Генри Лайон ОЛДИ

СТРАХ

Ночь проходит без сна.

Перед мысленным взором всплывают

Те глаза мертвеца, что меня поразили недавно.

В круглом зеркале у постели...

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ВЫЖЖЕННЫЙ ВЗГЛЯД

ОРНАМЕНТ

Хайя - алаль - фаллах иль алла - акбар! Да, это я, о мудрейший кади
нашего благословенного Города, я, висак-баши у стремени великого эмира -
прозванный людьми Алямафрузом, что значит "Украшение мира", и преданный...

Что? Увы, увы, о волос бороды пророка - каков мир, таково и
украшение. Иблис, Иблис метет хвостом улицы и базары, Иблис смущает умы
правоверных, и горько рыдают полногрудые гурии в садах Аллаха, видя
прекрасные зрелые мужские души, идущие мимо красавиц прямиком в ад - а что
взять тоскующей гурии с высохшей хилой души праведного седовласого шейха?!

О нет, нет, узел чалмы мира, я не для того отвязал джейрана своего
красноречия, чтобы охотиться в рощах намеков, я лишь хочу объяснить, что
привело меня, висак-баши зеленого знамени сунны, в квартал Ан-Рейхани к
дому горшечника Нияза, обнесенному забором - вай, таким высоким забором,
таким гладким забором, что лишь пери перелетит через него... а зачем пери
нужны глаза Зейнаб, дочери Нияза, подобные ширазскому топазу, губы дочери
Нияза, подобные бутонам дикой розы, плечи дочери Нияза, подобные... - и
кто найдет, чему подобны плечи и иные достоинства красавицы Зейнаб?!

Вот и я говорю, досточтимый кади, что не нужны крылатой пери,
порождению ифритов горы Каф, ни уста, ни плечи, ни прочие составные части
красавицы Зейнаб, зато они очень нужны стоящему перед вами Алямафрузу; а
горшечнику Ниязу именно поэтому нужен высокий забор, и необходим старому
лысому Ниязу, да воссядет шайтан на его лысину, необходим свирепый зверь
франкской породы Муас-Тифф, очень дурно воспитанный кяфирами и очень не
любящий бедного висак-баши у стремени...

Хорошо, хорошо, о ходячее блюдо райского плова, я не буду утомлять
иссушенные постом мозги великого кади своей болтовней, а сразу скажу - да,
это я довел джинноподобного слюнявого Муас-Тиффа до прыжка, достойного
горного архара, в результате которого проклятая собака и оказалась на
улице, перед несколькими безымянными правоверными и случайными гяурами,
как то: лекарь Джакопо Генуэзец из квартала Ас-Самак, излечивший меня
некогда от некоторой болезни, о какой не принято упоминать в почтенном
собрании, а также священник фра Лоренцо из секты пророка Иссы, и небольшое
количество особ женского пола, не покрывших чадрой нечестивые, но
прелестные личики.

Я уж было совсем собрался опустить на визжащих служительниц такого
приятного порока плащ своей храбрости, но лохматый дикий гуль, уже
вцепившийся слоновьими клыками в зуннар фра Лоренцо, неожиданно завизжал
ударенным щенком и повалился на спину, захлебываясь кровавой пеной без
видимой на то причины. Я полагаю, пророк Исса все-таки имеет немалый вес
перед Аллахом, ибо отпустивший старика Муас-Тифф недолго бился в
конвульсиях, уйдя с прощальным воем в ад - а худшего места трудно и
представить, даже в опьянении, запрещенном истинному мусульманину, но
совсем слабо запрещенном, если быть справедливым...

О сандалия халифа Али - причем правая сандалия! - я клянусь, что
квартал Ан-Рейхани мгновенно наполнился топотом бегущих ног, а впереди
всех несся, расправив плечи возраста, внезапно помолодевший фра Лоренцо, и
я еще подумал, что если старый гяур при виде Разрушительницы дворцов и
Разлучительницы собраний преисполнился силами цветущей юности, то сколь
доблестны стали бы дряхлые последователи истинной веры, и лично мудрый
кади нашего славного Города, если выпускать на них хотя бы раз в месяц
любимых эмирских барсов с гор Тау-Кешт...

Да, о уста ангелов седьмого неба, я уже засунул язык своей дерзости в
шаровары своей скромности, и если что и привлекло в тот день мое
недостойное внимание, так это заявление Джакопо Генуэзца о неестественно
расширенных зрачках ушедшей в небытие собаки, в стекле которых ясно
читался невыносимый ужас - но какое дело висак-баши у стремени повелителя
до страха в налитых злобой глазах дохлого франкского пса, когда из-за
дувала мне уже улыбались звезды под покрывалом сумерек, дивные глазки
красавицы Зейнаб, обещавшие влюбленному Алямафрузу все, что только может
пообещать женщина - а пообещать женщина может многое, если захочет
выполнить обещанное - ибо сказано в Коране: "Женщина вам пашня, пашите ее
как угодно..."

Возможно, все было именно так. Или иначе. К примеру, в беседе
веселого влюбленного Алямафруза с городским кади вполне могло оказаться
больше или меньше причудливых пряностей Востока. Возможно... Но когда
через многие годы Якобу Генуэзо снилась Книга, и непредсказуемость сна
распахивала ее как раз на этой странице - Якоб вновь вглядывался в
небрежный летящий почерк, вновь слышал иронию легкомысленного висак-баши,
опять и опять замечал раздражение в строгом судейском голосе... и кому
какое дело, так оно было или не так?!

Во всяком случае, как только сомнения закрадывались в душу лекаря, и
память его начинала заново складывать из стекляшек свершившегося мозаику
судьбы - зыбкий сон стремительно истекал мерцающими струйками, Книга
Небытия скрывалась в тумане пробуждения, и последними исчезали неровные
строки в правом нижнем углу сегодняшней страницы...

Разное думаем мы, забывая, что жизнь в этом мире есть всего лишь
жизнь в этом мире...

"...Город имбирных башен,

Мускуса и печали,

В тоске о морской прохладе,

Ты спишь, разметав по камню

Не знавшие гребня пряди..."

Якоб Генуэзо вышел на порог своего дома и полной грудью вдохнул
прохладный утренний воздух, несущий слабый запах моря, соли, смолы
пеньковых канатов и серебра бьющейся рыбы. Значит, сегодня можно будет
выйти к морю...

Это удавалось далеко не всегда. Собственно, как и многое другое в
этом Городе. Иногда можно было битый час блуждать по знакомым и незнакомым
переулкам, бежать на возникший совсем рядом плеск воды - но почему-то так
и не выбраться на набережную. А в иные дни свернешь за угол - и вот оно,
море, лижет древнюю кладку парапета, а у мола уже швартуются два-три
чужеземных корабля, и бородатые капитаны удивленно протирают глаза при
виде тонущего в рассветном тумане Города, не отмеченного ни на одной
карте.

Впрочем, на картах многое не было отмечено, зато они изобиловали
изображениями нагих сирен, кракенов и морских змеев, значительно менее
приятных, чем незнакомый город; и капитаны, воззвав к Аллаху, или
перекрестившись, или выругавшись в тот же адрес, сходили на берег - а к
кораблю уже спешили местные перекупщики, матросы разбредались по окрестным
кабакам, тиская женщин и ввязываясь во все возможные и невозможные драки;
и к вечеру Город воспринимался всеми, как нечто само собой разумеющееся...

...Якоб немного постоял в дверях, прислушиваясь к сонному дыханию
жены, и направился к морю.

Чутье не подвело лекаря. Сразу же за поворотом перед ним раскинулся
безбрежный синий бархат, вышитый золотом восходящего солнца. Два корабля
застыли у пристани. Один из них, испанский галеон, торчал здесь уже
десятый день, и все не мог уплыть по никому не известной - и в первую
очередь неизвестной щеголеватому горбоносому капитану - причине. Второй
подошел совсем недавно, и коренастый седой норвежец ожесточенно щипал
квадратную бороду, глядя на пристань с хорошо знакомым Якобу выражением.

Якоб помахал ему рукой и задумался о себе. Вряд ли юному ученику
генуэзского полкового лекаря привелось бы попасть сюда, и уж, конечно, не
о Городе думал Якоб, когда его учителю предложили занять положенное место
в армейском обозе.

- Я уже стар, - сказал учитель. - Но я воспитал ученика. Вот он.

И юный Якоб зашагал в арьергарде панцирного полка знаменитых
генуэзских арбалетчиков. Гордость сияла в его глазах, и котомка с харчами
и нехитрым инструментом увесисто хлопала по оттопыренному заду.

- Эй, стрелок! - смеялись спутники. - Подбери фундамент, на него еще
кол не срезан!

Якоб не обижался. И гудела земля.

Обрыв.

Кровь. Кровь, грязь и пот. И отрезанные руки, и вспоротые животы, и
романтика кровавого поноса от солдатского случайного рациона. Раны,
зашитые сапожной иглой. Травы, собранные на обочине.

Сотник, которому Якоб спас обожженные пальцы, научил его стрелять. И
к тяжести котомки добавилась тяжесть цагры - боевого арбалета панцирной
пехоты. Его Якоб взял у убитого.