Юрий НИКИТИН

Псевдоним

Перелом произошел как-то сразу. На столе лежали почти готовые к сдаче три повести, два десятка невычитанных рассказов, со стола не исчезал роман - уже готова первая треть. Лампов готовился отдать все вместе, приближался первый юбилей - пятидесятилетие. В редакциях отнесутся благосклоннее, хотя вещи Лампова и так обычно проскальзывают в печать как намыленные, но юбилей надо выделять хотя бы количеством... но тут Лампов неожиданно для себя поднялся на следующую ступеньку в творчестве.

Он был уверен, что та, на которой находился ранее, и есть самая-самая высокая, и, глядя на предыдущие, говорил себе с добродушной улыбкой: "Каким же дураком я был!", подразумевая, что уж сейчас он точно не дурак, но теперь произошло некое внутреннее изменение, и он с радостью и страхом ощутил, что может писать намного лучше, что сейчас действительно видит больше, умеет больше, а до того был все же дурак, да какой еще самовлюбленный дурак!

Мгновенно увидел свои же произведения такими, какие на самом деле, и впервые рецензенты показались не идиотами, что ни уха ни рыла в творчестве, штампующими отрицательные рецензии по сговору с редактором, а людьми, опередившими его в понимании.

Мелькнула полувосхищенная-полузавистливая мысль: они ж еще тогда знали! Понимали! Умели! Стояли на этой высокой ступеньке! А он тогда жил еще червяк-червяком...

Он пометался по комнате, принялся дрожащими руками запихивать эти недоповести, недорассказы, недороман в старые папки. Хорошо, не успел развезти по редакциям! Ладно, для читателей он останется автором трех заурядных книг, благодаря которым вполз в Союз Писателей, а затем вдруг совершившим изумительный творческий взлет. Если бы отдал в печать эту лихую чушь, то вышла бы в журнале через полгода, а в издательстве через два, и потом - страшно подумать! - по ней бы судили о нем, Лампове... Стыдно было бы смотреть в глаза тем, кто умеет и кто понимает.

Лихорадочно возбужденного, прижимающего к себе обеими руками стопки папок, его понесло в коридор, там больно ударился локтем о дверной косяк.

У входа опомнился. Мусоропровод между этажами, а в "семейных" трусах только выскочи на лестничную площадку - соседи всю оставшуюся жизнь будут потешаться, пальцами показывать.

Положив рукописи на пол, он торопливо влез в спортивный костюм. Завязки папок затрещали, когда он снова суетливо подхватил всю груду, одна веревочка не выдержала, листки с шелестом разлетелись по прихожей.

Он ругнулся, опустился на четвереньки. Пальцы сгребали в кучу листки, а глаза автоматически выхватывали строки, воскрешали целые абзацы...

Жена, придя с работы, застала Лампова на полу. Он сидел по-турецки, вокруг лежали, усеивали прихожую, исписанные страницы. Лампов брал то один лист, то другой, подносил к глазам.

- Это же не халтура, - сказал он с раздражением. - Вот в продаже сапоги по сто девяносто рэ, а есть и по восемьдесят. За первыми - давка, а вторые - берут поспокойнее...Но пользу приносят и те, и другие! От первых - и польза, и вид, и удобство, вторые - только от грязи охраняют... Все с разной степенью гениальности сделано, только книги им подай самые-самые лучшие!

- Алеша, что с тобой?

- С сегодняшнего дня, Маша, я знаю, как писать по-настоящему! С сегодняшнего. Но сколько воды утечет, пока напишу по-нынешнему, пока прочтут, отрецензируют, в план поставят?.. А это, написанное, выбрасывать, что ли?

Жена переполошилась:

- Алеша, такой труд... Вспомни, как ты каторжно работал.

- В том-то и дело. Угрохал годы. Пишешь сразу несколько вещиц, в издательство несешь те, что вытанцовываются быстрее, другие оседают, созревают медленнее. Вот и скопилось... А ведь осталось только крохотную правочку - и можно бы в печать.

Жена спросила опасливо:

- А ты в самом деле... можешь лучше?

- Могу, - ответил он устало. - Все, что написал раньше, чепуха. Критики в своих статьях правы. Я бы себе сильнее врезал.

Жена просияла:

- Как хорошо... А то ты говорил про первую десятку, большую пятерку, а себя все считал только в первой сотне!

- А на самом деле я был в первой тысяче, - сказал он угрюмо. - Тачал сапоги по восемьдесят рэ, а сейчас могу по самому высокому классу... Вот только этих, уже сшитых, жаль! Все-таки столько за машинкой горбился... Да и без гонораров насидимся, пока новые напишу, да пока пойдут.

Он с мрачным лицом продолжал перебирать листки. Жена на цыпочках ушла на кухню. Вскоре оттуда покатили вкусные запахи. Маша умела на скорую руку приготовить сносный ужин.

Лампов поднялся, сказал твердо:

- Я сказал, что не опубликую!

- Вот и хорошо, - согласилась она из кухни, немного встревоженная агрессивным тоном, словно бы с ним кто-то спорил.

- Но это опубликую не я, - сказал он зло. - Но... чтобы труд не пропал... гм... пусть в печать все же пойдет.

- Как это? - не поняла жена.

Он пришел на кухню, сел за стол. В прихожей остались на полу листки.

- Очень просто, - отрубил он. - Чтоб имя не марать! В печать пойдет... под псевдонимом.

Она выжидающе помалкивала. Он сопел за столиком, устраивался поудобнее, наконец, не выдержал:

- Это же мои заработанные деньги, понимаешь? Я ведь сотворил эти вещи, не украл же! Почему сапоги можно делать и на троечку, а рассказы только на пять?

Она поставила перед ним тарелку с горячим супом. Он повеселел:

- Я открещиваюсь от произведений, но не от гонорара!.. Давай-ка лучше придумаем посевдоним похлеще. С претензией. Что-нибудь вроде: Алмазов, Бриллиантов...

- Самоцветов, - подсказала жена с неуверенной улыбкой.

- Вот-вот! Жемчугов, Малахитов... Да что мы одни камни? Львов, Орлов, Соколов...

- Львовский, Орловский, Соколовский, - поправила она. - Так эффектнее.

- Умница ты моя, - сказал он и поцеловал жену мокрыми от супа губами. - Пусть Орловский. А имечко тоже напыщенно-глупое: Гай Юлий, например...

После ужина он принялся лихорадочно приводить рукопись в порядок, придавать ей надлежащий вид. Не терпелось сесть за настоящую вещь, а потому с повестью, идущей под псевдонимом, закончил за неделю, отдал машинистке, та тоже потрудилась на славу, и через десять дней он рукопись отправил в журнал.

И - пришли настоящие дни. Он работал лихорадочно, словно боясь, что наитие кончится, оборвется, и снова он будет отброшен назад, в свою первую "тысячу". Утром вскакивал в дикую рань, хотя всегда любил поспать и поваляться в постели, но теперь - бодрый и свеженький - тут же бросался к пишущей машинке, строчил судорожно, выправлял, снова печатал, изумляясь новому тексту, так непохожему на все ранее созданное...

"Повесть Орловского" проскочила легко, в журнале намекнули, что на второе полугодие могут взять такую же еще, и он с неохотой оторвался, вытащил папки, разложил... Еще одна вещица практически готова, и он, скрепя сердце, пожертвовал пару недель на правку и подгонку частей, потом велел жене отнести машинистке.

За женой еще не захлопнулась дверь, а он уже снова был во власти неистовой работы. Пальцы рвались к машинке, и он, изумленный раскрывшимся миром, сам с недоверием и восторгом всматривался в исписанные страницы.

Первую новую повесть он понес в издательство, где отказали в прошлый раз.

Зав отделом Мордоворотов пристально смотрел на Лампова.

- Алексей Иванович... это вы написали?

- Я, - ответил Лампов, даже не обидевшись неожиданному вопросу.

- Очень... очень здорово, - ответил зав отделом медленно. - Даже более того... Вообще-то не люблю хвалить авторов: сразу наглеете, на шею садитесь, но вы меня просто ошарашили превосходным романом. Он не похож на прежние ваши вещи.

- Скачок, - ответил Лампов коротко, в нем все пело.

- Скачок, - согласился зав отделом. - Вам повезло. Такое бывает, как понимаете, далеко не со всеми. Увы, очень-очень редко. В стране всего несколько человек достигли этого уровня.

- Ну, уж скажете, - засмущался Лампов.

- Теперь поговорим о самой повести, - продолжал зав отделом. - Гм, вы назвали ее повестью, но тут на десять романов... гм... Мне, честно говоря, еще не приходилось держать в руках столь умную и глубокую вещь. В рукописи, естественно. К тому же написанную с таким накалом, страстную, хватающую за душу!.. Однако, вещь не доделана. Часто встречаются провалы, небрежности, отдельные моменты абсолютно не прорисованы... Показать?

- Не надо, - ответил Лампов со спокойной и ясной улыбкой. - Сам знаю. Когда перепечатывал начисто, увидел. Хотел переделать, а потом решил на вас проверить. У нас с вами не очень удачно складывалось, помните? Я ваши рецензии на клочки рвал, а сейчас вижу - правы.

- Тогда понятно, - протянул зав отделом. - Вот что... Если хотите, возьмем рукопись в таком виде. Редактор подправит сам. И в ближайший номер! Однако, я бы не советовал... У редактора нет вашей головы, мысли читать не умеет: что непонятно - сократит, а остальное сведет до своего понимания. Я сам взялся бы, но я не бог, могу только упростить, а разве это нужно вам или произведению? Решайте.

Лампов поднялся, протянул руку:

- Спасибо. Конечно же, я поработаю еще.

Вышел номер журнала с повестью Орловского. Лампов усмехнулся, получив гонорар. Первый раз в жизни даже не взял авторские экземпляры, настолько чужая эта простенькая повесть, состряпанная профессионально гладко, со всеми нужными местами, однако без того, чем он владеет сейчас. То уже не его повесть, то творение Гая Юлия Орловского...

Работал в счастливом упоении. Мысли приходили весомые, зрелые, ложились на бумагу во всей красе. Конечно, без правки не обойтись, кое-что придется вообще переписать, а то и не один раз, но даже сквозь шелуху впервые видна умная проза.

Жена сказала встревожено:

- Ты загонишь себя... Вон исхудал как!

- Ничего.

- Нет, - возразила она решительно. - Кому надо, чтобы ты отправился на кладбище? Только-только нащупал настоящий путь, и вдруг?.. Нет, я не позволю.

Он сперва сопротивлялся ее натиску, потом ошарашено уставился на всегда кроткую жену. А ведь права! Теперь как раз и должен беречь себя, ведь только начал, все написанное ранее - обречено на забвение.

- Ладно, - сдался он нехотя, - сделаем маленький тайм-аут.

- Поедем на юг? - спросила она обрадовано.

- Нет, - ответил он, подумав. - Там сидишь слишком долго. Не выдержу безделья. Махнем на недельку за город. К твоим.

- На недельку, так на недельку, - согласилась она.

Когда они тащились с раздутыми сумками к электричке, на перроне встретили Чинаевых. Загорелые, довольные, те вывалились из вагона, таща упирающегося добермана, который явно предпочитал жить на природе подальше от города.

Чинаевы лицемерно расцеловалась с Машей, мужчины обменялись сдержанными поклонами. Чинаева с ходу затараторила:

- Мы выбирались на выходные!.. Всего два дня, а как отдохнули, как загорели! Все-таки лето проводить надо на своей даче.

- Мы выезжаем часто, - ответила Маша мило. - У Саши труд творческий, ему работать можно где угодно, был бы карандаш и бумага.

Это был ответный камешек в огород Чинаевых, которые при всем своем фантастическом окладе главы семьи тем не менее привязаны к месту службы: от и до, на дачу можно только в выходные

- Творческий - это замечательно. - лицемерно восхитилась Чинаева. Кстати, перед отъездом мы вот тут повстречали одного писателя... Орловский, не слыхали?

- Орловский? - удивились Ламповы в один голос.

- Он самый, - сказала Чинаева с ядом в голосе. - Красивый такой, энергичный! Только-только приехал, шел с фирмовым чемоданчиком, весь в импорте. Еще дорогу у нас спросил... Говорит, отныне будет здесь жить. Жить и творить, как он выразился.