Виктор ПЕЛЕВИН

ИВАН КУБЛАХАНОВ

Как только появилось время, он смутно припомнил, что нечто подобное
уже случалось. Первый момент был подобен вечности - никаких событий за эту
вечность не произошло, и она была заполнена чистым существованием,
лишенным каких бы то ни было качеств. Второй момент тоже был бесконечным,
но эта новая бесконечность оказалась уже чуть короче - хотя бы потому, что
она была новой. Он понял, что дальше время будет постоянно убыстряться,
пока не достигнет такой скорости и напора, что случится непоправимое. И
хоть до этого было еще далеко, мысль о том, что ускоряющееся падение в
шахту времени уже началось, вызвала у него странную жалость, словно бы
связанную с каким-то воспоминанием.

Эта мысль не была оформлена в словах - никаких слов он не знал, но
будь они ему известны, он, наверно, выбрал бы похожие. Его бессловесное
понимание проникало прямо в суть происходящего, а поскольку единственными
событиями во вселенной были его ощущения, все его стремительно растущее
знание касалось только его самого. Когда он наконец свыкся со своей
неясной судьбой, он был уже бесконечно стар и мудр и спокойно взирал на
ускоряющийся поток времени.

И тут в его бытие ворвалось нечто невообразимое. Он вдруг осознал,
что имеет границы. Что существует находящееся внутри него и за его
пределами, а сам он заключен в некие рамки, за которые не в силах выйти.
Это было непостижимо, но это было реальностью, тем новым законом, по
которому ему предстояло существовать. А когда он ощутил, что кроме границ
имеет еще и форму, это оказалось новой неожиданностью.

Самым удивительным было то, что всем этим неожиданностям просто
неоткуда было браться - у них не было никакого источника, никакого корня,
- но они все равно вторгались в его жизнь. Зато привыкать к новому стало
легче, потому что время успело сильно разогнаться и все случалось крайне
быстро. Прежняя жизнь, начало которой терялось в невыразимом, была
неизмеримо долгой, но в ней не было ничего такого, о чем можно было бы
думать; теперь же происходило многое, но его сознание, привыкшее к
вечности, успевало только фиксировать изменения, которые стали слишком
мимолетными, чтобы затронуть его настоящую основу, - поняв это, он понял и
то, что у него есть настоящая основа, а осознать ее и значило проснуться.

Он пришел в себя и увидел главное - превращения происходили не с ним.
На самом деле он никогда не покидал первого мига, за границей которого
началось время, но, пребывая в вечности, он все же постоянно следил за той
причудливой рябью, которую вздымало время на поверхности его сознания;
когда же эта рябь стала больше походить на волны и порывы времени стали
угрожать его покою, он ушел вглубь, туда, где ничто никогда не менялось, и
понял, что видит сон - один из тех, что снились ему всегда.

Он часто впадал в это забытье и каждый раз принимал его за
реальность. Для этого достаточно было просто перенести внимание на
колышущуюся границу собственного сознания (забыв, что на самом деле ее
просто нет - какая может быть у сознания граница?), и проходящая по ней
дрожь немедленно захватывала все его существо до момента пробуждения,
который наступал всегда внезапно.

Его сны становились все более запутанными и странными. В них он
продолжал расширяться, и его форма усложнялась; желая познать окружающий
мир, он послал в него длинные протуберанцы, которые вскоре наткнулись на
препятствие, вынудившее их согнуться и сложиться рядом с ним. Оказалось,
что мир его сновидений тоже имеет границу и его тюрьма - или крепость -
довольно тесна.

Но самое странное ждало впереди. Однажды он заметил, что постепенно
изменился сам способ, которым он ощущает мир своих снов. Точнее, не
изменился, а появился - раньше никаких способов не было. А теперь он стал
воспринимать разные качества мира разными частями сознания. Эти
способности утончались и разветвлялись, и постепенно прежнее простое
присутствие оказалось расчлененным на ощущения от света, звука, вкуса и
касания, которые были просто осколками прежней целостности.

Сон продолжал сниться, и в нем появлялось все больше деталей.

Он заметил, что висит в теплом океане, заполняя почти весь его объем.
Иногда, от скуки и неосознанного желания изменить миропорядок, он начинал
глотать его соленую воду; за этот богоборческий акт приходилось
расплачиваться приступом мучительной икоты, и он нетерпеливо ожидал
пробуждения, хотя проснуться в таком состоянии было очень сложно: любая
форма возбуждения уводила только дальше в закоулки сна, а для
бодрствования были нужны покой и отрешенность.

Иногда его заливало тусклое красноватое мерцание, и ему становилось
страшно, потому что источник света и причина зрения находились за
пределами всего, что он успел более или менее изучить в своих снах; там
начиналось неизвестное, что-то такое, чему еще только предстояло
развиться. Пока его зрение было латентным, и судить об этом чувстве он мог
только по еле угадываемым узорам вен на своих недавно появившихся веках.

Но главным источником сведений о мире, который постепенно создавало
вокруг него время, овевающее его кокон, был никогда не стихающий шум.
Часто бывало так, что резкий звон вдруг вырывал его из безмятежного
бодрствования, где не было ни времени, ни пространства, ни прочей
атрибутики его видений, и он обнаруживал, что опять вывалился из
реальности в знакомое красноватое пространство сна, мокрое и тесное,
чавкающее и стучащее сотнями разных звуков.

Справа и сверху раздавались никогда не стихающие удары огромного
метронома; чуть ниже что-то с шорохом вздувалось и опадало, а совсем рядом
время от времени начинал бурлить невидимый водопад - но этот шум звучал в
его сне постоянно, и он давно не обращал на него внимания. Интерес у него
вызывали другие звуки, которые складывались в длинные красивые
последовательности, иногда сопровождаемые глухим бубнением голосов.
Впрочем, музыка нравилась ему не всегда, а иногда вызывала настоящую
ненависть, особенно когда подолгу мешала проснуться.

Все это вместе - звуки, свет, претерпеваемые им толчки и собранный им
опыт - привело, конечно, к тому, что у него сложилась безмолвная, но
довольно ясная картина мироздания, которую в слова можно было облечь
примерно так: он парил в центре мира, созданного его привычкой видеть сны,
и этот мир имел свое устройство, а за близкой границей порядка и
определенности царил хаос, откуда приходили свет и звуки. Сила,
необходимая для существования мира - и того кокона, где властвовал он, и
окружающего хаоса - исходила из центра его живота через толстый мягкий
канат, уплывавший куда-то ему под ноги.

Что ждало этот мир? Он чувствовал, что быстрое расширение его тела
когда-нибудь прорвет оболочку, отделяющую его от хаоса, и тогда наступит
катастрофа. Но эта катастрофа могла наступить только со сном, а с ним
самим ничего, разумеется, произойти не могло, потому что настоящий он,
покоящийся в вечности, и был тем единственным, что происходило.

Когда он понял, что может шевелить частями своего тела, он расценил
это как свидетельство надвигающегося избавления от сновидений. Иногда он
чувствовал мягкие удары и отвечал на них; тогда до него долетали рокочущие
раскаты смеха, и какая-то сила снаружи поглаживала его кокон. В ее
действиях была явная закономерность: стоило ему пнуть ногой упругую и
теплую перегородку, отделявшую его от хаоса, и оттуда приходило эхо -
мягкое нажатие, сопровождаемое густыми воркующими звуками, от которых
слегка содрогался весь мир. Эти звуки сопровождали его с тех пор, как он
стал слышать, и он научился отделять их от множества других, очень
похожих, которые раздавались реже.

Ощущения сна не вызывали у него никакого неудовольствия, но однажды к
ним добавилось новое. По всему его кокону несколько раз прошла волна
сжатия, и он ощутил испуг - такого раньше не бывало. Вскоре все кончилось,
и он проснулся, снова оказавшись у себя дома, там, где не было ничего,
кроме него самого и его неопределимого блаженства. Но что-то тревожило его
покой, что-то вытягивало его наружу, в сон, и когда он вывалился туда,
первым, что он почувствовал, был ужас.

До этого он никогда не испытывал боли и не знал, что это такое. А
сейчас он столкнулся с ней и понял, что эта сила способна сколь угодно
долго удерживать его во сне и не пускать назад в реальность. Это качество
боли было самым пугающим; кроме того, она была крайне неприятна сама по
себе.

Боль исходила отовсюду, а ее причиной было растущее усилие, с которым
на него давили мягкие стены его дома. Раньше ему казалось, что он будет
бесконечно расширяться, пока не займет собой все существующее
пространство, а теперь оказалось, что мир вокруг решил сдавить его в
точку, вернуть все к тому моменту, когда сон, еще безвредный и непонятный,
только начинался.

Но он уже не мог исчезнуть. Он был просто не в состоянии поддаться
сдавившей его силе - он мог только страдать и ждать, когда страдание
кончится. Страшные спазмы сминали и скручивали его; он уже решил, что
вечность отныне и будет такой, когда рядом с той областью его тела,
которой он слышал звуки и ощущал слабое красноватое мерцание, вдруг
появился просвет, и он почувствовал, как вся вселенная с безжалостной
силой выталкивает его в место, которого раньше не было.

Он никак не мог помешать или помочь происходящему; он просто
чувствовал, что движется по какой-то мягкой упругой трубе, и, когда он изо
всех сил захотел, чтобы это как можно быстрее кончилось, что-то пришло ему
на помощь снаружи.

Страдание кончилось. Он чувствовал, что висит в пустоте и ничто
больше не касается его рук и ног; что-то осторожно подняло его в воздух, и
он увидел вокруг себя ослепительные разноцветные пятна. Было очень
холодно; открыв рот, он впустил в себя холодную пустоту, и сразу же в его
уши ворвался резкий и тонкий звук; прошло довольно много времени, прежде
чем он с изумлением понял, что издает его сам.