Чтение 59–й страницы книги ~Стоунхендж~

-- Таких ничто не остановит.

-- Кто... они?

-- Знать бы, что за силы из преисподней вызвали Тайные на этот раз.

-- А мне бы не знать, -- крикнул Томас, от него шли клубы пара, -- и
не видеть! Что-то с каждым днем все радостнее жить...

Лесная тропка, по которой бежали, вывела к стене особенно толстых
приземистых деревьев с опущенными до земли ветвями. Когда протиснулись
между стволов, весь дремучий лес неожиданно остался за спиной, а впереди
распахнулся непривычный простор. Впереди было чистейшее из всех озер,
какие Томас только видел на своем веку. Вода была ровной, зеркальной, в
ней плыли по синему небу оранжевые облака, с криками носились ласточки.

В другое время даже у Томаса, равнодушного к красотам природы, он
чувствовал, защемило бы сердце от сказочной красоты озера с его прозрачной
водой, розовыми скалами, блестящими камнями на берегу, похожими на спины
неведомых зверей...

Но в горле хрипело, сердце колотилось, выламывая ребра. В боку
кололо, будто при каждом движении там шевелился, углубляясь в живую
печень, острый наконечник копья. Ноги подламывались, он не понимал, зачем
калика его тащит, зачем понукает, кричит злым сорванным голосом на ухо.

Надо драться до конца, орал калика. До конца, по Томасу, это
повернуться к преследователям и вытащить меч, пока может вытащить. И
умереть красиво, хоть никто и не видит, что печалит больше всего. По
калике, что Томас понимал умом, но не сердцем, надо убежать, чтобы уцелеть
и победить чуть позже...

Чистейшая вода разлетелась под их ногами осколками хрусталя. Брызги
едва не зашипели на раскаленных лицах и доспехах. Они неслись, вздымая
холодную мокрую пыль, вода разлеталась с такой мощью, что бежали почти по
сухому.

-- Мель... -- прохрипел Томас.

-- Дальше...

-- За...чем...

-- Чую...

Они пробежали еще сотни две шагов, прежде чем вода достигала коленей.
Преодолевая сопротивление воды, они двигались вглубь озера. Томас
оглядывался, выворачивая голову на преследователей, как вдруг возглас
Олега заставил обернуться.

В глубине озера сквозь толщу воды виднелся резной конек, какой русичи
ставят на крышах. Присмотревшись, Томас различил даже крышу. В прозрачной
светлой воде можно было пересчитать гонту -- деревянные дощечки, плотно
подогнанные одна к другой внахлест, чтобы дождь сбегал, не попадая в
жилище...

-- Вперед! -- потребовал Олег сорванным голосом.

-- Это... чары?

-- Это больше чем чары!

Вода еще не дошла до пояса, когда Томас увидел впереди обрыв, что
уходил в темную глубину.

-- Я не смогу плыть в доспехе!

-- Надо...

Томас остановился, повернулся к преследователям и с усилием потащил
через голову свой страшный двуручный меч. Враги бежали по воде широкой
цепью, охватывая их с боков.

Вдруг сильная рука ухватила Томаса за плечо. Он потерял равновесие,
невольно сделал шаг назад, еще один и... под ногой не оказалось опоры! Он
повалился навзничь, расплескал волны, а когда холодная вода хлынула в
шлем, забарахтался в страхе утопнуть, как мышь в бочке с вином, когда
рыцарь должен гибнуть в жестокой схватке в красивой позе и с именем лучшей
из женщин на замирающих устах...

Он падал в бездну, тяжелые доспехи тянули, как наковальню. Дыхание
задерживал сколько мог, но после такого бега его надолго не хватит, и
грудь наконец взорвалась, он непроизвольно вздохнул, в рот хлынула вода,
он закашлялся, и понял, что умирает позорной смертью, недожив, недолюбив,
недодравшись...

Очнулся, когда те же руки трясли его за плечи. Томас закашлялся
снова, выплюнул остатки воды. Выблевался, словно с великой пьянки, подумал
вяло. Голова кружится, ноги все еще дрожат. Где он?

Застонал, поднялся на колени. Он был в каком-то непривычно светлом
помещении со стенами из свежеотесанных бревен. Приятно пахнет древесной
смолой, лесным медом. Похоже на полдень летнего жаркого дня. Доносятся и
запахи леса, трав. Краем глаза он замечал какие-то полупрозрачные фигуры,
что немедленно исчезали, едва он начинал всматриваться. От них шел чистый
ясный свет.

Томас обеими руками придержал голову, ее качает, как будяк на ветру,
выговорил с трудом:

-- Где я?

Не удивился, услышав знакомый голос. Удивился бы, не услышав:

-- Во граде Китеже, сэр рыцарь.

Томас потряс головой, как собака, выбравшаяся из воды. С него еще
текло, но в доспехах вода не плескалось, хотя за панцирем что-то слегка
щекотало, запутавшись в мокрой рубахе. Под ногами была лужа,
свежеоструганные доски приятно поскрипывали. На стыках блестели янтарные
капельки смолы.

-- А как же... Мы вроде бы тонули...

-- А мы и есть на дне озера, -- услышал хладнокровный ответ.

Свет раздражал глаза, Томас прикрыл глаза ладонью. Полупрозрачные
фигуры одна за другой исчезли, словно растворились в слепящем свете, зато
запахи стали еще сильнее. В потускневшем мире Томас наконец сумел
рассмотреть свое окружение.

Он был в залитой радостным солнечным светом палате. Стены были
простые, рубленые, от них пахло живицей. Вообще воздух, к удивлению
Томаса, был пропитан ароматом березового сока, запахом лесных цветов,
клевера, будто они были не на дне, а на лесной поляне. И весь терем, если
это был терем, выглядел так, будто его срубили только вчера.

В палате нет окон, своды высоки, но свет льется прямо из стен,
покрытых янтарными капельками, светлых. Палата уходит вдаль, дверь еле
видна, но и там светло -- без факелов, светильников.

Калика осторожно двигался подле одной из стен, щупал бревна. С
всклокоченными рыжими волосами, грязный, пахнущий потом, он резко
выделялся в чистом просветленном мире. Странно, это вернуло Томаса с грани
безумия на твердый, хотя до сумасшествия чистый пол странного терема.

-- Сэр калика... это твои штучки?

Калика огрызнулся:

-- Сэр Томас, разве можно быть таким подозрительным?

-- Можно, -- ответил Томас убежденно. -- С тобой все можно. Ты если
правду скажешь -- все раки перемрут от свиста. Кстати, куда девать этого
пескарика?

-- Положь, откуда взял.

-- Я его...

Он умолк на полуслове. Вокруг дальней двери вспыхнули полоски света,
словно по ту сторону полыхал белый огонь, просачиваясь в щели. Затем свет
померк: то ли неизвестный ушел, то ли решил пощадить гостей. Затем после
долгой паузы дверь распахнулась.

Томас выпрямился, помня, что он благородный рыцарь, умеет и должен
держать себя с достоинством. Даже если в руке не меч, а маленькая
трепещущая рыбка.

Олег впервые увидел, как надменный рыцарь шагнул вперед и преклонил
колено. Не перед прекрасной дамой. Перед ними остановились три старца. В
белых одеждах, сами белые, как голуби, с падающими на плечи белыми, как
снег, волосами, длинными бородами до пояса. Даже лица их были бледными,
давно не видевшими солнца.

Олег ощутил невольную дрожь, встретившись с их глазами. В них было
слишком много мудрости, а мудрость несет в себе слишком много горя. Глаза
были понимающими, скорбными, вопрошающими в муке: а ты что-то сумел?

-- Дивное свершилось, -- проговорил первый старец; голос был слаб, но
исполнен внутренней силы. -- Сюда нельзя попасть извне... Кто вы, что
сумели проникнуть в наш зачарованный град?

Томас поднялся, учтиво поклонился снова.

-- Благородные... э-э-э... благородные! Меня зовут Томас Мальтон из
Гисленда, я простой странствующий рыцарь, сейчас в своем квесте. Я был
уверен, что это вы спасли нас от рук злобных врагов...

Он с недоумением развел руками. Передний старец спросил, в то время
как два других только изучающе и с немалым изумлением смотрели на
закованного в железо рыцаря:

-- Простой не сумел бы попасть сюда.

Томас виновато развел руками.

-- Я, конечно, не простой, я -- благородный рыцарь, но во мне в самом
деле нет ничего необыкновенного. Ну, такого, что могло бы отворить чужие
двери. Гм... может быть, мой сотоварищ что-то скажет? Он может, он многое
может.

Взоры всех обратились на Олега. Он пристально всмотрелся в старца,
сказал внезапно севшим голосом:

-- Здравствуй... дедушка Панас.

Старцы не удивились, это Томас даже подпрыгнул, смотрел дико, затем
-- подозрительно. Старец спросил колеблющимся голосом:

-- Кто ты, идущий в волчьей шкуре?

-- Волхв.

-- Значит, по праву... Но даже волхв не может знать наших имен.

Томас потрясенно смотрел на всегда угрюмого и желчно ироничного
калику. В зеленых глазах заблестели слезы, а суровое лицо размякло,
кривилось, словно калика удерживался от плача.