Владимир ОРЛОВ

АЛЬТИСТ ДАНИЛОВ

Данилов считался другом семьи Муравлевых. Он и был им. Он и теперь
остается другом семьи. В Москве каждая культурная семья нынче старается
иметь своего друга. О том, что он демон, кроме меня, никто не знает. Я и
сам узнал об этом не слишком давно, хотя, пожалуй, и раньше обращал
внимание на некоторые странности Данилова. Но это так, между прочим.

Теперь Данилов бывает у Муравлевых не часто. А прежде по
воскресеньям, если у него не было дневного спектакля, Данилов обедал у
Муравлевых. Приходил он с инструментом, имел для этого причины. Вот сейчас
я закрою глаза и вспомню одно из таких воскресений.

...В квартире Муравлевых с утра происходят хлопоты, там вкусно
пахнет, в кастрюле ждет своего часа мелко порубленная баранина, купленная
на рынке, молодая стручковая фасоль вываливается из стеклянных банок на
политые маслом сковороды, и кофеварка возникает на французской клеенке
кухонного стола. Ах, какие ароматы заполняют квартиру! А какие ароматы
ожидаются! В этот день никакой иной гость Муравлевым не нужен. В
особенности Кудасов с женой. Но Кудасов чаще всего и приходит.

На обеды, выпивки и чаепития у Кудасова особый нюх. Стоит ему повести
ноздрей - и уж он сразу знает, у кого из его знакомых какие куплены
продукты и напитки и к какому часу их выставят на стол. Еще и скатерть не
достали из платяного шкафа, а Кудасов уже едет на запах трамваем. Иногда
он и ноздрей не ведет, а просто в душе его или в желудке звучит вещий
голос и тихо так, словно печальная тень Жизели, зовет куда-то. Чувствует
Кудасов и то, как нынче будут кормить и поить гостей, и если будут кормить
скудно и невкусно, без перца, без пастилы к чаю или без ветчины от
Елисеева, то он никуда и не едет. Но насчет обедов для Данилова, да и
ужинов и завтраков, тоже у него никаких сомнений нет. Тут все по высшему
классу! Тут как бы не опоздать и не дать угощениям остынуть. Тут своему
нюху и вещему голосу Кудасов не доверяет, мало ли какие с теми могут
случиться оплошности. Он с утра смотрит в афишу театра и догадывается:
играет сегодня Данилов на своем альте или не играет. Весь репертуар
Данилова ему известен. Обязательно Кудасов звонит и в театр: "Не отменен
ли нынче спектакль?" Кудасов знает, что Данилова будут кормить у
Муравлевых и в связи с отменой спектакля.

Кудасов и сам не бедный, он лектор, а вот тянет его кушать на люди.
При этом он так устает от слов на службе, что за столом становится
совершенно безвредным - молчит и молчит, только жует и глотает, лишь
иногда кое-что уточняет, чтобы чья-нибудь шальная мысль не забежала
сгоряча слишком далеко и уж ни в коем случае не свернула за угол. Молчит и
его жена, но она неприятно чавкает.

Ни Данилову, ни в особенности Муравлевым Кудасов не нужен, однако они
его терпят. Все же старый знакомый, да и нахальству Кудасова никакие
препоны, никакие дипломатические хитроумия, никакие танковые ежи не
помеха. Все равно он придет, извинится и сядет за стол. Как лев у
Запашного на тумбу. При этом обязательно вручит хозяевам бутылку сухого
вина подешевле - совсем уж неловко будет гнать его в шею. Одна радость -
съест порции три мясного и тут же за столом засыпает. Ноздрей лишь
тихонечко всасывает воздух, а с ним и запахи - как бы чего эдакого грешным
делом не пропустить. И жена его, деликатная женщина, делает вид, что и она
дремлет с открытыми глазами.

А Данилов с Муравлевым потихоньку смакуют угощения.

- Как нынче лобио удалось! - радуется Данилов.

- Ты вот салат этот желтенький попробуй, - спешит в усердии Муравлев,
- тут и орехи, и сыр, и майонез.

- Соус провансаль, - поправляет его Данилов, а отведав желтое
кушание, принимается расхваливать хозяйку как всегда искренне и шумно.

Хозяйка сидит тут же, краснея от забот, готовая сейчас же идти на
кухню, чтобы готовить гостю новые блюда.

И вот является на стол узбекский плов в огромной чаше, горячий,
словно бы живой, рисинка от рисинки в нем отделились, мяса и жира в меру,
черными капельками там и сям виднеется барбарис, доставленный из Ташкента,
и головки чеснока, сочные и сохранившие аромат, выглядывают из желтоватых
россыпей риса. А дух какой! Такой дух, что и в кишлаках под Самаркандом
понимающие люди наверняка теперь стоят лицом к Москве.

Кудасов, естественно, приходит в себя и получает миску плова с
добавкой. Теперь он может спать совсем или идти еще куда-нибудь в гости,
не дожидаясь кофе.

- Ну вот, - говорит Муравлев Данилову, накладывая тому последнюю
порцию плова, - а ты два года мучил себя и нас своим вегетарианством!

- Мучил, - соглашается Данилов. И добавляет печально: - А мне их и
сейчас жалко... И этого вот барашка... И мать его осталась теперь одна...

- Глупости... Метафизика... - просыпается Кудасов. - Вы, наверное,
все семинары по вечерам пропускаете.

- Это вы зря, Валерий Степанович, - тут же грудью встает на защиту
Данилова хозяйка. - Напротив, Володя ходит на все семинары!

- А мать-то этого плова, - добавляет Кудасов, - давно уж ушла в
колбасу. И нечего о ней жалеть.

- Зачем вы так... - кротко говорит Данилов.

Но приходит время чая и кофе - и все печали тут же рассеиваются. Над
чаем и кофе в доме Муравлевых обряд совершает сам Данилов. Чай он готовит
и зеленый и русский, кофейные же зерна берет только с раскаленной
аравийской земли, а бразильские надменно презирает, находя в их вкусе
излишнее томление и кисло-горький оттенок. Каждый чай по науке Данилова
должен иметь свою степень цвета - и русский, и зеленый, а уж о кофе не
приходится и говорить, и Данилов доктором Фаустом из сине-черной оперы
Гуно (играл ее в среду, Фауста пел Блинников и в перерыве после второго
акта проспорил Данилову в хоккейном пари бутылку коньяку) стоит на кухне
над газовой плитой. И вот он молча приносит к столу на жостовских подносах
чайники и турки, и гости с хозяевами пьют божественные напитки, кто какой
пожелает.

- Ну как? - робко спрашивает Данилов.

- Прекрасно! - говорит Муравлев. - Как всегда!

Потом Данилов с хозяевами сидит в полумраке, вытянув худые длинные
ноги в стоптанных домашних тапочках Муравлева, и в блаженной полудреме
слушает пластинку Окуджавы, купленную им в Париже на бульваре Сен-Мишель
за двадцать семь франков. Или ничего не слушает, а напевает куплеты Бубы
Касторского из "Неуловимых мстителей"; куплеты эти он ставит чрезвычайно
низко, но отвязаться от них не может. Он так и засыпает в кресле, не
ответив на реплику Муравлева о строительстве в Набережных Челнах; он очень
устает - играет и в театре и в концертах, он должен платить много денег -
за инструмент и за два кооператива. Хозяйка подходит к нему, поправляет
подтяжку, съехавшую с острого плеча, укутывает Данилова верблюжьим
одеялом, смотрит на него душевным материнским взором, вздыхает и уходит из
столовой, не забыв погасить свет...

Но опять скажу: так было. Сейчас Данилов обедает у Муравлевых редко.
Раз в месяц. Не чаще...

Не бывает теперь Данилов и в собрании домовых. А раньше Данилов после
спектаклей иногда приходил в дом с башенкой на Аргуновской улице, где по
ночам при ЖЭКе встречались останкинские домовые. Сам Данилов не домовой,
но был прикреплен к домовым.

Некоторые домовые были ему приятны. Домовой Велизарий Аркадьевич,
смешной старик из особняка в стиле модерн, считающий, что он целиком
состоит из высокой духовности, питал к Данилову слабость. Как одинокий
жиздринский пенсионер к блестящему столичному племяннику. Когда Велизарий
Аркадьевич пребывал в меланхолии, он тихо просил Данилова напеть ему
стансы Нилаканты. И Данилов, добрая душа, ему не отказывал. С домовым
Федотом Сергеевичем из разрушенных палат семнадцатого века Данилов часто
спорил об архитектуре. Федот Сергеевич сердился, когда Данилов защищал
Гропиуса и Сааринена, говорил ему: "Ах, бросьте, они скучны и убоги, все
их балки и линии не стоят одного нашего коробового свода!", но потом
выходило, что взгляды у спорщиков схожие. Артем Лукич, самый сознательный
в доме на Аргуновской и признанный авторитет, хотя и видел в Данилове
чужака, однако и он относился к Данилову с уважением.

Спьяну однажды чуть было не полез скандалить с Даниловым Георгий
Николаевич из двадцать пятого дома. "Да я таких! - шумел он. - Лезут всюду
разные!.. С бородами!" Но Георгий Николаевич тут же был вынужден
вспомнить, что он домовой, а Данилов не домовой, а только прикреплен к
домовым.

Георгий Николаевич вообще оказался дурной личностью. Данилов был на
гастролях в Ташкенте, когда домовой Иван Афанасьевич, превратившись в
нечто прозрачное и зеленое, с хрустальным звоном взлетел в останкинское
небо и был унесен туда, откуда возврата нет. Данилов услышал о
случившемся, расстроился. Он любил Ивана Афанасьевича. Данилов и Екатерину
Ивановну знал, встречал ее у Муравлевых и не раз танцевал с ней и джайв и
казачок. Он и подумать не мог, что Иван Афанасьевич страдал по Екатерине
Ивановне.

Иван Афанасьевич не имел права любить земную женщину. Потому его и не
стало. Но все бы и обошлось, если бы не Георгий Николаевич. Тот в судьбе
Ивана Афанасьевича сыграл мерзкую роль. Георгию Николаевичу бы после всего
голову в плечи вжать и где-нибудь у себя в доме отсиживаться в телефонной
трубке между углем и мембраной или сухим листиком съежиться на зиму в