Чтение 28–й страницы книги ~Князь Рус~

Послышался шорох. Из-за дуба вышел старик в черном. У Руса зашевелился чуб, а по спине побежали мурашки. Колдун!

Он вытащил меч, неслышно подкрался сзади. Соломон подслеповато всматривался в знаки на дереве, когда мощная рука Руса ухватила его за ворот.

-- Замри, колдун проклятый!

Соломон икнул и без сил опустился на землю. Рус обошел его, все еще не выпуская из рук, оказался лицом к лицу. Соломон снова икнул, в глазах был страх, но, к недоумению Руса и даже разочарованию, этот страх таял как гнилой туман на утреннем солнце.

-- Ах... -- прошептал Соломон бледными губами, -- ну разве ж можно так пугать...

-- Пугать? -- рыкнул Рус люто. -- Да я убью тебя сейчас за гнусное колдовство!

-- Я не колдовал...

-- А что же?

Он старался говорить свирепо, но видел, что Соломон уже отошел от страха, словно кого-то другого боялся намного больше. Это сбивало с толку. Нехотя выпустил старика, но оголенный меч держал наготове, колючие искорки холодно прыгали по лезвию.

-- Великий князь...

-- Я еще не великий, -- отрезал Рус, он поморщился, иудеи умеют ловить человека в паутину слов, -- это ваше тайное капище, да?

Соломон вздрогнул, даже сгорбился. Уронил голову на грудь, но Рус двигался настолько молниеносно, что подбородок Соломона внезапно уперся в холодный металл меча. -- Клянусь вашим богом, ты скажешь!

Он шелохнул рукоятью, и острое лезвие словно готовилось открыть горло прямо в ложбинке между ключицами. Варварский князь явно дает понять, догадался Соломон, о каком боге он говорит.

А Рус со злостью и разочарованием видел, что жест нелеп, старика не испугать, все волхвы скорее умрут, чем нарушат свои ритуалы даже в мелочи, но это вырвалось невольно, а ничего лучше на ум не приходило.

Соломон сказал плачущим голосом:

-- Здесь нет ничего важного для тебя, великий вождь!

-- Кто знает, кто знает, -- отрезал Рус. -- Говори.

Седая голова старика моталась из стороны в сторону. Рус нехотя убрал меч. В покрасневших глазах иудейского волхва отразилась такая мука, что Рус дрогнул, но стиснул челюсти и посмотрел на него сурово и надменно взглядом вождя.

-- Это лишь наша вера... -- прошептал Соломон.

Рус оглянулся на дуб:

-- Да? Это ваш бог?

-- Нет... Прости меня, -- взмолился Соломон, -- но мне просто стыдно говорить про этот позор... Ведь было уже, когда народ мой дрогнул и отступился от истинной веры... ибо простому народу был непонятен высший бог. Ему нужен бог попроще, вещественный! И они в отсутствие Моисея изготовили золотого тельца и поклонялись ему. За это наш народ постигли беды. Но и спустя тысячу лет мы едва не опустились до полулюдей... Да, когда в бегстве мы многое потеряли, когда пришлось начинать заново, мы скатились было к идолопоклонству.

Рус посматривал на древний дуб. В нем вполне мог жить бог, к тому же совсем не слабый. Древние иудеи были совсем не дураки. И куда понятнее, чем нынешние.

-- И что же?

-- Золотого тельца в здешних лесах сотворить не могли, откуда у беглецов золото, не было даже инструментов для литья... Пробовали вырезать тельца из дерева, высекали из камней. Но те, кто оставался верен, преследовали впавших в язычество, убивали... Это одно из таких мест, где несчастные приносили жертвы богам леса, земли, воды... Это место позора всего моего народа!

Рус расхохотался:

-- Так срубите!

-- Нет, -- ответил Соломон печально. -- Пусть напоминает...

Рус в затруднении признался:

-- Моему народу никогда не понять твой народ. И почему ты здесь?

Соломон вздрогнул. На побледневшем лице глубокие морщины стали резче, а в глазах метнулся страх:

-- Я боюсь... что ужасное время возвращается. Мне сказали, что некоторые из зелотов... это наши непримиримые, поговаривают о возвращении к старым свирепым богам. Такие слухи возникали и раньше, но сейчас... Прошел слух, что целая группа отступников пытается возродить старые ритуалы. Я никому не сказал, нечего сеять панику, пришел сам...

Рус перевел взгляд на дуб. Понюхал воздух:

-- Успокойся, здесь давно не приносили жертв. Разве что задолго до нашего прихода. До прихода скифов, я имею в виду.

-- Правда? -- прошептал Соломон.

Рус холодно усмехнулся:

-- Похоже, только я приношу тебе хорошие новости!

* Часть третья *

Глава 39

Ночью волки без страха подходили к домам, ломали ветхие двери в сараях, прорывались к козам, овцам. Злых собак зарубили скифы, а трусливые прятались в домах, визжали в страхе. Лисы без препятствий таскали уцелевших кур, уток.

Людей зарубили вроде всех, но после кровавой резни, зачастую на второй-третий день, в подвалах и подполах обнаружились уцелевшие. Их почти не трогали, это в горячке боя режешь всех, даже стариков и детей, а потом что-то останавливает. Уцелевшие иудеи, прячась от страшных детей Гога и Магога, потянулись в град. Рус велел не мешать: чем больше народу там скопится, тем скорее задохнутся в своем же дерьме, утонут в нечистотах, пожрут все, сперва скот, потом собак, кошек и ворон, а затем все равно выйдут на милость сильных...

В захваченных весях остались больные, немощные, дряхлые старики, а с ними, к удивлению скифов, добровольно осталась, прячась в подвалах, часть их молодой родни. В двух-трех местах скифы с хохотом вытаскивали молодых женщин, насиловали, отпускали в изорванной одежде, но и тогда те не убегали в град, ибо в уцелевших домах ютились престарелые родители. Одна молодая женщина, говорят, своим молоком кормила престарелого отца, не давала умереть голодной смертью. Скифы ходили смотреть на такое диво, звали и Руса, но тот раздраженно отмахнулся.

Из града по просьбе Соломона и по разрешению Руса стали приходить их волхв и лекарь. Волхва звали ребе Ездра. Корнило затевал с ним споры о происхождении мира, ярился, уговаривал отказаться от ложного бога и поклониться истинным богам скифов.

На третий день Ездра, выполняя какие-то дикие требования своих богов, остался на ночь в веси. В пустых домах гулял ветер, ночами шныряли лесные звери. Он выбрал дом, что сохранился чуть лучше других, и под насмешки скифов весь вечер молился, сгибался, возжигал благовония и разговаривал со своим богом.

Вечером он малость вздремнул, но затем с кряхтением сполз с жесткого ложа. Это был его долг вставать до рассвета и читать заветы. По субботам запрещена всякая работа, и вчера он даже оставил светильник горящим, дабы до рассвета взяться за чтение.

Он не сразу понял, почему так темно, и, только выбравшись в комнату со свитками, понял, что случилось страшное: светильник погас! Масло не могло кончиться, но щель в стене после страшного удара дикого гоя стала шире, ветер и задул... Бесценные утренние часы для молитвы потеряны!

В ужасе он выглянул в окно. Темно, слышно только, как чешется о забор лошадь варваров, да на звездном небе промелькнул чудовищный силуэт, больше похожий на небесного великана, чем на человека.

А если попросить гоя, мелькнула мысль. Они могут выполнять любую работу и в субботу. Варвары чисты как дети, старших уважают. Какой-нибудь тупой гой зажжет светильник для него... Нет-нет, даже думать о таком великий грех! О работе гоя в субботу правоверный иудей должен договариваться заранее. Только так.

-- Да что я за иудей, -- сказал он сердито, -- если этот скиф не зайдет по своей воле? И по своей же не зажжет светильник? Да еще и скажет спасибо!

Он высунул в окно голову. Ночь была темна, в холодном осеннем воздухе пахло горелым деревом, сладковатым дымком, далеким ароматом вареной рыбы. Когда тень вартового мелькнула снова, Ездра позвал:

-- Эй, Бугай!... Это ты, Бугай?

Послышались шаги, мощный голос проревел:

-- Ну.

-- Не холодно там?

Густой, как медвежий рев, голос ответил насмешливо:

-- Это вы, мелкокостные, и под солнцем мерзнете. А мы, скифы, ко всему привычные.

Магоги вы, а не скифы, подумал он злорадно, а вслух сказал бодренько:

-- Ну смотри. Если что, загляни на минутку. У меня еще осталось вино. Согревает!

Там хмыкнуло, он слышал, как грузный варвар переступил с ноги на ногу, затем голос стал чуточку тише:

-- Ну, вроде бы малость продувает. Скоро заморозки, иней по траве...

-- Заходи!

В темноте дверь скрипнула, он на миг увидел в черноте квадрат со звездами. Возникла и качнулась вперед гигантская фигура, хлопнула дверь. Мощный голос подозрительно проревел:

-- Почему темно? Никак нож в руке?

-- Да ты что? -- удивился Ездра. -- Такое подумать про волхва!

-- А что, волхв тоже человек.

-- Погоди, -- сказал Ездра, -- сейчас отыщу кувшин...

Он топтался в темноте, натыкался на стены, бурчал под нос, но достаточно громко, наконец сзади прогудел нетерпеливый голос Бугая:

-- Погоди. Что вы за дурни все такие, иудеи? Я сейчас высеку огонь.

Ездра затаил дыхание. Послышались сильные удары огнива по кремню. Тупой гой сопел, пыхтел, наконец послышалось его мощное дыхание: раздувал искорку. Затем за спиной вспыхнул дрожащий свет. Потек сладкий запах благовонного масла в светильнике.

Ликующий Ездра взял с полки кувшин. Бугай деловито спрятал огниво в кисет, принял полную кружку из рук рабби, понюхал, с удовольствием поднес к губам. Рабби следил, как дергается мощный кадык. Гой пил крепкое вино как скот пьет простую воду. Пара капель сбежала по мощному квадратному подбородку. Бугай осушил до дна, глаза блестели от удовольствия, как у большого, довольного удачным воровством кота.

-- Чудо, а не вино! Даже если отравил, все равно не жаль умереть от такого. Спасибо, волхв!

-- На здоровье, -- ответил Ездра вежливо.

Бугай отдал ему кружку и направился к двери, по дороге двумя пальцами заботливо загасив слабый огонек светильника.

Пышущий жаром после работы в кузнице, Вениамин вбежал в конюшню и сам ощутил, как к запаху свежего сена сразу приметался ахромат горящего металла и древесного угля. Крупные капли пота падали на руки, когда он наклонился за седлом, и едва не шипели, возгоняясь в пар.

Он уже затягивал подпруги, когда услышал сзади шаги. В дверном проеме зловеще раскорячилась черная тень с торчащими волчьими ушами. Он вздрогнул, не сразу понял, что это его мать с завязанным на голове платком.

-- Куда ты собрался на ночь глядя? -- сказала она недобро.

Он чувствовал по ее голосу, что мать уже взвинтила себя, голос был хриплый и горячий, будто мысленно уже ругалась с ним полдня.

-- Мама, -- сказал он примирительно, -- я не хотел тебя тревожить. Днем я работал тяжко, у меня от усталости ноги подгибаются, а руки не держат молот, потому я собрался лишь сейчас. Я отлучусь ненадолго.

Он услышал сперва шипение, с такой силой она выпустила воздух между плотно стиснутых губ. Голос ее был горячий, словно слова вылетали из горящего горна:

-- Опять к золотоволоске?

-- Мама...

-- Что, не нравится? До какого позора дожили, не могу людям в глаза смотреть! Мой сын, мой любимый сын якшается со скотом как с человеком! Разговаривает с ним, трогает и даже... О Господи! За что мне такая кара?

Она кричала все громче, пронзительнее. Он услышал, как у соседей хлопнула дверь, а в доме напротив вспыхнул и затрепетал слабый огонек масляного светильника.

-- Мама, -- сказал он морщась, -- не надо. Ты перебудишь всю улицу. Уже давно ночь, люди спят. Зачем?

-- И пусть все люди знают, что ты за человек...

-- Мама, -- крикнул он уже громче, мать приходилось перекрикивать, -- я поеду все равно. Ты не должна меня останавливать.

Он подтянул подпруги, стараясь не смотреть на разъяренную мать, а когда накидывал узду, вздрогнул от ее пронзительного вопля:

-- Если посмеешь выехать, я тебя прокляну!

-- Мама! Даже ребе Аарон разрешает ездить к скифам. А ребе Соломон вовсе советует общаться с ними чаще.

Не слушая, мать выкрикнула неистово:

-- Клянусь вечным спасением, прокляну!

Голос ее осекся, Вениамин словно ощутил ее страх и запоздалое сожаление, но слово не воробей, мать умолкла, отступила на шаг, но все еще загораживала дорогу.

Судорога перехватила ему горло. Почему-то слезы подступили к горлу.

-- Мама... Я не знаю, это какое-то наваждение, но я не могу без нее. Это не колдовство, ибо с нею рядом я просветлен, я чище и лучше! Эта девочка виновна в том, что я становлюсь ближе к своему Богу. Разве наш Господь осудил бы меня?

Он вскочил на коня. Мать смотрела с ужасом. Сын и на коне научился скакать как дикий гой, хотя раньше и не подумывал сесть верхом, довольствовался телегой. И что-то в осанке появилось гордое, независимое, словно готов на удар отвечать ударом, а не сносить смиренно, как завещано.

-- Ты не посмеешь выехать за ворота, -- сказала она с угрозой.

-- Мама, не делай этого, -- попросил он с глубокой печалью.

-- Ты знаешь, я это сделаю! -- выкрикнула она.

Он скорбно наклонил голову:

-- Догадываюсь.

Конь под ним всхрапнул, она ощутила его горячий бок, ее отпихнуло в сторону, и сын освобожденно выехал во двор. Черное небо колыхалось сверху, его голова была среди звезд. Когда оглянулся на мать, на бледном лице глаза тоже блестели как звезды.

-- Мама, я люблю тебя!

Она видела, как его каблуки ударили коня под бока, тот прыжком мотнулся к уже раскрытым воротам. Мать задержала дыхание, еще оставалась искорка надежды, что сын в последний миг одумается, не переступит роковую черту, но конь без задержки вылетел в звездную ночь.

И она крикнула во всю мочь, чувствуя, что делает непоправимую ошибку, но не в состоянии остановиться, ибо человек не волен своим чувствам:

-- Да будешь ты проклят!.. Отныне и навеки!

Конь прогрохотал копытами, в бледном свете луны мелькнула и пропала тень скачущего всадника. Мать без сил опустилась на крыльцо. Ощущение, что сделала непоправимое, стало настолько сильным, что зарыдала во весь голос, завыла, закричала, как раненый насмерть зверь.

А Вениамин скакал в ночи, луна часто ныряла за обрывки туч. Ветер дул сильный, пронизывающий до костей. Он зябко передернул плечами, хотя совсем недавно так разжарился в кузнице, что думал остаться до утра раскаленным, как болванка в горне.

Основной стан русов располагался по ту сторону реки, а женщины и дети уже заняли брошенные дома. Ближайшая родня Руса, или его самые близкие сторонники, присмотрели шесть домов ближе к лесу, и Вениамин, когда ездил к дому Алого Цветка, всегда проезжал под прицелом множества недобрых взоров. Спина его всякий раз напрягалась, от напряжения выступал пот на шее, он уже чувствовал, как вонзаются острые стрелы, рвут его плоть, разбивают хрящи, разбрызгивают кровь...

Только бы никакой дурак не спустил тетиву, подумал он обреченно. Мать прокляла, ему уже не жить... Теперь обречен, а от скифов всегда можно ожидать меткой стрелы -- просто так, для забавы! -- могут метнуть нож или топор, и то и другое швыряют с невиданной силой и точностью... Он обречен, но только бы добраться до Алого Цветка, только бы увидеть ее и обнять ее сильное горячее тело. Мать не права, он был обречен еще с того дня, когда впервые увидел эту золотоволосую девушку, услышал ее звонкий смех, коснулся ее руки!

Конь всхрапнул, пошел осторожнее. Земля размокла от ливня, копыта скользили, ноги проваливались по бабки. Когда спустились по берегу, у Вениамина побежала дрожь от недоброго предчувствия. Река стала вдвое шире, волны мчались крупные, черные, по реке плыли стволы деревьев, раздутые трупы диких коней, оленей, выдранные с корнями прибрежные кусты... От реки веяло смертью.

-- Ну же, сивый, -- сказал он громко, стараясь перебороть страх, -- что задумался?.. Ах ты, волчья сыть... Э-э... травяной мешок... как говорят скифы... Надо плыть! Нас ждут.

В воду конь вошел дрожа как осиновый лист. Глаза были пугливые, огромные. Над головой страшно громыхало, тяжелые тучи сминали звезды. Молния блистала вдалеке, но грозные раскаты сотрясали землю с такой силой, что конь шатался и пошире расставлял ноги.

Вениамин видел, с какой неохотой он вошел в черный бурлящий поток. Вода сразу заклокотала вокруг ног. Конь задрожал, мышцы напряглись, он уже боролся с потоком, хотя вода еще не достигла коленей.

-- Надо, -- шепнул он, в горле был комок, -- любимая... Я иду к тебе! Я все равно иду.

Конь упирался, Вениамин заставил идти глубже, конь дрожал, дико всхрапывал. Прямо на них быстро несло куст со страшно растопыренными корнями, блестящими, как слизни, с налипшими водяными травами и тиной. Вениамин с силой ударил коня плетью, тот взвизгнул и прыгнул вперед. Вода с шумом взлетела выше головы. Вениамин ощутил, как их подхватило и понесло. Конь неистово бил копытами, вздымал горы брызг, но их упорно уносило вниз по течению. Он поспешно соскользнул с седла, ледяная вода ударила с такой мощью, что у него на миг остановилось сердце. Немеющими пальцами ухватился за седло, прошептал, чувствуя, как сразу задубели губы:

-- Ну, милый... вывози... Мы погибнем оба...

Конь рвался вперед, изнемогал, Вениамин дрожал от лютого холода и страха. Над головой качалось черное равнодушное небо с холодными как льдинки звездами. Вода проникла под кожу, наполняла мертвящим холодом. Волны захлестывали с головой, он дрожал и молился, пальцы стиснулись на седле так, что стали похожи на побелевшие от старости корни дерева.

Когда волна ударила с такой силой, что едва не оторвала от коня и не унесла в черноту, он вскрикнул с мукой:

-- Ты гневаешься, река?.. Да, никто не смеет перечить, когда ты в гневе... Но возьми мою жизнь, если уж так хочешь, но только когда вернусь! А сейчас пропусти...

Луна снова скрылась, он плыл с конем через ледяной ужас в кромешной тьме, тело пронизывал холод, в груди возникла острая боль, стало трудно дышать. В лицо плескали ледяные брызги, он чувствовал, как сотрясают судороги, а из глаз брызнули слезы.

-- Еще немного, -- шептали его губы, -- еще...

Что-то холодное и страшное с силой ткнулось в шею. Он дернулся, выглянула луна, и он понял, что течение понесло дальше труп волка. Впереди ночь делилась на звездное небо и черную, как грех, полосу, что медленно приближалась. Вениамин стиснул зубы, чувствуя страх, безнадежность, но в глубине души не угасала искорка протеста, и он греб, понукал коня, отплевывал воду, черная полоса берега росла, и вдруг седло под его рукой дернулось и медленно пошло вверх.

Дважды конь терял дно, их сносило еще, но упорно двигались в ночь, копыта поймали песчаное дно и уже не отпускали, пока конь не вытащил обессилевшего человека на берег.

Вениамин дрожал, холодный ветер пронизывал уже до мозга костей. Едва двигаясь, заледенелый, он ухватил узду и повлек коня наверх по пологому берегу. Конь шел споро, Вениамин заставил его бежать, сам побежал сперва на негнущихся ногах, медленно разогревался, в груди начались хрипы, но озноб перестал сотрясать худое тело, в горле запершило.

Они выбежали на ровное место, в трех полетах стрелы ровно горели костры. Вениамин разглядел даже человеческие фигуры в красноватом свете, когда совсем рядом из темноты раздался страшный возглас на чужом языке. Вениамин не знал слов, догадался лишь, что незримый страж скифов его заметил и что в руке скифа сейчас появились меч или копье.

-- Я... оттуда... -- пролепетал он обреченно, понимая, что скифы не понимают его языка, -- я пришел... мне очень нужно... просто пришел...

Он ощутил смерть, слова звучали глупо, да и кто с добрыми намерениями будет переправляться ночью через бурную реку? Он слышал, как в тишине звякнул металл, даже успел увидеть слабый лунный блеск на обнаженном лезвии. Он сжался и стиснул зубы, чтобы встретить удар без крика и перетерпеть жуткую боль, что кончится быстро, кончится вместе с жизнью, нужно только перетерпеть один миг...

Конь под ним нетерпеливо дернулся. Вениамин раскрыл глаза. Он стоял в темноте, костры полыхали на прежнем месте, а ощущение близкой смерти исчезло. Он нерешительно шевельнулся, шагнул, конь пошел вперед, натягивая повод, и Вениамин, еще не веря себе, ускорил шаг, потом побежал.

Под ногами хлюпала ледяная грязь, но луна выбралась из туч, он видел темные крыши домов, почти в каждом еще горели огоньки. Скифы ложились поздно, если ложились вообще. Светились окна и в доме, который он отыскал бы на ощупь в любой мгле.

Чувствуя себя снова живым, как это восхитительно, он добежал, все убыстряя шаг, до знакомых ворот. Заостренные колья торчали голо и страшно, но Вениамин с облегчением перевел дух. Еще вчера на кольях забора были нанизаны отрубленные головы. Алый Цветок удивилась, что Вениамин едва не терял сознание от ужаса и отвращения, и сегодня, похоже, она сама сняла и закопала страшные трофеи.

Он накинул повод на крюк, ноги сами понесли во двор. Раньше здесь был злой пес, но скифы перебили всех собак, и Вениамин без препятствий пробрался к заветному окошку. Наглухо закрыто толстыми ставнями, но в щели пробивается слабый, трепещущий свет. На миг мелькнул силуэт, сердце Вениамина забилось счастливо, кровь разогрелась, он снова ощутил себя живым и настолько сильным, что, наткнись сейчас на цепь, соединяющую небо с землей, -- ухватил бы и притянул бы небо к земле, дабы все люди могли пройти в небеса!

Осторожно встал у окошка, страшась спугнуть своим дыханием странное очарование. В сердце разливалась сладкая радость, смешанная с такой же сладкой болью. Тихохонько поскреб ногтями наличник, прислушался. По ту сторону ставень слегка шелестнуло. Ему почудились легкие шаги, в ответ сладко екнуло сердце.

-- Алый Цвет, -- прошептал он едва слышно, -- Алый Цветок... Жизнь моя! Это я, Вениамин!

За ставнями погас свет. В щель донесся тихий приглушенный голос:

-- Ты переплыл реку?..

-- Да, -- шепнул он одними губами.

-- Уходи, -- донесся голос, -- нам нельзя сегодня видеться. Князь озверел почему-то, велел всех иудеев ловить и казнить люто.

Сердце его, взлетевшее было к небесам, упало в черную холодную пропасть. Через силу спросил:

-- Что случилось?

-- Не знаю. Уходи как можно скорее! И лучше всего, не приходи больше. Это грозит смертью нам обоим.

Чернота нахлынула на него, он стиснул зубы, борясь со слабостью. Тело пробрала дрожь. Он ощутил, что стоит в мокрой одежде, с него еще течет, вода ледяная, а осенний ветер снова пронизывает до костей.

-- Любимая, -- прошептал он, -- будь что будет. Я не могу без тебя. Отвори, я войду.

По ту сторону в голосе послышался испуг:

-- Нет, ни за что! Ты должен уйти. Нас не должны больше видеть вместе.

-- Мы будем таиться, -- пообещал он.

На этот раз в ее голосе прозвучала твердость:

-- Нет. Мы больше не должны встречаться. Возвращайся!

Судорога скрутила его мышцы с такой силой, что сухожилия натянулись до боли, едва не прорывая кожу. Он проговорил, стуча зубами:

-- Не смогу... Открой хотя бы чулан. Я пережду до утра. А утром, если князь захочет меня казнить, пусть казнит. Мне будет все равно.

-- Нет, -- донесся ответ, в котором он уловил жалость и сочувствие. -- Я не смогу открыть чулан. К отцу заехали гости. Их пятеро, они спят в чулане вповалку.