Чтение 15–й страницы книги ~Жрецы~

Старая слоновая кость.

И вдоль галереи, ведущей к ступеням от прихожей мегарона, к Эвриту
Ойхаллийскому бежит, спешит, торопится жирный коротышка, зажимая ладонью
разорванное плечо. Он спотыкается, сбивает какой-то замотанный в холстину
предмет, длинный и узкий, до того стоявший у колонны в шаге от басилея;
холстина разворачивается, и в душе у Иолая все обрывается, когда он видит
у подножия колонны - лук.

Натянутый заранее массивный лук из дерева и рога, длиной от земли до
плеча рослого человека, с тетивой из трех туго скрученных воловьих жил; и
кожаный колчан с боевыми дубовыми стрелами.

Сквозняк игриво треплет оперение стрел - серое с голубым отливом.

Коротышка, добежав, почти повисает на басилее, брызжа слюной,
торопливо шепчет тому на ухо; Эврит вздрагивает, как от ожога, стряхивает
с себя раненого и оборачивается, поднимая голову.

И видит Иолая на балконе.

Неистово ржет белый конь.

Захлебывается шум во дворе; тихо, тихо, тихо...

Все, что должно было случиться и не случилось, втискивается в единый,
невозможно короткий миг, в целую жизнь между двумя ударами сердца: вот
Алкид начинает возносить хвалу Аполлону, вот басилей Эврит сообщает о
боязни отдать единственную дочь безумному убийце первенцев своих,
жертвенный нож тайно вонзается в грудь Лихаса, даря Алкиду прорвавшийся
Тартар - после чего ни боги, ни люди не осудят Эврита Ойхаллийского,
застрелившего сумасшедшего героя во дворе собственного дворца на глазах у
многочисленных свидетелей; тех, кто стоял подальше от взбесившегося
Геракла и остался жив.

Сердце стучит во второй раз, и неслучившееся умирает.

Иолай прыгает вниз.

Мрамор ступеней стремительно несется навстречу, жестко толкая в ноги;
Иолай почти падает, чудом не раздавив скулящего коротышку-доносчика, но в
последний момент изворачивается - и всем телом отшвыривает Эврита
Ойхаллийского на вздрогнувшие перила балюстрады внешней галереи.

- Миртила-фиванца мало?! - голос мертвый, чужой, он раздирает горло,
он идет наружу, как застрявший в ране зазубренный наконечник, с хрипом, с
кровью, и сдержаться уже невозможно. - Кого еще на жертвенник, Одержимый?!
Миртила, Лихаса, меня? Кого, мразь?! Кого?!..

Вот оно, совсем рядом, искаженное морщинистое лицо, лицо старика, а
не благожелательно-величественный лик вершителя чужих судеб; в расширенных
глазах несостоявшегося родственника мутной волной плещет страх, страх
попавшего в западню животного, нутряной вой испуганной плоти, которого,
выжив, не прощают... на Иолае повисают ничего не понимающие сыновья
Гиппокоонта, ближе остальных стоявшие к ступеням, повисают всей сворой,
грудой остро пахнущих молодых тел, мешая друг другу, и это хорошо, потому
что туманящая рассудок ненависть выходит короткими толчками, как кровь из
вскрытой артерии, а спартанцы кричат, и это тоже хорошо, раз кричат -
значит, живы, значит, сумел удержаться; и теперь главное - суметь
удержать...

Он сумел.

...Уходили молча. Кричал что-то вслед опомнившийся Эврит, сбивчиво
проклиная безумцев и насильников, поправших законы гостеприимства и
поднявших руку на хозяина дома; недоуменно моргали женихи, уступая дорогу
и стараясь не встречаться взглядами; дождевым червем корчился на ступенях
затоптанный коротышка с разорванным плечом, песок двора радостно впитывал
воду и вино из опрокинутых в суматохе жертвенных треножников, фыркал белый
конь, косясь на рассыпанный овес; уходили молча, как зверь в берлогу.

Отвечать?

Доказывать?

Бессмысленно.

Дика-Правда, дочь слепой продажной Фемиды, была безумна, как Геракл.

Кто поверит?

Уходили молча, не боясь удара в спину; ничего уже не боясь.

И поэтому не видели (да и никто не видел), как непонятно откуда
взявшийся человек, которого Иолай и Лихас впервые повстречали в Оропской
гавани, где он с улыбкой наблюдал за нанимающимися в грузчики близнецами -
как этот человек, не смешивающийся с толпой, словно масло с водой,
приближается к балюстраде, наклоняется и незаметно для остальных поднимает
сломанный в свалке массивный лук из дерева и рога; поднимает и смотрит,
как смотрят на старого, давно не виденного приятеля.

Безвольно раскачиваются обрывки витой тетивы.

- Миртил-фиванец? - бесцветно спрашивает странный человек у обломков,
словно те должны ему что-то ответить. - Ну-ну...

И швыряет сломанный лук обратно.

...Уходили молча; один Лихас пытался огрызаться, но Ификл, так и не
задавший ни единого вопроса, трогал парнишку за локоть, и Лихас умолкал.

Только внизу, много позже, когда терракотовые черепицы крыш Эвритова
дворца окончательно скрылись из виду, Алкид заговорил.

- Папа, - еле слышно сказал Алкид, - я больше не могу с этим жить.
Может быть, хватит - жить?

Лихас злобно оглянулся на скалистые утесы Эвбеи, потом посмотрел в
небо, явно адресуя непонятные слова Алкида туда, наверх; парнишку трясло,
он то и дело отирал со лба холодный пот - сейчас Лихас был очень похож на
того заморыша шестилетней давности, которого лишь по чистой случайности не
успели скормить клыкастым кобылам Диомеда.

- Дубину там оставили, - Лихас мотнул взъерошенной головой назад, и
голос парнишки сорвался на всхлип, - у гадов этих... И невесту... жалко.

- Кого больше - дубину или невесту? - без тени усмешки спросил Алкид.

- Дубину жальчее, - честно ответил Лихас и шмыгнул носом. - Невест-то
кругом - валом...

Ветер раненой птицей ударил в грудь, хлестнул крыльями по щекам и
сполз в бессилии, подрагивая у ног - а Алкид все стоял на тиринфской стене
и бездумно смотрел вниз на клубящуюся вдоль эстакады пыль, длинным хвостом
уходящую чуть ли не к самому горизонту.

Полугода не прошло, как закончилась работа - подвиги, горько
усмехнулся он - завершилась постылая служба Эврисфею; зарубцевались, лишь
изредка напоминая о себе, раны - и телесные, и те, которые не видны
прозорливым лекарям. И вот снова: Лихас на алтаре, ломающийся с сухим
хрустом хребет жреца, испуганно-ненавидящий взгляд басилея Эврита...

Алкиду вдруг отчетливо вспомнился кентавр Хирон: каким он был на
Фолое, после побоища, когда недоуменно глядел на левую переднюю ногу,
оцарапанную отравленной стрелой. Нет, это сделал не Алкид, а
Фол-весельчак, кентавр-Одержимый... уже подыхая, Фол исхитрился выдернуть
из себя омоченную в лернейском яде стрелу и зацепить наконечником Хирона,
явившегося на шум.

И с тех пор на Пелионе умирает и все никак не может умереть
бессмертный кентавр Хирон, сын Крона-Павшего.

Вот уже скоро десять лет.

А вся Эллада привычно винит в этом безумного Геракла.

- ...Алкид? - неуверенно раздалось за спиной.

Алкид не сомневался, кому принадлежит этот вопрос. Еще сверху он
опознал в необычайно рослом вознице своего бывшего учителя Ифита
Ойхаллийского, чья колесница совсем недавно медленно катила вдоль стены по
наклонному пандусу, пока не скрылась за тяжелыми внешними воротами.

Но, повернувшись, Алкид увидел перед собой изнуренного старика с
глазами затравленного зверя.

Видеть таким Ифита-лучника было мучительно.

Вот когда впору было порадоваться, что ни Иолая, ни Ификла сейчас нет
в Тиринфе: Иолай, по дороге рассказав близнецам о Салмонеевом братстве и
той роли, которую заговорщики отводили Алкиду и Ификлу в грядущей
Гигантомахии, уехал через три дня после возвращения. Сказал - искать
Автолика. Зачем? Да не все ли равно... А Ификл зачастил к окрестным
лекарям и знахарям, хотя был абсолютно здоров, потом его не раз видели в
компании местных юродивых; и наконец он отправился по Дромосам в Афины -
там якобы остановился сам Асклепий, сын Аполлона, земной бог-врачеватель.

- Ты случайно не из-за этих дурацких табунов приехал? -
поинтересовался Алкид, чтобы хоть что-то сказать, и понимая, что говорит
глупости. - А то Эврит дымит на весь мир: Геракл-вор, Геракл-разбойник,
Иолу не получил, так коней угнал...

Ифит-лучник не ответил.

Ветер побитой собакой подполз к его сандалиям и заскулил, кружась
волчком.

- Мой отец собирался убить тебя, - слова срывались с растрескавшихся
губ ойхаллийца словно помимо воли. - Я видел лук... я видел... я знаю. Он
нарочно злил тебя, Алкид.

- Да, - Алкид отвернулся, не в силах глядеть на бывшего учителя. - Ты
прав. Но то, что замышлял твой отец, гораздо хуже, чем просто из ревности
застрелить обозленного Геракла.

- Что может быть хуже?

- Смерть многих невинных.

- Неужели мой отец...