Виктор ПЕЛЕВИН

ДЕВЯТЫЙ СОН ВЕРЫ ПАВЛОВНЫ

"Здесь мы можем видеть, что солипсизм совпадает

с чистым реализмом, если он строго продуман."

Людвиг Витгенштейн

Перестройка ворвалась в сортир на Тимирязевском бульваре одновременно
с нескольких направлений. Клиенты стали дольше засиживаться в кабинках,
оттягивая момент расставания с осмелевшими газетными обрывками; на
каменных лицах толпящихся в маленьком кафельном холле педерастов весенним
светом заиграло предчувствие долгожданной свободы, еще далекой, но уже
несомненной; громче стали те части матерных монологов, где помимо господа
Бога упоминались руководители партии и правительства; чаще стали перебои с
водой и светом.

Никто из вовлеченных во все это толком не понимал, почему он
участвует в происходящем - никто, кроме уборщицы мужского туалета Веры,
существа неопределенного возраста и совершенно бесполого, как и все ее
коллеги. Для Веры начавшиеся перемены тоже были некоторой неожиданностью -
но только в смысле точной даты их начала и конкретной формы проявления, а
не в смысле их источника, потому что этим источником была она сама.

Началось все с того, что как-то однажды днем Вера первый раз в жизни
подумала не о смысле существования, как она обычно делала раньше, а о его
тайне. Результатом было то, что она уронила тряпку в ведро с темной
мыльной водой и издала что-то вроде тихого "ах". Мысль была неожиданная и
непереносимая, и, главное, ни с чем из окружающего не связанная - просто
пришла вдруг в голову, в которую ее никто не звал; а выводом из этой мысли
было то, что все долгие годы духовной работы, потраченные на поиски
смысла, оказывались потерянными зря, потому что дело было, оказывается, в
тайне. Но Вера как-то все же успокоилась и стала мыть дальше. Когда прошло
десять минут, и значительная часть кафельного пола была уже обработана,
появилось новое соображение - о том, что другим людям, занятым духовной
работой, эта мысль тоже вполне могла приходить в голову, и даже наверняка
приходила, особенно если они были старше и опытнее. Вера стала думать, кто
это может быть из ее окружения, и сразу безошибочно поняла, что ей не надо
ходить слишком далеко, а надо поговорить с Маняшей, уборщицей соседнего
туалета, такого же, но женского.

Маняша была намного старше. Это была худая старуха тоже
неопределенных, но преклонных лет; при взгляде на нее Вере отчего-то -
может быть, из-за того, что та сплетала волосы в седую косичку на затылке
- вспоминалось словосочетание "Петербург Достоевского". Маняша была
вериной старшей подругой; они часто обменивались ксерокопиями Блаватской и
Рамачараки, настоящая фамилия которого, как говорила Маняша, была
Зильберштейн; ходили в "Иллюзион" на Фосбиндера и Бергмана, но почти не
говорили на серьезные темы; маняшино руководство духовной жизнью Веры было
очень ненавязчивое и непрямое, отчего у Веры никогда не появлялось
ощущения, что это руководство существует.

Стоило Вере только вспомнить о Маняше, как раскрылась маленькая
служебная дверь, соединявшая оба туалета (с улицы в них вели разные
входы), и Маняша появилась. Вера тут же принялась путано рассказывать о
своей проблеме; Маняша, не перебивая, слушала.

- ...и получается, - говорила Вера, - что поиск смысла жизни сам по
себе единственный смысл жизни. Или нет, не так - получается, что знание
тайны жизни в отличие от понимания ее смысла позволяет управлять бытием,
то есть действительно прекращать старую жизнь и начинать новую, а не
только говорить об этом - и у каждой новой жизни будет свой особенный
смысл. Если овладеть тайной, то уж никакой проблемы со смыслом не
останется.

- Вот это не совсем верно, - перебила внимательно слушавшая Маняша. -
Точнее, это совершенно верно во всем, кроме того, что ты не учитываешь
природы человеческой души. Неужели ты действительно считаешь, что знай ты
эту тайну, ты решила бы все проблемы?

- Конечно, - ответила Вера. - Я уверена. Только как ее узнать?

Маняша на секунду задумалась, а потом словно на что-то решилась и
сказала:

- Здесь есть одно правило. Если кому-то известна эта тайна, и ты о
ней спрашиваешь, тебе обязаны ее открыть.

- Почему же ее тогда никто не знает?

- Ну почему. Кое-кто знает, а остальным, видно, не приходит в голову
спросить, - ответила Маняша. - Вот ты, например, кого-нибудь когда-нибудь
спрашивала?

- Считай, что я тебя спрашиваю, - быстро проговорила Вера.

- Тогда коснись рукой пола, - сказала Маняша, - чтобы вся
ответственность за то, что произойдет, легла на тебя.

- Неужели нельзя без этих сцен из Мейринка, - недовольно пробормотала
Вера, наклоняясь к полу и касаясь ладонью холодного кафельного квадрата, -
ну?

Маняша пальцем подозвала Веру к себе, и, взяв ее за голову и наклонив
так, чтобы верино ухо приходилось точно напротив ее рта, прошептала что-то
не очень длинное.

И в эту же секунду за стенами раздался гул.

- Как? И все? - разгибаясь, спросила Вера.

Маняша кивнула головой.

Вера недоверчиво засмеялась.

Маняша развела руками, как бы говоря, что не она это придумала, и не
она виновата. Вера притихла.

- А знаешь, - сказала она, - я ведь что-то похожее всегда
подозревала.

Маняша засмеялась.

- Так все говорят.

- Ну что ж, - сказала Вера, - для начала я попробую что-нибудь
простое. Например, чтоб здесь на стенах появились картины и заиграла
музыка.

- Я думаю, что это у тебя получится, - ответила Маняша, - но учти,
что произойти в результате твоих усилий может что-то неожиданное, совсем
вроде бы не связанное с тем, что ты хотела сделать. Связь выявится только
потом.

- А что может произойти?

- А вот посмотришь сама.

Посмотреть удалось не скоро, только через несколько месяцев, в те
отвратительные ноябрьские дни, когда под ногами чавкает не то снег, не то
вода, а в воздухе висит не то пар, не то туман, сквозь который
просвечивают синева милицейских шапок и багровые кровоподтеки
транспарантов.

Произошло это так: в уборную спустились несколько праздничных
пролетариев с большим количеством идеологического оружия - огромными
картонными гвоздиками на длинных зеленых шестах и заклинаниями на
специальных листах фанеры. Справив нужду, они поставили двуцветные копья к
стене, заслонили писсуары своими промокшими транспарантами - на верхнем
была непонятная надпись "Девятый трубоволочильный" - и устроились на
небольшой пикник в узком пространстве перед зеркалами и умывальниками.
Сильней, чем мочой и хлоркой, запахло портвейном; зазвучали громкие
голоса. Сначала доносился смех и разговоры; потом вдруг стало тихо и
строгий мужской голос спросил:

- Что ж ты, сука, на пол льешь специально?

- Да не специально я, - затараторил неубедительный тенор, - тут
бутылка нестандартная, горлышко короче. А я тебя заслушался. Проверь сам,
Григорий! У меня рука всегда автоматически...

Тут раздался звук удара во что-то мягкое и одобрительная матерная
разноголосица, но после этого пикник как-то быстро сошел на нет, и голоса,
гулко взвыв напоследок с ведущей на бульвар лестницы, исчезли. Тогда
только Вера решилась выглянуть из-за угла.

В центре кафельного холла сидел на полу мужичонка с расквашенной
мордой и через равные интервалы времени плевал кровью на залитый
портвейном кафель. Увидев Веру, он отчего-то перепугался, вскочил на ноги
и убежал на улицу, под открытое небо. После него в холле осталась мокрая
надломленная гвоздика и маленький транспарантик с кривой надписью:
"Парадигма перестройки безальтернативна!" Вера совершенно не поняла, какой
в этих словах заключен смысл, но долгий опыт жизни ясно говорил: началось
что-то новое, и даже не верилось, что это новое вызвано ею. На всякий
случай она подхватила гигантский цветок с транспарантом и отнесла их в
свою каморку, представлявшую собой две крайних кабинки - перегородка между
ними была убрана, и места было как раз достаточно, чтобы разместились
ведра, швабры и стул, на котором можно было иногда передохнуть.

После этого все еще долго тянулось по-старому (да и что нового может
быть в туалете?) Жизнь текла размеренно и предсказуемо; только количество
пустых бутылок, которое приносил день, стало падать, а народ стал злее.

Но вот однажды в туалете появилась компания зашедших явно не по
нужде. Они были в одинаковых джинсовых костюмах и темных очках, а с собой
у них был складной метр и такая специальная штучка на треножном штативе -
Вера не знала, как она называется - в которую какие-то люди на улицах
часто глядят на особым образом разграфленную палку, которую держат другие