закинул винтовку за плечо.
разные стороны. Мы с Жербуновым прошли по темному коридору, несколько раз
повернули и, открыв дверь черного хода, оказались на улице, где от нас
опять шарахнулись. Мы пошли к автомобилю. Морозный чистый воздух после
духоты прокуренного зала подействовал на меня как пары эфира: закружилась
голова и смертельно захотелось спать. Шофер, покрытый толстым слоем снега,
все так же неподвижно сидел на переднем сиденье. Я открыл дверь в кабину и
обернулся.
нес из переулка картинно отбивающуюся девицу в кружевных штанишках и
съехавшем на бок парике с косичкой.
пополнение.
неожиданной теплотой в голосе:
молодец. Хорошую речь сказал.
мат Жербунова и змеиное шипение Барболина - кажется, они спорили из-за
этой несчастной. Потом автомобиль остановился. Я поднял голову и увидел
перед собой расплывающееся и неправдоподобное лицо Жербунова.
поговорить надо. А тебя Иван довезет.
градоначальника. Медленно падал крупный снег. Барболин и дрожащая
полуголая женщина были уже на улице. Жербунов пожал мне руку и вылез.
Машина тронулась.
мире, жители которого норовят отправить меня на Гороховую или смутить мою
душу чарами темных слов. Завтра утром, подумал я, надо будет пустить себе
пулю в лоб. Последним, что я увидел, перед тем как окончательно
провалиться в черную яму беспамятства, была покрытая снегом решетка
бульвара - когда автомобиль разворачивался, она оказалась совсем близко к
окну.
точнее - на маленькой форточке, сквозь которую мне прямо в лицо падал
узкий луч солнца. Я захотел отстраниться, но мне это не удалось - когда я
попытался опереться о пол рукой, чтобы повернуться с живота на спину,
оказалось, что мои руки скручены. На мне было похожее на саван одеяние,
длинные рукава которого были связаны за спиной - кажется, такая рубашка
называется смирительной.
матросы заметили в моем поведении что-то подозрительное и, когда я заснул
в машине, отвезли меня в ЧК. Извиваясь всем телом, я ухитрился встать на
колени, а потом сесть у стены. Моя камера имела довольно странный вид -
высоко под потолком была зарешеченная форточка, сквозь которую в комнату
падал разбудивший меня луч. Стены, дверь, пол и потолок были скрыты под
толстым слоем мягкой обивки, так что романтическое самоубийство в духе
Дюма ("еще один шаг, милорд, и я разобью голову о стену") исключалось.
Видимо, чекисты завели такие камеры для особо почетных посетителей, и,
должен признаться, на секунду мне это польстило.
пугающие подробности вчерашнего дня, а затем дверь растворилась.
них были белые халаты, а у Барболина из кармана торчал самый настоящий
стетоскоп. Это было намного больше, чем я мог вместить, и из моей груди
вырвался нервный смех, который обожженное кокаином горло превратило в
подобие сиплого кашля. Барболин, стоявший впереди, повернулся к Жербунову
и что-то тихо сказал. Я вдруг перестал смеяться - отчего-то мне
показалось, что они собираются меня бить.
ситуации было так же естественно и разумно, как покинуть театр, запылавший
во время бездарного спектакля. Но чего мне не хотелось никак, так это
чтобы в окончательное путешествие меня провожали пинки и оплеухи
малознакомых людей, - видимо, в глубине души я не был в достаточной мере
христианином.
убьют. Так вот, из уважения к смерти - если даже не к моей, то хотя бы к
своей собственной - прошу вас, сделайте это быстро и без издевательств. Я
все равно ничего не смогу вам сообщить. Я, видите ли, частное лицо, и...
выдавал, это да. А какие стихи читал! Хоть сам-то помнишь?
неопределимо странное, и я решил, что он уже побаловался с утра своим
балтийским чаем.
глаза.
- Пускай Тимурыч разбирается, ему за это деньги платят.
возникло почти что физическое чувство того, как слова Жербунова
наваливаются на меня невыносимой тяжестью.
ноги и выволокли в пустой полутемный коридор, где действительно пахло
чем-то медицинским - может быть, кровью. Я не сопротивлялся, и через
несколько минут они втолкнули меня в просторную комнату, усадили на
табурет в ее центре и исчезли за дверью.
множеством папок конторского вида. За столом сидел интеллигентного вида
господин в белом халате, таком же, как на Жербунове и Барболине, и
внимательно слушал черную эбонитовую трубку телефонного аппарата, прижимая
ее к уху плечом. Его руки механически перебирали какие-то бумаги; время от
времени он кивал головой, но вслух ничего не говорил. На меня он не
обратил ни малейшего внимания. Еще один человек в белом халате и зеленых
штанах с красным лампасом сидел на стуле у стены, между двумя высокими
окнами, на которые были спущены пыльные портьеры.
Генеральный штаб, где я часто бывал в шестнадцатом году, пробуя себя на
ниве патриотической журналистики. Вот только над головой господина в белом
халате вместо портрета Государя (или хотя бы этого Карла, уже успевшего
украсть кораллы у половины Европы) висело нечто настолько жуткое, что я
закусил губу.
большом куске картона. Он изображал синего человека с обычным русским
лицом, рассеченной грудью и спиленной крышкой черепа, под которой краснел
открытый мозг. Несмотря на то что его внутренности были вынуты из живота и
пронумерованы латинскими цифрами, в его глазах сквозило равнодушие, а на
лице застыла спокойная полуулыбка - или, может быть, так казалось из-за
широкого разреза на щеке, сквозь который была видна часть челюсти и зубы,
безупречные, как на рекламе германского зубного порошка.
напомню, что мое имя - Тимур Тимурович.
бородка клинышком делала его похожим на земского идеалиста, но я многое
знал о чекистских ухватках, и в моей душе не мелькнуло даже тени доверия.
вы так ставите вопрос, то дошел вместе с другими.
понимаю? Но поверьте, мне совершенно нечем вас обрадовать. Моя история с
самого детства - это рассказ о том, как я бегу от людей, а в этом
контексте о других следует говорить только категориально, понимаете?
сомнений. Но в ваших словах противоречие. Сначала вы говорите, что дошли
до своего нынешнего состояния вместе с другими, а затем - что бежите от
людей.