Мирошниченко понял вопрос правильно:
– Интеллигенция вас по-прежнему ненавидит и страшится. Но в одном с вами согласна…
– НАТО?
– Да. То, что пошли на такое сближение с исламским миром, только бы выставить щит против наступления США на Европейском континенте, вызвало споры, но все же… все же немалая часть стала на вашу сторону. Это первый случай с начала перестройки, когда Дума заодно с президентом. Причем вся Дума! Удивительно, но и коммунисты, и «Соколы», и «зеленые», и вся-вся оппозиция, что дерется друг с другом, а сообща – с президентом, сейчас едины в одном: натовцам надо обломать рога.
– А народ?
Мирошниченко сдвинул плечами:
– Редкий случай так называемого единства. И простой народ, и ученые, и гуманитарии – все хотели бы, чтобы НАТО провалилось сквозь землю. Ну, почти все. Даже если придется чуть-чуть затянуть пояса. Но только чуть, ибо уже и так от ветра за стену держатся. Если для этого надо лишь позволить в Москве и еще двух-трех городах по мечети… причем арабы сами воздвигнут, а нашим еще и заплатят… я говорю о строителях, то большинство говорит, что президент хоть и держиморда, но умные советники сумели как-то втемяшить в его тупую голову…
Кречет смерил его неодобрительным взглядом:
– Так и говорят?
– Ну, не все, – замялся Мирошниченко, – но я знаю таких…
– Я тоже знаю вашу семью, – буркнул Кречет.
Вслед за Мариной вошли две девушки, расставили тарелки с бутербродами, а Марина, как старшая, неторопливо разлила по чашкам горячий кофе. Краснохарев жадно потянул ноздрями, широкими, как у породистого бегемота, ухватил бутерброд побольше. Он с каждым днем держался все раскованнее, ибо генерал оказался не совсем унтером, работать не мешает, экономические реформы строевой подготовкой заменить пока не решился, уже хорошо.
Я посмотрел на Кречета вопросительно:
– Господин президент… То вы ссылаетесь на мнение народа, то надсмехаетесь над ним, как говорит наш министр культуры.
– А что? – бодро возразил Кречет. – Народ понимает, как надо, только делать лень. Когда я стаскиваю его с печи, ворчит и ругается, но понимает, что так надо. Детей они еще могут заставить мыть руки, чистить зубы, ходить в школу, а кто заставит их?
Коган сказал значительно:
– Отец народа!
Кречет, набычившись, смотрел, как министр финансов кладет в крохотную чашку кусок сахара за куском, ставя страну в зависимость от сахароносной Украины.
– Я еще не встречал еврея, чтобы не измывался над президентом. Эх, построить бы тебя, Коган, в две шеренги… а еще лучше – вывести в чисто поле, поставить к стенке да шлепнуть к вашей богоматери!
– Она не наша, а ваша, – ответил Коган ничуть не обескураженный, – а займов Запад не даст, если вот так бедного еврея к стенке, да еще в чистом поле в три шеренги квадратно-гнездовым способом…
– Запад – только одна из четырех частей света, – ответил Кречет медленно. Он взял чашку, поднес к губам. – А мы открыты всем. На Западе сейчас просто хотят жить. Как можно легче, как можно проще, без усилий. Не сушить мозги над проблемами… США – это настоящее торжество демократии! Торжество чаяний народа. А народу, как мы знаем, всегда плевать на высокое, благородное, возвышенное… Для цивилизации не страшно, хотя печально, что целый народ оказался в тупике, не страшно и то, что еще один народ обречен на вымирание и поглощение другими… но недопустимо, когда этот народ пытается свой образ скотской бездумной жизни распространить на другие народы!
Я проигнорировал бутерброды, налегал на сладкие пирожные, у меня от сладкого мозги работают лучше. Поперхнулся горячим кофе, когда Кречет заметил:
– Что-то наш футуролог молчит, если не считать этого странного треска и визга за его ушами…
Я торопливо прожевал, заговорил сипло, постепенно прочищая горло:
– Началось с того дня, когда заявили, что каждый человек – это собственный мир, это целая вселенная. Заявлено было в политических целях, чтобы всякие там кречеты не обращались с людьми как с винтиками, чтобы в мире наконец-таки утвердился закон, при котором человеческая жизнь признавалась драгоценной, невосполнимой, и что, мол, с потерей каждого человека все человечество теряет невосполнимо много… Понятно, чтобы выровнять, надо перегнуть в другую сторону. Перегнули. Утвердили. Теперь жизнь каждого труса, подлеца, хуже того – преступника, считается столь драгоценной, с потерей которой человечество… и так далее.
– Верно, – буркнул Яузов. – Хоть вы не служили, а рассуждаете… Да-да, рассуждаете.
– Спасибо, – поблагодарил я. – С обществом то же самое. Обществами! Сектами. Группами. Сексуальными меньшинствами. И прочим, прочим. По нашей нынешней логике, нельзя разрастающуюся раковую опухоль лечить, а уж тем более – оперировать, ибо нарушение прав человека и т. д. Пусть лучше подохнем все, все человечество, но зато останемся верны принципам… забывая, что нет вечных принципов, нет непогрешимых, ибо иные времена – иные правы. Тот мир, который знаем, разрушен. Я говорю… о главном. Включая телевизор, человечек смотрит фильмы, где наемные убийцы оказываются благородными героями, где проститутки чище и возвышеннее простых честных женщин, где правда на стороне бандитов… Вы этого еще не заметили?
Яузов сказал сумрачно:
– Для меня это значит лишь, что криминальный мир подчинил себе уже и все СМИ, литературу, кино.
Коган предложил очень серьезно:
– Р-р-р-р-расстрелять бы парочку писателей, а то и киношников… Всяких там лауреатиков каких-то «Оскаров» или «Ник».
– И что вы предлагаете? – спросил Кречет сумрачно, на выпад Когана внимания не обращал, какой из него еврей, если не в оппозиции.
Я развел руками:
– Не хочется выглядеть дураком, но все же могу порекомендовать только наш курс. Петр прорубил окно в Европу, но оттуда сейчас воняет страшно. Пора прикрыть, а прорубить окно на Восток. Оттуда во все щели и так веют свежие чистые ветры.
– Не простудиться бы, – сказал Коган намекающе.
– Лучшее средство от насморка, – сказал Кречет холодно, – гильотина. Что ж, поехали дальше.
– Чуть помедленнее, кони, – сказал Коган уже совсем серьезно, – чуть помедленнее!
Краснохарев неспешно вытирал рот, он все делал неспешно. Глубоко спрятанные глаза под нависшими надбровными дугами иногда поблескивали, будто там безуспешно чиркали зажигалкой без бензина.
– А что скажет Илья Парфенович?
Министр ФСБ пожал плечами:
– Пока ничего.
Краснохарев сказал с неудовольствием:
– Как-то странно отвечаете, Илья Парфенович. Вы как-никак перед светлым… ну, я в переносном смысле, ликом президента. А вас спрашивает народ… в нашем, так сказать, если так выразиться, лице.
Министр ФСБ буркнул:
– Это не дело – раскрывать наши тайны. Здесь болтун на болтуне. А болтун…
– Находка для врага, – выпалил всезнающий Коган.
– Вот-вот, – согласился министр, – коган на когане ездит, все коганами кишит, а я вам тут все выложу? Могу сказать только, что их разведка что-то задергалась. Вчера по Интерполу выдали крупную партию наркотиков, что через нашу страну пойдет, сегодня утром поступила информация по каналам американской разведки, что какие-то террористы готовятся перейти горы в Таджикистане…
Коган воскликнул:
– Так это же здорово! Когда шпионы не дерутся, а помогают друг другу…
Министр покачал головой:
– Такие подарки неспроста. Когда вот так изо всех сил оказывают услуги, я начинаю оглядываться. То ли стукнут, то ли не хотят, чтоб я принял услуги другого…
Краснохарев звучно крякнул:
– Тепло.
Кречет спросил напряженно:
– Вы хотите сказать, что там, за бугром, в их мозговом центре стратегических сценариев, учтен и такой вариант… который почти всем россиянам кажется немыслимым?
Министр замялся, его взгляд отыскал меня, в нем была просьба о помощи.
– Он кажется немыслимым и американцам, – ответил я за него. – Почти всем… кроме небольшого, как вы говорите, мозгового центра. А те наверняка просчитали и этот. Сперва как некую интеллектуальную игру типа «А что, если…», а потом сами насторожились, ибо расстановка сил в мире сразу бы изменилась. Их хваленая Америка оказалась бы в заднице, а Россия, получив приток золота в этот тяжкий период перехода, быстро вернула бы себе былую экономическую, военную и интеллектуальную мощь. Да что там вернула! Понятно, что исламская Россия стала бы в десятки раз мощнее бывшего СССР, ибо если приказы компартии человек выполнял из-под палки, то заветы Мухаммада в самом деле находят отклик в сердце…
Кречет нахмурился, пальцы нервно барабанили по столу:
– Все же никак не решусь объявить шире…
– Что пугает на этот раз?
– Да все та же наша русскость. Все-таки само имя – Магомет, то бишь Мухаммад.
Я улыбнулся, чувствуя, что улыбка получилась горькой:
– Ну и что? Был еврей Иисус, будет араб Мухаммад. Оба семиты. Правда, странно, что антисемитизм направлен только против евреев. По крайней мере Мухаммад не настаивает, чтобы ему молились.
Он все еще хмурился:
– Националисты заедят. Надо чаще напоминать, что если уж свою русскую веру в русских богов променяли на чужую веру в еврея Иисуса, то почему не поменять эту чужую веру на другую чужую? Мало ли что предыдущая прижилась, притерлась. Пожалуй, стоит даже Русскому национальному союзу подкинуть деньжат на пропаганду.
– Тогда уж и материалов для пропаганды, – посоветовал я. – А то такое городят!
– Слушали? – полюбопытствовал Кречет.
– Слушал, – признался я без тени смущения. – Все-таки в молодости сам переболел, как корью. Ребята хорошие, искренние. Уже тем, что верят во что-то и борются, в сотни раз лучше дебилов, что только и мечтают, как бы побалдеть, расслабиться, оттянуться… А что верят не в то и борются не за те идеи, так это пройдет с расширением кругозора.
ГЛАВА 8
Марина заглянула в дверь:
– Господин президент, к вам просится Кленовичичевский.
Яузов проворчал:
– Повадился…
– Часто, – поморщился и Краснохарев. – Все-таки дистанцию надо держать, Платон Тарасович. Нельзя, чтобы к вам вот так, как в буфет. Все-таки вы президент, а не хвост собачий… Да, президент все-таки… Да…
Кречет в это время наставлял Коломийца:
Корнев Павел
Верещагин Олег
Афанасьев Роман
Пехов Алексей
Смоленский Вадим
Маккэфри Энн