Виктор ПЕЛЕВИН

ВЕСТИ ИЗ НЕПАЛА

Когда дверь, к которой Любочку прижала невидимая сила, все же
раскрылась, оказалось, что троллейбус уже тронулся, и теперь надо прыгать
прямо в лужу. Любочка прыгнула, и так неудачно, что забрызгала холодной
слякотью полу своего пальто, а уж на сапоги лучше было просто не смотреть.
Выбравшись на узкий тротуар, она оказалась между двумя текущими навстречу
друг другу потоками огромных грузовых машин, ревущих и брызжущих смесью
грязи с песком и снегом. Светофора здесь не было, потому что не было
перехода, и приходилось ждать, когда в сплошной стене высоких кузовов -
железных (ободранных, с грубо приваренными для жесткости арматурными
ребрами) и деревянных (ничего и не скажешь про них, но страшно, страшно) -
появится просвет. Грузовики, без конца шедшие мимо, производили такое
гнетущее впечатление, что было даже неясно - чья же тупая и жестокая воля
организует перемещение этих заляпанных мазутом страшилищ сквозь серый
ноябрьский туман из одного места в другое. Не очень верилось, что этим
занимаются люди.

Наконец, движение чуть стихло. Любочка прижала пакет к груди и
деликатно сошла на дорогу, стараясь наступать на черные пятна асфальта
среди студенистой грязи. Напротив желтел длинный забор троллейбусного
парка, разделенный широкими черными воротами - их обычно запирали к восьми
тридцати, но сейчас одна створка была открыта и еще можно было
прошмыгнуть.

- Куда идешь-то! - крикнула Любочке задорная баба в оранжевой
безрукавке, с ломом в руках стоявшая у будки за воротами. - Не знаешь -
опоздавшим вход через проходную! Директор велел.

- Я быстренько, - пробормотала Любочка и попыталась пройти мимо.

- Не пущу тебя, - с улыбкой сказала баба и переместилась в самый
центр прохода, - не пущу. Приходи вовремя.

Любочка подняла глаза: баба стояла, прижимая упертый в асфальт лом к
боку и сцепив пухлые кисти на животе; большие пальцы ее рук вращались друг
вокруг друга, будто она наматывала на них какую-то невидимую нить.
Улыбалась она так, как советского человека научили в шестидесятые годы - с
намеком на то, что все обойдется - но проход заслоняла всерьез. Справа от
нее была будка с привинченным фанерным щитом наглядной агитации, где на
фоне Евразии обнимались трое - некто в надвинутом на лицо шлеме с узкой
прорезью и странным оружием в руках, человек с холодным недобрым взглядом,
одетый в белый халат и шапочку, и Бог знает как попавшая в эту компанию
девушка в полосатом азиатском наряде. Снизу была прибита фанерная полоса с
надписью:

ВСЯКИЙ ВХОДЯЩИЙ В ПРОИЗВОДСТВЕННЫЕ ПОМЕЩЕНИЯ!

НЕ ЗАБУДЬ НАДЕТЬ СПЕЦОДЕЖДУ!

Любочка повернула и пошла к проходной. Для этого надо было обогнуть
угол высоченного дома с закрашенными до третьего этажа окнами - там,
говорили, помещался какой-то секретный институт, - а потом идти вдоль
желтого забора к серой кирпичной постройке, украшенной вывесками с
волшебными словами: "УПТМ", "АСУС" и еще что-то, черное на коричневом
фоне.

Внутри, в ответвлении коридора, возле окошек касс, в тяжких облаках
дыма хохотали шоферы. Любочка через другую дверь вышла в огромный двор
парка, уже пустой и похожий на покинутый аэродром. На всем пространстве
между циклопическими зданиями боксов и воротами, через которые Любочка
пыталась пройти три минуты назад, не было видно никого, кроме высокого
мужчины в красном фартуке, с большим широкоскулым лицом. Он держал в
мускулистых розовых руках щит с надписью: "КРЕПИ ДЕМОКРАТИЮ!" и шагал
прямо на Любочку, а неопределенное цветное месиво за его спиной, если
приглядеться, оказывалось неисчислимой армией тружеников, среди которых
было даже несколько негров. Этот плакат, висевший на одном из боксов,
создали в малярном цехе еще весной, и Любочка давно привыкла, что он
встречает ее каждое утро. Плакат был устроен умно: текст призыва можно
было менять, подвешивая на двух крюках новую фанерку, и сначала там были
слова: "КРЕПИ ТРУДОВУЮ ДИСЦИПЛИНУ", потом, в период некоторой политической
неясности - "БЕРЕГИ РАБОЧУЮ ЧЕСТЬ", а сейчас, к празднику, повесили новый
призыв, которого Любочка еще не видела.

Она дошла до дверей административного корпуса, вошла внутрь и
поднялась на второй этаж, в техотдел, где уже третий год работала
инженером по рационализации.

В коридоре, между доской почета и стендом с фотографиями побывавших в
вытрезвителе сотрудников, висело зеркало, и Любочка остановилась поглядеть
на себя.

Она была маленькая, в черной синтетической шубке и спортивной
шапочке, на которой были вышиты два красных зубца в синей окантовке. Лицо
у нее было чуть обезьянье, испуганное от рождения, и когда она улыбалась,
было видно, что она делает это с усилием и как бы выполняя то единственное
служебное действие, на которое способна.

Расстегнув шубку (под ней была белая кофточка с широкой черной
полосой на груди) и прижавшись к зеркалу, чтобы пропустить двух работяг в
ватниках, горячо обсуждавших на ходу какое-то дело (и так махавших при
этом руками, что не дай Бог кому-нибудь было оказаться на пути огромных
растрескавшихся кулаков), она увидела почти вплотную свое припудренное
лицо с ясно заметными морщинками у глаз. Двадцать восемь лет - это
все-таки двадцать восемь лет, и уже не так легко быть порхающей по
коридорам девочкой, подобием живого фикуса, на котором отдыхают утомленные
крупногабаритными железными предметами мужские взгляды.

Она еще раз улыбнулась в зеркало и потянула на себя дверь с табличкой
"Техотдел". Ее стол стоял в углу, за истыканной доской кульмана, и сейчас
за ним, глядя прямо ей в глаза, сидел директор парка Шушпанов, похожий на
сильно растолстевшего Раймонда Паулса. В руках у него был маленький
пестрый флажок, вынутый из пластмассовой вазы, где у Любочки стояли ручки
и карандаши. Флажок остался с того дня, когда весь техотдел сняли с
работы, чтобы встречать какого-то экзотического президента - тогда всем
выдали такие и велели махать при появлении машин. Любочка сохранила его на
память из-за какого-то особенно оптимистического глянца, и сейчас, когда
она вошла, Шушпанов так крутанул между пальцев ее амулет, что вместо двух
треугольников над его рукой возникло размытое красноватое облако.

- Здрасьте, Любовь Григорьевна! - сказал он в отвратительно галантной
манере. - Задерживаетесь?

Любочка в ответ пролепетала что-то про метро, про троллейбус, но
Шушпанов ее перебил.

- Ну я же не говорю - опаздываете. Я говорю - задерживаетесь. Понимаю
- дела. Парикмахерская там, галантерея...

Вел себя он так, словно и правда говорил что-то приятное, но больше
всего ее напугало то, что к ней обращаются на "вы", по имени-отчеству. Это
делало все происходящее крайне двусмысленным, потому что если опаздывала
Любочка - то это было одно, а если инженер по рационализации Любовь
Григорьевна Сухоручко - уже совсем другое.

- Как у вас дела? - спросил Шушпанов.

- Ничего.

- Я про работу говорю. Сколько рацпредложений?

- Нисколько, - ответила Любочка, а потом наморщилась и сказала: -
Хотя нет. Приходил Колемасов из жестяного цеха - он там придумал какое-то
усовершенствование. К таким большим ножницам - жесть резать. Я еще не
оформила.

- Понятно. А в прошлом месяце?

- Было два. Уже выплатили.

- Ага.

Директор положил флажок, соединил возле груди растопыренные пальцы и
закатил глаза, шевеля губами и делая вид, что что-то подсчитывает.

- Двадцать рублей. Ну а мы вам сколько платим?

И сам себе ответил:

- Сто семьдесят. Итого - сто пятьдесят рублей разницы. Понимаете мою
мысль?

Любочка понимала. И не только эту мысль, но и многое другое, чего
директор, наверное, даже не имел в виду. Ей показалось, что на ней, как
лучи прожекторов, скрещиваются взгляды директора, начальника техотдела
Шувалова, выглядывающего из маленькой смежной комнаты, превращенной им в
кабинет, и всех остальных. И чтобы не стоять неподвижно в самом фокусе
садистического интереса трудового коллектива, она повернулась, повесила
пакет на вешалку и стала медленно снимать шубу.

- Таким, значит, образом, - сказал директор, - сегодня обойдете все
цеха и сообщите мне завтра утром о ваших успехах. Советую, чтобы они были.

Он встал из-за стола, миновал замершую у вешалки Любочку, размашисто
и медленно перекрестился на цветную фотографию троллейбуса З и У-9 в углу
и вышел из комнаты.

Ни на кого не глядя, Любочка села на теплый от директорского зада
стул (минут десять, наверное, ждал) и полезла в нижний ящик стола. Все в
комнате молчали, поглядывая на спрятавшую лицо за тумбой Любочку и
стараясь ни в коем случае не показать испытываемого удовольствия -
наоборот, лица сослуживцев изображали неопределенное сострадание пополам с
гражданской ответственностью.

- Вот ведь как интересно! - сказал вдруг Марк Иванович Меннизингер,
решив, видимо, нарушить тягостную тишину.

- Что интересно? - спросил Толик Пурыгин, отрываясь от чертежа.

- Мы утром дроссель перетаскивали, чтоб не пылился - и такая мне