Чтение 23–й страницы книги ~Путь меча~

тогда - тогда я лежал на полу, сброшенный Придатком Чэном, ринувшимся к
двери. Впервые мой Придаток ослушался приказа...

За окном жалобно звенела Волчья Метла и лязгали невидимые Тусклые -
темный страх ночного Кабира; в дверях выглядывал из-за кушака своего
Придатка тупой шут Дзюттэ, и бессильная ярость захлестнула меня от острия
до навершия рукояти, делая клинок теплым и чужим.

- Мерзавцы! - бросил я Дзюттэ и Детскому Учителю. - Позор
Блистающих!..

Они не ответили.

Зато ответил их Придаток.

Впервые я видел Придатка, почти умевшего говорить на языке Блистающих
- языке ударов и выпадов, мелких подготовительных движений и отвлекающих
маневров, языке подлинной Беседы. Если бы Дзю или хотя бы Детский Учитель
были бы в этот момент обнажены - я бы понял, я бы не удивился, потому что
и сам зачастую ощущал Придатка Чэна своим продолжением, частью себя
самого...

Но здесь было что-то иное, неизвестное, здесь был Придаток, умеющий
Беседовать без Блистающего.

На долю секунды я отвлекся, забывшись от изумления - и вот уже
Придаток Чэн лежит на полу, скорчившись от боли, а Детский Учитель семьи
Абу-Салим в зловещем молчании вылетает из-за кушака своего странного
Придатка, описывая короткую дугу, грозящую закончиться у горла Придатка
Чэна.

Нет. У горла эта дуга не закончилась бы. Она бы прошла дальше.

- Руби! - истерично расхохотался Дзюттэ Обломок. - Руби, Наставник!..

Если бы я в этот момент был в руке Придатка Чэна!.. ах, если бы я был
там... и пусть все шуты, все Детские Учителя Кабира, все Тусклые Эмирата
попытались бы остановить бешеного Единорога!..

- Руку! - вне себя закричал я, забыв, кто из нас Блистающий, а кто -
Придаток. - Руку, Чэн!

И рука отозвалась. Нет, я по-прежнему валялся на полу, но на миг мне
почудилось, что непривычно холодные и твердые пальцы стискивают рукоять,
что они тянутся ко мне через разделяющее нас пространство, что я вновь
веду Придатка Чэна в стремительном танце Беседы...

А еще мне захотелось тепла. Тепла плоти Придатков, расступающейся под
напором моего клинка.

- Руку!..

Я хотел эту руку, словно это действительно была не часть Придатка, а
отторгнутая часть меня самого; я хотел объятия этих пальцев, как не хотел
никогда ничего подобного; мысленно я уже свистел в душном воздухе комнаты,
плетя паутину Беседы вокруг подлеца, невесть как ставшего Детским
Учителем...

И Детский Учитель промахнулся. Раз за разом он пролетал мимо, как
будто в руке Придатка Чэна на самом деле был я, Единорог во плоти; и
вокруг моего смеющегося Придатка метался взбешенный маленький ятаган,
полосуя пустоту, пока я не дотянулся до вожделенной руки, или это рука
дотянулась до меня, или это мы оба... - и холодные пальцы умело и бережно
сомкнулись на рукояти.

Это был лучший выпад в моей жизни.

Лучший еще и потому, что я, Мэйланьский Единорог, визжа от упоения, в
последний момент успел опомниться. Да, я направлял руку, но и рука
направляла меня, и чудом я успел извернуться, минуя выпученный глаз чужого
Придатка и вонзаясь в плотную ткань тюбетейки, а затем - в дерево дверного
косяка.

Да, это был лучший выпад в моей жизни.

Я не совершил непоправимого.

Но клянусь раскаленным горном-утробой Нюринги, я был слишком близок к
этому...

- Во имя клинков Мунира! - где-то далеко внизу прошелестел голос,
который мог быть голосом только Дзюттэ Обломка. - Наставник, мы сделали
это!.. ты слышишь, Наставник - мы...

А потом их Придаток упал, придавив собой обоих Блистающих.

...Дверь открылась. Падая, Придаток Дзюттэ и Детского Учителя задел
внутренний засов, сбрасывая его с крюков, и толчок снаружи распахнул дверь
настежь. Я увидел тех, кто толпился в коридоре, и понял все, коротким
движением высвобождаясь из деревянного наличника.

Понял.

Все.

Там была Волчья Метла, целая и невредимая, там был эсток Заррахид и
шипастый Гердан - хозяин кузницы, и волнистый Малый Крис-подмастерье, тот,
что со змеиной головой на рукояти; там были гигант-эспадон Гвениль и
Махайра Паллантид - короче, все комедианты, разыгрывавшие за окном веселое
представление, фарс о несчастной разветвленной пике и ужасных Тусклых,
фарс для одного-единственного зрителя, для дурака Дан Гьена, отказавшегося
сменить испорченного Придатка и поверившего в невозможное...

Они успели. Успели вовремя захлопнуть дверь, сразу после того, как
огромный Придаток Гвениля мощным рывком выдернул из комнаты
бесчувственного Придатка Дзюттэ и Детского Учителя, вместе с обоими
Блистающими - и вновь лязгнул засов, на этот раз внешний.

О, они успели - видно, Небесные Молоты еще не отбили им полный срок,
этим хитроумным Блистающим и их Придаткам - но я успел почувствовать их
ужас, когда Мэйланьский Единорог, Придаток Чэн Анкор и его рука...

Когда мы двинулись на них.

И мое острие уперлось в запертую дверь, а двери в этом доме были
сработаны на совесть.

Только тогда до меня дошло, что Придаток Чэн держит меня в правой
руке.

И когда я вздрогнул от запоздалого понимания - стальные пальцы начали
медленно разгибаться один за другим, опять становясь тем, чем и были.

Мертвым металлом.

Латной перчаткой.

Вот так оно и было.

...Сейчас я вытянулся во всю длину на матовой поверхности стола,
Придаток Чэн сидит рядом, опустив на грудь отяжелевшую голову, а стальная
рука его лежит всем своим весом на моей рукояти.

Просто - лежит.

И ночь за окном постепенно уходит в небытие, туда, куда рано или
поздно уходят все наши дни и ночи.

О чем думал я в эту ночь?

Сперва... о, сперва мысли мои вспыхивали и разлетались во все
стороны, как искры от клинка, рождающегося под молотом! Я уже думал о том,
что сделаю с обманувшими меня друзьями и предателем-дворецким; я
представлял себе Волчью Метлу, умоляющую о прощении; в моих горячечных
видениях почему-то вставал пылающий Кабир и гнедой жеребец, несущий меня
мимо развалин... а руку в латной перчатке пронзал слабый трепет, когда
что-то теплое и сладко пахнущее стекало по моему клинку...

Вот это ощущение и вернуло мне ясность мыслей. Потому что никогда
кровь Придатков не струилась по Единорогу.

Никогда.

Не мог я этого помнить.

Зато это помнила стальная перчатка, касавшаяся меня. Нет, в ней не
было жизни, и когда металлические пальцы все-таки смогли стиснуть мою
рукоять - это нельзя было назвать самостоятельной жизнью. Я даже не знал,
сумею ли я заставить эти пальцы повторить то, что произошло совсем
недавно.

Это была не жизнь.

Это была - память.

Память латной перчатки о тепле и мощи руки, некогда заполнявшей ее;
память о шершавой обтяжке рукояти того Блистающего, чье тело словно
вырастало из чешуйчатого кулака; память...

Просто я очень хотел, чтобы это случилось. А она - она вспомнила, как
это случалось раньше. И когда я потянулся к ней через время и расстояние -
моя жизнь на мгновение вросла в ее память, оживляя неживое.

Чудо, которого я ждал и которое обрушилось на меня внезапно, подобно
летней грозе - сейчас я уже не знал, хочу ли я его, этого чуда, и если
нет, то сумею ли отказаться.

Потому что я помнил ярость, вспыхнувшую во мне; ярость и жажду,
темную теплую жажду, и ужас Блистающих по ту сторону порога.

Потому что я краем души прикоснулся к чужой памяти, памяти новой руки
Придатка Чэна; память старой латной перчатки, части того одеяния, что
некогда звалось "доспехами"...

Потому что я понял - как это случалось раньше.

Забыть? Отказаться от коварного подарка судьбы?..

А как же небо над турнирным полем? Падающее на меня небо, и полумесяц
Но-дачи в нем?!

А Тусклые? Тусклые - и убитые Блистающие, и ждущий Шешез Абу-Салим, и
отчаянный Пояс Пустыни, Маскин Седьмой из Харзы?..

А моя, моя собственная память о случившемся?

Нет. Я не сумею отказаться от этой руки. Я не буду от нее
отказываться.

...Осторожно, едва-едва слышно я потянулся к стальной руке-перчатке -
и сквозь нее, дальше, через спящие слои ее памяти, обходя их, не тревожа
чуткий покой, словно я подзывал Придатка, еще не зная - зачем, еще
раздумывая, сомневаясь...

И вскоре почувствовал, как что-то тянется мне навстречу с другой
стороны.

Что-то?

Кто-то.