другого, милого Данилову, удручала бы его. Нет, пусть браслет будет на
руке, полагал Данилов. При этом Данилов считал, что не только для утоления
его привычек нужен ему браслет. Что же, ему тогда в автомате на улице
Королева следовало дать юнцам поколобродить и навести страх на десятки
людей? Или не стоило проучить виолончелиста Туруканова, дельца и пройдоху?
Ну ладно, юнцы и Туруканов - мелочи. Он мог бы и сдержаться. Но случаи
более серьезные? Когда зло воспалится сильное и страшное - и он, Данилов,
окажется этому злу свидетелем? Тогда только ропот ему иметь в душе? А
потом с этим неслышным ропотом и жить? Или же лишь в игре на альте
выражать свое несогласие с явлениями, им неприемлемыми? Нет, он не простил
бы себе, что отказался бы что-то спасти или обезопасить от воздействия
зла, от его напора и наглости. Что же отказываться, зло-то не отказывается
от своих возможностей? Пусть его положение будет рискованным, сложным,
порой скверным, ему не привыкать. Что-нибудь придумает.
добра со злом бывает прок. И какой прок! Иногда, действительно, - скачки в
развитии. Все надо понять, коли оставил браслет на руке. Разве раньше он
всегда успевал подумать о последствиях своих действий, в особенности в
нервных случаях? Теперь, когда он сделал определенный выбор, Данилов
призывал себя к благоразумию, к объективности и осмотрительности, к
действиям - в крайнем случае (но как определить, где крайний случай?), и
обещал себе возможностями не злоупотреблять. Он не терпел вмешательств в
свою жизнь, так почему же люди должны были бы переносить чьи-то
вмешательства, хотя бы и с самыми добрыми намерениями? Он решил
использовать браслет лишь в ситуациях, какие, по понятиям самих людей,
могли оказаться безысходными, и лишь тогда, когда люди своими душевными
порывами, своими желаниями (их-то Данилов мог почувствовать) подтолкнули
бы его к действиям. А так бы он слишком много брал на себя... Данилов
понимал, что это он сейчас такой серьезный и ответственный, а потом
закрутят его земные дела, вспомнит ли он о благоразумии?
было взяться? Порой к нему приходили соображения: а не заключил ли он
соглашение? Да, они понимают, кто он, но сохранили ему сущность, а он за
это должен стараться с их поручениями, особенности его натуры и позволяют
им надеяться на успех. "Ну это мы еще посмотрим", - говорил себе Данилов.
Нет, полагал он, это, может быть, у них с ним соглашение, у него с ними
никакого соглашения нет. Все их поручения он провалит или накормит их
воздухом. Пока он был и освобожден от мелких поручений. От всех дел
вообще. Ради перспективы с хлопобудами. Но это ведь - перспективы! Причем
он с некоторым даже высокомерием согласился встретиться с секретарем
хлопобудов (если тот позвонит), все это почувствовали. Сейчас ничего
постыдного, ничего непорядочного он в этом своем согласии не видел.
Хлопобуды, деловые люди из очереди, были Данилову неприятны. Он не любил
проныр, пройдох и доставал, отчего же с этими людьми не пошутить? Он не
знал, какие перспективы углядели Валентин Сергеевич и его коллеги в
хлопобудах, и теперь должен был направиться за наставлениями к Малибану.
Теперь он получил свою лабораторию. Данилову ее название не сообщили, да и
профиль, видно, держали в секрете. Малибан не подчинялся Канцелярии от
Того Света, хотя был с ней в отношениях, и Данилов не знал, остался ли он
в ведомстве Валентина Сергеевича или же отдан Малибану. Ни Валентин
Сергеевич, ни его помощники встретиться с Даниловым не пожелали, ему было
указано явиться к Малибану. Данилов вошел в кабинет Малибана. Кабинет был
какой-то среднеевропейский, сухой, деловой.
предложение хлопобудов и ведите себя по обстановке. Просто живите, и все.
предчувствую... Что-то выйдет... Видите ли, таким, как Валентин Сергеевич
или в еще большей степени его заместитель, все ясно, они приняли
традиционную доктрину, сомневаются они в ней или не сомневаются, не имеет
значения, они ведут свои дела, исходя из этой доктрины. Я в ней
сомневаюсь. Я вообще ни в чем не уверен до конца. Я сомневаюсь не тайно, а
открыто. Мои сомнения и сомнения моей лаборатории не только позволены, но
и признаны необходимыми. Мы проводим опыты... то есть опыты это неточно...
ну ладно... Много опытов. В частности и на Земле. Но хлопобуды будут не
лишними... Я вас понимаю. Вы морщитесь внутренне. Думаете, что вас
приставят к хлопобудам наблюдателем. Нет, в наблюдатели мы взяли бы
другого.
давайте им задачи, толчки и преграды, вы ведь для них то ли пришелец, то
ли еще кто. Они - честолюбивы и со своей головой на плечах, но в
критических ситуациях обратятся к вам. Подсказок от нас не ждите. И не
спешите. Все должно идти естественно. Можете хоть десять лет никак не
проявлять себя, если у хлопобудов не возникнет нужда в вас.
но и объектом исследований?
натура одаренная, творческая и потому нам интересная. Я отдаю отчет в том,
кто вы есть. И вы не так просты по составу, как вам кажется. Может быть,
вы новый тип, отвечающий нынешнему состоянию вселенной. А может быть, и
нет. Вы готовы к новым изменениям, к нашему и вашему удовольствию. Отчего
же не считать вашу судьбу и вашу натуру поучительными и достойными
исследований?.. Что же касается лаборанта, то вы меня не так поняли.
Лаборант - это порученец. Мы вам никаких задач посылать не будем. Я
повторюсь: живите, и все. Просто реагируйте на ситуации, затрагивающие
вас, со всей искренностью вашей живой натуры. Импровизируйте, как в своей
музыке.
просто слушал... Кстати, некую неприязнь кое-кто испытывает к вам не из-за
чего-либо, а из-за вашей дерзости в музыке. Мол, там вы ставите себя
выше...
А там посмотрим... Коли нужно, мы вас призовем. Но это не скоро... Да,
чуть было не забыл. Обратите внимание на Ростовцева.
в день разбирательства, в черном кожаном пиджаке и свежей полотняной
рубашке. Белые манжеты высовывались из рукавов пиджака, и Данилов,
взглянув на них, вспомнил, как писал на манжете о трудах сеятеля Арепо.
он добавил: - Забудьте обо мне. Но не забудьте о люстре. Мне неприятно
напоминать вам о ней. Но что поделаешь. Вы ведь и вправду часто бываете
легкомысленным. Я не против вашего легкомыслия, я принимаю вас таким,
какой вы есть. Но не я буду держать над вами люстру на цепи. А Валентин
Сергеевич может и не принять наши соображения в расчет.
о глазах Малибана. "Да и что ожидать от него, - думал Данилов, - если для
него вся жизнь - сомнение и опыт?.." Опыты над живыми и разумными, хотя бы
и относительно разумными существами, Данилов считал нынче делом
безнравственным, но для Малибана-то в них была сладость. "Я им устрою
опыты, я им нафантазирую! - храбрился Данилов. - Они и от изучения моей
личности получат то еще удовольствие!" Что-что, а храбриться Данилов умел.
Малибан как будто бы отделил себя от люстры, вроде бы он был ни при чем.
Но Данилов понимал, что и Малибан, если будут основания, с люстрой не
задержится.
Удовольствий. Но туда его не тянуло. Кончить бы все, считал Данилов, и
вернуться в Останкино. Он ждал, что его вызовет Валентин Сергеевич или
хотя бы его заместитель, но вызова не было. Множество знакомых,
скрывавшихся прежде от Данилова, желали теперь с ним общения. Некоторые
даже заискивали перед ним. То есть не то чтобы заискивали, а словно
признавали в нем какую-то тайну, для них неожиданную и удивительную.
Данилов избегал встреч и разговоров, ссылался на дела. Увидел однажды
Уграэля. Был он опять в белом бедуинском капюшоне, выглядел расстроенным и
даже как будто бы обиженным на Данилова. Губы его разъехались из-под носа
к ушам, звуки Уграэль выпускал сквозь ноздри.
махнул рукой.
Вам этого не понять! - И он пропал.
канцеляристов, в лифте, - Данилов чувствовал еле ощутимые сигналы. То ли
кто-то звал к себе Данилова, то ли сам имел нужду явиться ему. Но робел,
стеснялся существ посторонних, чужих ему и Данилову. И лишь когда наконец
Данилов оказался один под часами-ходиками с кукушкой, он вместе с
сигналами ощутил нежный запах цветов анемонов. Неужели Химеко? Данилов
взволновался. Всюду искал он прекрасную Химеко. Но ее нигде не было. И
вдруг она выступила из-за платяного шкафа. Данилов кинулся к ней и тут же
Шилова Юлия
Сертаков Виталий
Шилова Юлия
Володихин Дмитрий
Флинт Эрик
Корнев Павел