Листок шла торопливо, часто оглядывалась. Еще когда миновала городские врата, в испуге едва не выронила лукошко: страж за спиной громко кашлянул, словно переломил бревно. Печенежский стан за холмами, отдельные всадники проскакивают к городской стене, но в лес, как знала, ни один степняк никогда не сунется. И потому что с конем в лесу делать нечего, и потому, что печенеги смертельно боятся лесных славянских богов. Но все же, когда вошла в лес, смотрела не под ноги, где изящные ступни давили красные сочные ягоды, а по сторонам...

Сердце Дюсена сладко и тревожно ныло. Красавица и здесь, когда ее не видят, еще прекраснее в своем божественном испуге. Сколько видел молодых девушек, что сразу начинали горбиться, если знали, что их никто не зрит, тут же выпускали старушачьи животы, а их прекрасные личики перекашивались темной злобой! А Кленовый Листок божественно прекрасна и в лесу, как прекрасна в отцовском тереме, на улицах Киева.

Ноздри жадно раздувались, ловили запахи. Чудилось, что улавливает ее аромат, чистый и светлый.

Кленовый Листок все еще шла вглубь леса, пугливо посматривая по сторонам, а у него уже шерсть встала дыбом, в горле зародилось звериное рычание, а рука метнулась к ножу на поясе.

Слева из-за деревьев показался рослый витязь, зачем-то в доспехе, только русые кудри падают на плечи свободно, ветер их колышет, голубые глаза беспокойно шарят по сторонам. Дюсен узнал Ратьгоя, сильнейшего богатыря в младшей дружине. Сыном незнатного боярина, затем воеводы, родни сильной не имеет, но его уже приметили за честь, воинскую доблесть и отвагу, уже за княжеским столом среди лучших...

Дюсен видел, как лицо Ратьгоя внезапно озарилось радостью. Если бы это была свирепая радость насильника, Дюсен был бы счастлив, можно ринуться на спасение, повергнуть, уничтожить, разорвать на куски... но этот голубоглазый вспыхнул как верхушка дерева под утренним солнцем, пошел вперед торопливее, позвал негромко:

- Листок... Листок!.. Не пугайся, я здесь...

Волна звериной ярости ударила в голову Дюсена. Рука метнулась к рукояти ножа. Кончики пальцев стиснули с такой страстью, что стальным клинком ощутило себя все тело. Перед глазами пронеслась горячечно кровавая сцена, как он зарежет этого наглеца, и эту тихоню, что тайком ходит в лес к мужчине...

Кленовый Листок ахнула. С болью и яростью он видел, как ее нежное лицо окрасилось румянцем, словно алая заря проступила на бледном небе. Глаза вспыхнули как звезды. Ее тело подалось вперед, она пробежала как лань через поляну, а с другой стороны вышел Ратьгой.

- Листок, - проговорил он с нежностью, - как я страшился, что ты не придешь!

Сердце Дюсена кричало от боли, грудь едва не разорвало от боли, когда увидел, как они смотрят друг друга в глаза. Пальцы прикипели к рукояти. Вот сейчас... Как только этот наглец обнимет ее, сразу же прыжок, замах ножа, удар в шею, а вторым ударом так же торопливо, чтобы не раздумать и не увидеть ее прекрасное лицо, клинком ей под левую грудь...

- Ну почему бы я не пришла, - ответила она с мягким упреком. - Ты же знаешь, Ратьгой... Хотя не надо было тебе этого делать. Отец следит за мной день и ночь.

- Листок, - сказал Ратьгой дрожащим голосом, - я люблю тебя больше жизни, больше всего на свете!.. Помнишь, мы еще с детства мечтали, что никогда не расстанемся. И вот я верен детской клятве, а ты...

Она ответила с невыразимой мукой в голосе:

- Как ты можешь такое говорить? Ты же знаешь, что мое сердце отдано тебе!

- Но тебя выдают замуж за этого степняка!

Ее голос дрожал от слез:

- Это верно. Что наши малые судьбы, когда речь о племени? Такой брак свяжет два народа... Но выдают меня, но не мое сердце! А сердце останется с тобой...

- Но как же ты будешь в таком браке?

Дюсен застыл, страшась услышать ответ, Голос ее прозвучал тихий и печальный:

- Дюсен - доблестный витязь. Он вспыльчив, жесток, но он честен. Я хотела бы такого брата, но сердце... сердце мое с тобой. Дюсену будет принадлежать моя рука, мое тело, но не сердце! Я тебя люблю, только тебя. Я знаю, что на чужбине быстро завяну, засохну и умру как березка, которую лишили корней, но никто не узнает настоящей причины моей смерти. И даже смерть моя пойдет на пользу племени, ибо на погребении встретятся снова князья и ханы.

- Но ты будешь обманывать и Дюсена!

- Он ничего не узнает. Все, что ждет от жены, получит.

Он протянул руки, но Листок с печальной улыбкой покачала головой:

- Нет. Только муж коснется меня...

- Но, Листок, - простонал он в муке. - Листок!.. Позволь хотя бы взять тебя за твои белы руки!.. Позволь поцеловать в твои сахарные уста...

Она отступила на шаг. В глазах была печаль.

- Прости, но первый поцелуй тоже принадлежит Дюсену. Негоже нам нарушать законы, кои установлены не людьми, а богами.

- Но поцелуй! Никто не узнает!

Она покачала головой, в печальном голосе проступила сила:

- А мы?

Перед глазами Дюсена в красном тумане с грохотом рушились деревья, скалы, гремел гром и страшно блистали молнии.

Кленовый Листок сделала шаг назад. Ратьгой в отчаянии протянул к ней обе руки. Отступая, она легонько коснулась его пальцев самыми кончиками своих пальчиками, Дюсен задохнулся от ревности, а Ратьгой вспыхнул, привстал, словно намереваясь взлететь, но девушка уже повернулась и быстро пошла обратно.

Оба, и Дюсен и Ратьгой, провожали ее взглядами, задерживая дыхание. За деревьями в последний раз мелькнул ее легкий силуэт, хрустнула напоследок веточка, в звенящей тишине неуместно громко вскрикнула лесная птаха.

*****************************

Солнце поднялось из-за края земли, но костры по необъятному печенежскому стану еще горели. С крепостной стены они выглядели как опрокинутое на землю звездное небо. Владимир с самой высокой сторожевой башни молча прикидывал сколько там воинов, всякий раз сбивался со счета, а потом и вовсе махнул рукой. В любом случае придется отсиживаться за стенами. Хотя первая стычка далась очень легко. Даже очень.

Внизу у ворот толпился вооруженный люд. Волчий Хвост орал, размахивал мечом, выстраивал и подравнивал. Владимир хмурился, затея еще раз попытать счастья не очень нравилась, печенегов все больше, второй раз уже так не попадутся...

Волчий Хвост проорал, выпячивая грудь:

- Запомнили, сукины дети?.. Ни шагу от стен! Кто ослушается хоть на шаг, я не только наплюю на его кости, но и дом его разорю, дабы не смел подводить боевых другов!

Врата заскрипели, масса поспешно хлынула на простор. На этот раз Волчий Хвост решил испытать в бою пеших, все молодые да зеленые, настоящего врага не нюхавшие.

Владимир видел сверху, как без нужды суетятся, перебегают с места на место, выстраиваются хоть и быстро, но с немужской поспешностью. Правда, выстроились быстро, подравняли ряды.

Печенеги, завидя противника уже по эту сторону стен, заорали и ринулись нестройной лавой. Напрасно умелые военачальники кричали и пытались наладить атаку. Киян горстка, к тому же пешие, по виду - молодые, здоровые, таких рабов можно дорого продать в земли Востока...

Волчий Хвост заорал, выпучив глаза. Разом поднялись луки, воздух задрожал, завыл, сотрясаемый множеством тяжелых стрел. У пеших луки еще длиннее, а стрелы убойнее. С земли стрелять сподручнее, туча тяжелых как дротики стрел пошла вверх по очень длинной дуге.

Печенежская лава еще не набрала скорость, как стрелы обрушились железным градом. Раненые кони ржали, поднимались на дыбки, мешая другим, падали, о них спотыкались, падали, ломая ноги и сбрасывая всадников. Стрелы все падали и падали, тяжелые и с острыми, как бритва кончиками, над конской лавиной стоял неумолчный крик страха и боли. Однако лава еще неслась, хоть и сильно замедлила бег, а стрелы все били и били, бросая под ноги скачущих сильных молодых батыров...

Волчий Хвост уже раскрыл рот, готовясь приказать спрятать луки и хватать приготовленные копья, но печенеги совсем замедлили ход, начали огибать киевских воинов, в их руках тоже стали появляться луки.

Он с напряженным вниманием смотрел как огромная лава, не решившись сходу ударить в пеших, догадались, проклятые, пошли на рысях мимо. Луки уже у всех, видно что натянут тоже почти разом, стрелы коротенькие, легкие...

Послышался долгий змеиный свист. Сердце трепыхнулось и застыло, словно брошенное с размаха на лед. Разом потемнело, словно солнце закрыла туча, а затем весь мир накрыли странные сумерки.

Печенежские всадники, разом выпустив тучу стрел, поспешно доставали из колчанов стрелы, бросали на тетивы, быстро оттягивали до уха и посылали одну за другой в сторону киевского войска.

Плотная темная туча стрел взбиралась по длинной дуге как гора, она и весила как гора, а когда стрелы достигли верхней точки и пошли по той же дуге вниз, на войско киян, Волчий Хвост чувствовал как все тело застыло в смертном страхе, поспешно, встряхнулся, напомнил себе, что видел подобное уже сотни раз, и ничего, не только жив, но и стал воеводой. Совсем не зазря.

Кияне разом присели и закрылись щитами. Поле перед крепостными вратами покраснело, словно внезапно зацвело маками. Послышался дробный частый стук, будто с неба обрушился ливень, перешел в грохот. Красные щиты потемнели, став похожими на спины рассерженных ежей.

Некоторые воины, укрывшись за щитами соседей, торопливо били щитами оземь. Стрелы с хрустом обламывались, но падающие с неба тут же находили цель, в рядах вскрикивали, падали, толкая соседей, подставляя их тоже под железный град.

Остальные выжидали терпеливо. Стрелы щелкали и по шлемам, что торчали над щитами. В третьем ряду молодой Веселун, один из внуков Претича, рискнул чуть-чуть приподнять голову, сделав себе щелочку для глаз над краем щита, десяток стрел простучали по шлему. Щит все еще вздрагивал от частых щелчков, а две стрелы вонзились в узкую щель, попав в глаз и в переносицу.

Не дожидаясь, когда стрелы истощатся, печенежская конница пошла быстрым шагом, все время набирая скорость. Лучники прекратили стрельбу, иначе стрелы поразят незащищенные спины своих удальцов, вот-вот врубятся в эти коленопреклоненные ряды...

Разом, словно вздохнула земля, войско киян качнулось, поднялось. Кое-кто спешно сбивал торчащие стрелы, другие пренебрегли такой мелочью, выставили копья и уперли в землю.

- Копья! - заорал Волчий Хвост слегка запоздало. - Ровней ряд! Ровней!

- Не высовываться, - прокатилось по рядам. - Держать ряд...

Доскакав на расстояния броска дротика, всадники завизжали, нагоняя страх, у каждого из руки вылетело короткое метательное копье, и, выставив пики, ринулись на пешие ряды воинов. Дротики, вонзившись в щиты, пригибали их к земле, кияне с проклятиями поспешно срубывали, обламывали, а конница уже налетела, ее встретил лес длинных копий с длинными заточенными остриями.

Послышался новый зловещий свист. Кровь застыла в жилах. На этот раз свист шел со стороны стен города. Там черно от народа, у каждого в руках дергается лук, сотни рук одновременно хватают из колчанов стрелы, оттягивают тетивы, стреляют, почти не целясь...

Яростный бой шел в первых двух линиях. Копейщики выбивали длинными копьями всадников, те стремились успеть срубить наконечники. А туча тяжелых стрел сыпалась на задние ряды печенегов.

Волчий Хвост рубился в переднем ряду. По нему стучал как по крыше дождь, но сам он глыба камня, да еще в кольчуге, а поверх кольчуги плотные булатные доспехи. Так что кроме пары кровоподтеков пока не отыщешь на теле отметин, а его длинная сабля вышибла из седла уже с десяток удалых да горячих.

- Держать ряд! - порявкивал он время от времени. - Дерр-р-ржать!

По шлему щелкнуло с такой силой, что будь у него хвастливый ромейский шлем с их гребнями да выдавленными орлами, уже сорвало бы с головы. И подбородочный ремень не удержал бы, но конический шлем, гладкий как зеркало, не дал зацепиться острию.

Ряды печенегов таяли, как грязный весенний снег под лучами жаркого солнца. Со стен стрелы летели все так же часто, а Волчий Хвост, уловив растущее замешательство степняков, заорал:

- Два шага вперед!.. Бей!.. Еще шаг!..

На стенах тоже заорали, видя как ряды пеших качнулись и двинулись по телам печенегов. Волчий Хвост шагал впереди, рубил, командовал, успевал замечать, кто как бьется, кого похвалить, кого обругать. По нему били как по мишени, стреляли из луков, бросали дротики, тыкали копьями, секли саблями. Но массивный воевода, неумолимо двигался вперед, и хотя в руке не меч, а сабля, зато почти вдвое длиннее печенежской, да и рубил с такой силой, что порой рассекал всадника вместе в конем.

Остатки печенегов попятились, а потом, не выдержав, повернулись и в панике ринулись обратно.

Волчий Хвост тут же заорал:

- Строго стоять!.. Поворот кругом!.. Быстрее, равлики бесовы!.. К воротам быстро - но не бегом! Кто побежит - удавлю своими руками!

Он махнул людям, что висели сверху на воротах. Пара голов исчезла, а створки ворот начали отворяться.

Волчий Хвост, отступал последним, пятясь и прикрывая собой молодняк, что с этого дня уже будет считаться умелыми бойцами.

**********************

Перед полуднем степняки ринулись на первый приступ. Владимир хмуро смотрел, как коренастые приземистые люди соскакивают с коней и, размахивая саблями, бегут вверх по склону. Зимой бы его полили бы водой, дабы застыл, по льду не взобраться, но сейчас на стенах едва удерживаются тяжелые валуны...

Слева послышался тяжелый выдох. Двое воинов подкатили огромную округлую глыбу, напряглись. Та качнулась, беззвучно рухнула за стену. Через пару мгновений донесся тяжелый удар. Валун понесся по земляному валу, твердая как камень земля гудела, даже блистали короткие искорки: в вал при насыпке вбили немало таких глыб. Справа и слева со стен спихивали такие же камни, те неслись страшной цепью. Степняки с легкостью уворачивались, но глыбы несло как страшную цепь, они давили, размазывали по земле, оставляя раздавленные тела в красных лужах.

Владимир довольно рыкнул, когда один из степняков, в редком для них ромейском доспехе, с дорогой саблей, отпрыгнул от камня, но тут же попал под другой. Тот отшвырнул его с дороги, а когда уже бездыханное тело упало на землю, но нему прокатился третий, размером с крупного барана.