Чтение 37–й страницы книги ~Я живу в этом теле!~

одиночная.

Голова моя кружилась от этого тяжелого запаха. Отец толкнул дверь, не
постучав, я шагнул, и тут зловещий запах обрушился с такой силой, что я
почувствовал, как кровь отхлынула от лица, а желудок начал подниматься к
горлу.

В крохотной комнате кровать с простой железной спинкой. На ней под
шлангами, проводами и прозрачными трубками утопает в подушках старая
женщина. Подушки не очень чистые, с такими же пятнами, как и на наших
халатах, ветхое одеяло натянуто до подбородка, дряблого и темного, как
старая печеная картофелина. Все лицо настолько желтое, ссохшееся, в
глубоких морщинах, что я принял бы за мертвую, но аппаратура тихо шелестит,
на крохотном мониторе бегут извилистые линии, что, как я понимаю, означает
жизнь.

Нижняя часть лица спрятана под раструбом. Тот широким шлангом уходит
наверх, там на металлических кронштейнах прозрачные бутыли с жидкостями
цвета мочи и желчи, от них трубки уходят к ней под одеяло.

Подле постели тумбочка и один стул. Отец присел осторожно, глаза его с
любовью и надеждой обшаривали ее сморщенное лицо.

- Здравствуй, дорогая, - сказал он тихо. - На этот раз мы пришли с
сыном. Я уверен, ты начинаешь выздоравливать. Я встретил твоего врача в
коридоре, он сказал, что ты идешь на поправку... И выглядишь лучше. Просто
помолодела, а складки со лба ушли вовсе... Молодец. Ни о чем не думай,
просто отдыхай, набирайся сил. Я люблю тебя, дорогая.

Ее лицо было неподвижно. Вряд ли она слыхала его негромкий убеждающий
голос, но отец, переводя дыхание, продолжал говорить, снова соврал про
врача, на самом же деле мы добрались сюда без всяких расспросов, рассказал
про погоду, какие смешные передачи идут по телевизору, какого смешного
щенка купили соседи.

Голос его вздрагивал, глаза заблестели. Я видел, как из его правого
глаза выкатилась слеза, побежала по дряблой щеке, оставляя блестящую
дорожку. Он смахнул украдкой, хотя ее толстые веки с красными старческими
прожилками опущены, она могла только слышать... если могла, и он
мужественно продолжал:

- Ты и сама должна постараться!.. Врачам надо помогать, а ты должна...
Ты ж моложе меня на целых три года, а женщины живут дольше мужчин на десять
лет! Это ж тебе после меня предстоит еще десять и еще три года топтать
землю, внуков и правнуков обихаживать!.. Целых тринадцать лет, подумать
только! Так что давай выкарабкивайся, я ж без тебя совсем измучился, мне
без тебя тяжко...

Голос его прервался, он беззвучно хватал ртом воздух, сам уже такой же
желтый, как и она. По горлу под старчески сморщенной кожей судорожно ходил
кадык. Из глаз слезы побежали крупными блестящими каплями, рот начал
кривиться, плечи затряслись.

Я положил ладонь на отцовское плечо, раньше такое широкое и твердое, а
теперь исхудавшее, костлявое, жалобное. Он склонил голову набок, прижав
щетинистой щекой мою руку, задерживая ее, продляя сыновью ласку, на которую
я, как теперь помню, был не просто скуп, а вообще считал это слюнтяйством и
никогда до нее не опускался.

В моей груди защипало сильнее, а в глазах начало расплываться. С
изумлением и страхом ощутил, что вот-вот заплачу, хотя что мне эти люди,
эти старики, одна особь умирает сейчас, а другая через несколько лет, что
для галактики меньше, чем мгновение.

- Она поправится, - выдавил я с трудом. Горло сжимали хищные пальцы,
слова протискивались с трудом, мне стало трудно дышать. - Отец, она
поправится... ей в самом деле еще рано.

- Да-да, - ответил он с такой торопливостью, что сердце мое защемило
еще больнее. - Женщины живут дольше... В любой стране дольше!

- А вы даже не ровесники. - сказал я тихо. - Она моложе... У нее еще
не иссякли силы.

Я смотрел на ее лицо и видел свое. Мальчики обычно в маму, а девочки -
в отца, так что таким вот я стану всего через тридцать-сорок лет. Это
кажется много, но я уже прожил столько же, половину отпущенной мне жизни.
Если повезет, конечно. Если не заболею неизлечимой болезнью, если меня не
собьет машина...

Словом, если мне очень-очень повезет, то лет через сорок я буду лежать
вот так и медленно умирать, терзаясь болями изношенного тела.

Я стиснул зубы так, что стегнуло в виски. Чернота на миг отхлынула, я
держал глаза широко раскрытыми, вбирая в себя этот мир, вживаясь в него
заново, и жуткий страх небытия отодвинулся, замер, затаился.

Я подсел к постели, всматриваясь в лицо матери с жадной любовью. Отец
тихонько сопел в уголке, там приборы, он рассматривал их так придирчиво,
словно понимал назначение. А может, и понимал. За годы медленного угасания
матери прочел горы книг по медицине, сам не хуже опытного врача мог
определять все признаки тех болячек, что терзают ее.

- Мама, - проговорил я тихо, - мы здесь с отцом. Мы любим тебя.

В горле был комок, ибо что вроде бы еще нужно для завершения
счастливой жизни? Отец и мать прожили сорок лет вместе, прожили в любви и
согласии. Возможно, как в старой доброй сказке, и умрут в один день, ибо у
отца плохо с сердцем, не засыпает без сильнейших лекарств.

Что вроде бы еще... А то, что я не хочу, чтобы они умирали! Они
прожили тихо и честно. Они жили достойно, но не знали в жизни богатства.
Они не побывали в дальних странах, еще не открыли удивительный мир
Интернета... Они многого не успели узнать, увидеть, ощутить, но жизнь их
вот-вот оборвется!

Нижняя половина лица скрывалась под мощным раструбом, от которого
тянулся гофрированный шланг, от висков шли провода, мать походила бы на
персонаж из фильма ужасов или на монстра из глубокого космоса, если бы не
ее высокий лоб и закрытые глаза. Даже под старчески набрякшими веками,
сплошь усеянными склеротическими бляшками, глазные яблоки выпучивались как
бы в готовности взглянуть на мир пытливо и строго.

- Мама, - прошептал я, беря ее высохшие пальцы, похожие на куриную
лапку, пролежавшую месяц на солнцепеке, - мама...

Отец бросил на меня робкий взгляд.

- Она слышит тебя, слышит!.. Я и без медиков знаю, что слышит.

- Да, - согласился я, - наверняка... Мама, мы здесь, рядом. Где ты
сейчас, мама? Что ты видишь?

Сердце дрогнуло, я не хотел такое спрашивать, само вырвалось, теперь
внутри все замерло в ожидании страшного ответа. Пахнуло холодом, словно из
свежевырытой могилы.

Ее лицо было неподвижным, бугры под толстыми воспаленными веками не
шелохнулись.

Когда мы вышли, тяжелый запах ослабел, но я чувствовал, что теперь это
гнетущее чувство останется со мной на всю жизнь.

На всю, что пробуду здесь, на этой планете.

Дома я задернул шторы, лег на диван и попытался представить себе то,
что видит мать существа, в теле которого я возник. Что она чувствует, лежа
в темноте, не ощущая тела, простыни, не слыша, не видя...

Когда расслабился, мой организм некоторое время воспринимался огромной
тяжелой массой, бесформенной и отвратительной. Я начал чувствовать, как
непрерывно сокращается огромная мышца, усиленно засасывая и толкая дальше
литры теплой крови, как подвигалась и легла поудобнее какая-то из кишок,
как пыхтит и устраивается нечто толсто-скользкое, покрытое слизью, но
важное, затем теплота наконец растеклась изнутри к конечностям, они
потяжелели еще больше, раздвинулись в размерах настолько, что я перестал
воспринимать их вовсе, как и тело...

Затем ощущение размылось, я лежал... а затем уже просто висел в
темноте, невесомости, вокруг меня черный бескрайний космос... ни звезд, ни
туманностей, только пустота, пустота, пустота.

Но мозг все еще работал, и я начал представлять, что я один в этой
пустоте. Что ничего больше нет. Только я, а я - это ощущение. Без тела,
глаз, слуха, обоняния. Только сам я.

Я завис в полной тьме, уже без тела, уже без верха, низа, в любую
сторону тянулась пугающая бесконечность, а я один, всего лишь один. Так,
наверное, чувствовал себя первобог, когда нет ни времени, ни пространства,
нет ничего...

Но есть я, мелькнула мысль. Не мысль, скорее - ощущение. Так,
наверное, чувствует себя мать. Она висит во тьме, не имея возможности
поднять веки. Возможно, даже не чувствует их. Но огонек осознания трепещет,
готовый погаснуть...

В страшной тьме я постарался расслабиться еще больше, попробовал
пригасить огонек, еще и еще, и наконец вот я исчезаю, вот меня нет...

Острая судорога свела тело. Боль была острой и неожиданной. Сердце
застучало часто, словно я уже пробежал пару верст, а оно только об этом
вспомнило. В черепе застучали молотки. Грудь несколько раз сама по себе
поднялась и схлопнулась, выталкивая застоявшийся воздух и нагнетая чистый,
наполняя кислородом все насмерть перепуганное тело.

Я жив! Я еще жив - стучало в голове, в мозгу, билось во всем теле,
судорожно и взахлеб уверяло меня, а внизу оставался страшный ужас небытия,
которого я почти коснулся, который увидел, хоть издали, но увидел!

Я вынырнул в мир, как выныривает ныряльщик, что забрался в темные
глубины чересчур, а потом на последних каплях воздуха, уже с замутненным
сознанием, с шумом и плеском, почти не веря в спасение, выскочил в живой
мир.

Но разве это - небытие? Я пытаюсь всего лишь вообразить себя. Просто
себя. Без разумоносителя!

Лена привезла с дачи два огромных пакета с яблоками из нашего сада.
Мелкие, гадкие, твердые, на полках любого магазина такие за рупь кучка.
Даже мой разумоноситель никогда не мог понять этого стремления иметь
"свои", но Лена верещала от счастья, радовалась, и замороженные губы
разумоносителя наконец раздвинулись в ответной улыбке.