Генри Лайон ОЛДИ

ПАСЫНКИ ВОСЬМОЙ ЗАПОВЕДИ

То было что-то выше нас,

То было выше всех.

И.Бродский

КНИГА ПЕРВАЯ. ДЕТИ ВОРА САМУИЛА

- Пся крев! [пся крев - досл. "собачья кровь", польское ругательство]
Где черти носят этого пройдоху-корчмаря! Клянусь епископским
благословением, еще мгновенье - и я нашинкую весь его проклятый род на
свиные колбасы!

Пудовый кулак обрушился на столешницу, заставив кружки испуганно
дребезжать, а ближайшее блюдо крутанулось волчком и нескоро остановилось,
обратив к крикуну испуганную морду запеченного в черносливе поросенка.

Корчмарь Иошка уже спешил к столу, смешно семеня коротенькими кривыми
ножками и защитным жестом выставив перед грудью обе руки. В каждой был
зажат глиняный кувшин с выдержанным венгерским вином, только что
нацеженным из бочки, кран которой открывался либо по большим праздникам,
либо в день посещения корчмы князем [в шестнадцатом веке в Польше, а
позднее в Речи Посполитой, были отменены дворянские титулы (князь, граф и
т.п.), но они сохранялись в традиционных формах речи и при неформальном
общении] Лентовским, чей сволочной характер был отлично известен не только
корчмарю, но и всякому встречному-поперечному по эту сторону Татр.

После первого княжеского глотка корчмарь был прощен, после второго -
милостиво одарен дружеским подзатыльником, чуть не отправившим тщедушного
Иошку на тот свет, а после третьего, самого продолжительного глотка,
сопровождавшегося молодецким кряканьем и здоровой отрыжкой, князь
Лентовский напрочь забыл о корчмаре и принялся превращать поросенка в
груду костей и обглоданных хрящей.

Сидевший рядом с князем его старший сын и наследник Янош Лентовский
равнодушно вертел в руках куриную ножку, изредка касаясь ее губами столь
нежно и мимолетно, словно это была ножка его возлюбленной, а не окорок
жилистой и вредной пеструшки Друцы, чье поведение переполнило сегодня
утром чашу терпения жены корчмаря.

Впрочем, аппетит был единственным, что отличало между собой отца и
сына Лентовских. Оба - рослые, топором рубленные здоровяки, краснощекие,
крепкорукие, зачатые на знаменитой дубовой кровати в родовом замке близ
Череможа, где теряли невинность все новобрачные жены Лентовских вот уже
восемнадцатое поколение подряд. Оба наряжены в темно-лиловые бархатные
кунтуши с бриллиантовыми пуговицами, каждая из которых стоила всего добра,
нажитого тем же Иошкой за всю его корчмарскую жизнь; из-под кунтушей
выглядывали жупаны голубого атласа, а на мускулистых ногах высокородных
вельмож красовались пунцовые шаровары и вызывающе яркие сапоги из
крашеного сафьяна на позолоченных каблуках. Больно было смотреть, как
старый Лентовский заливает все это великолепие потоками жира и струящегося
по бритому подбородку вина - но вряд ли кто-нибудь осмелился хотя бы
намеком дать понять князю, что жаль портить этакое добро! Доброхота
ожидала в лучшем случае оплеуха, способная свалить быка-двухлетку, а потом
- плети княжеских гайдуков; невезучий же вполне мог попробовать и клинка
фамильной сабли Лентовских, гордо выставившей над столешницей белый
хохолок цапли, украшавший ее рукоять.

- Музыку! Гей, слепой, заснул, что ли?!

Незрячий скрипач, перетирающий в углу беззубыми деснами
свежевыпеченный хлебец, поспешно вскочил, подхватил лежащую рядом скрипку,
примостил ее на костлявом старческом плече и взмахнул смычком. Плясовая
огнем расплескалась по корчме, но никто из немногочисленных посетителей и
не подумал пройтись гоголем по скрипящим половицам - дай бог в присутствии
старого князя-самодура спокойно дожевать и допить, а после незаметно
исчезнуть восвояси!

Разве что сидевшая в самом дальнем углу женщина средних лет,
непривычно смуглая и длинноносая для здешних мест, сперва забарабанила
пальцами по столу и весело притопнула - но огляделась и вновь принялась за
баранье жаркое, дымящееся в пузатом горшочке.

У ног женщины, ткнувшись носом в ее поношенные, но еще крепкие
сапожки, лежал здоровенный пегий пес. Правое ухо у пса было оторвано в
какой-то давней драке, и теперь вместо него нервно подрагивал смешной
волосатый обрубок; зато второе, невредимое ухо независимо торчало вверх,
словно собаке хотелось уловить в рокоте струн что-то свое, очень важное и
неслышимое для посторонних.

Янош Лентовский пододвинул отцу миску с жареными в масле пирожками и
скучающе огляделся.

Взгляд княжича скользнул по двум заезжим торговцам, вполголоса
обсуждающим дела купеческие, мимолетно задержался на услужливо скалящемся
в никуда слепце-скрипаче, огладил широкий аппетитный зад нагнувшейся за
упавшим рушником служанки и наконец уперся в смуглую женщину.

Она подняла глаза на молодого Лентовского и улыбнулась княжичу
спокойной приветливой улыбкой.

- Цыганка? - негромко спросил княжич Янош, обращаясь скорее к самому
себе.

Как ни странно, женщина расслышала его вопрос и отрицательно покачала
головой.

- Тогда кто?

Женщина развела руками и еще раз улыбнулась, словно это должно было
объяснить ее происхождение.

Княжич Янош продолжал разглядывать странную гостью. И одета она была
не так, как одевались местные бабы: вместо обилия юбок, напяленных друг на
друга подобно капустным листьям, и белой расшитой рубашки с безрукавкой,
на женщине был мужской черный казакин, подбитый стриженым мехом, из-под
которого выглядывала опять же черная рубаха, заправленная в короткие
кожаные штаны до колен. И никаких украшений, кроме витого браслета на
правом запястье и медной запонки с тремя короткими цепочками, закалывавшей
рубаху у ворота.

"Нет, не цыганка, - уверился молодой Лентовский. - Те по пуду всяких
цацок на себя вешают, а эта... Да и не станет Иошка цыганок у себя
прикармливать. Ишь, черная! Откуда и взялась такая?"

Интерес к женщине так же быстро угас, как и возник, после чего княжич
зевнул и потянулся к кувшину с вином.

Сейчас отец насытится, и можно будет спокойно тронуться в путь.

В путь...

Легкие сухие пальцы коснулись шеи Яноша. Он недоуменно обернулся -
черная женщина стояла совсем рядом, словно в мгновение ока переместившись
из-за своего стола к месту княжеской трапезы. Тонкие губы шевельнулись, и
женщина произнесла извиняющимся тоном:

- Великодушно прошу простить, ваша милость! Оступилась...

- Пошла вон, - равнодушно отозвался молодой Лентовский, наливая вино
в деревянную кружку, и вдруг почувствовал, как у него зачесались глаза.
Именно глаза, как если бы от затылка... нет, от шеи, где коснулись Яноша
чужие пальцы, протянулись вглубь тоненькие нити-паутинки, быстрая
суетливая плесень, кончиками невидимых волокон войдя изнутри в зрачки,
копошась, натягиваясь, разрастаясь...

Княжич изумленно моргнул - и ощущение исчезло.

Подобно руке опытного карманника, в последний момент исчезающей из
вскрытого кошеля, когда разиня-хозяин заподозрит неладное и, округлив рот,
уже готов закричать на весь базар: "Держи вора!"

О сапог Яноша умильно терлась корчемная кошка Бырка, выпрашивая
кусочек свининки и опасливо поглядывая на дремавшего одноухого пса.

- Ой под горкой, под кустом портит девок черт хвостом, - заорал на
всю корчму старый князь, и скрипач на ходу попытался подхватить мелодию. -
Будет черту лихо, ой...

Забыв слова разухабистой песни, которую слышал от егерей на прошлой
охоте, Лентовский выругался и запустил в скрипача обглоданной костью.

Черная женщина уже отходила от княжеского стола, когда лицо ее
внезапно напряглось, во взгляде, обращенном к старому князю, вспыхнула
шальная безумная ненависть, зарницей метнувшись под густыми бровями - но
женщина резко присела, вороватым движением погладив мяукнувшую Бырку, и
лицо ее почти сразу стало прежним.

Еще миг - и ни ее, ни пегой собаки уже не было в корчме.

Иошка, увидев рядом с миской недоеденного жаркого серебряный
полуталер, решил шума не поднимать и уж тем более не гнаться за гостьей; а
чуть погодя ему стало не до талеров и женщин, потому что безобиднейшая
кошка Бырка разъяренно зашипела, вспрыгнула на столешницу и оттуда воющим
комком кинулась прямо в лицо старому князю.

И долго потом рассказывали пастухи Бескид друг другу, как старый
князь Лентовский стал одноглазым, как княжич Янош в бешенстве чуть было не
зарубил насмерть корчмаря Иошку, и лишь проворство ног спасло последнего,
как горела корчма, подожженная гайдуками Лентовского, а старый князь,
прижимая к разодранной глазнице окровавленный плат, рычал сорванным
голосом:

- Жгите! Все жгите, сукины дети!.. о, пся крев...

О женщине и ее собаке не вспомнил никто.

- Не могла я иначе, Джош... никак не могла. Ты ведь и сам вор, ты