вас, земляне! - он помолчал, потом повернулся к Колю, все так же упирая в
пылающую голубизну длинные сомкнутые пальцы. - Благодарю тебя.
вспомнить, ни подумать, но как-то сама собой свалилась формула,
объединившая то, что хранила память и то, что он видел вокруг теперь.
гулко, словно в громадном пустом зале, ударил незримый гонг, и вдруг
маршал, скорбно склонив голову с чуть шевелящимися от ветра волосами,
опустился на колени. В ошеломлении Коль секунду смотрел на него, а потом
бешено крутнулся назад. На коленях стояли все, до горизонта.
глазами, постеснялся... а эти - чужие!.. Он - хотел, и не сделал, а эти,
может, не хотевшие даже, просто исполнившие установленный ритуал... а
может, и хотевшие - сделали!! И он уже не успел, гонг ударил еще раз, и
капсулы вспыхнули невыносимо ярким пурпурным огнем. Солнце померкло, как
при затмении, накатила ночь, звезды проступили, и к ним от капсул
беззвучно встали широкие столбы неподвижного света.
Перед Стеной было пусто.
поднялись.
бы от руки именами. Это походило на стены рейхстага после победы, он видел
на фото и в хронике - разные почерки, иные имена написаны чуть наискось,
вырезаны одно за другим, много... Под лабрадором блестело золото.
вспышки, не оставившей следов. И он не мог простить себе...
солнце потом.
"Первая Звездная..."
увеличенном масштабе копируя руку Коля, полетел, шипя, сгусток пламени.
Вверх рвались облачка испаренного камня, просверкивало желтое. Коль
остановился. Слова сияли из лабрадоровой тьмы, будто с той стороны бил
прожектор.
Кречмар, третий пилот" - но вовремя вспомнил, что жив. Тогда, не глядя, он
сунул резец Всеволоду и пошел прочь, рассекая толпу, и там, где он шел,
вытягивались по стойке "смирно" люди в новеньких мундирах.
когда она повредила ногу - а кабарга разрешала, но едва подвижность
вернулась, ушла. Он вспоминал, как подкармливал ее в сорокаградусные
морозы - все живое пряталось, если имело силы, волчье голосило чуть ли не
у стен скита, а она снисходительно съедала, что он приносил, позволяла
иногда - когда ей самой это было нужно - отыскать себя в бело-зеленых
дебрях, но - только. К скиту не шла, не подходила к руке, насмешливо кося
с пяти шагов большим, теплым и вроде бы добрым глазом. Однажды он
приболел, не выходил дня четыре. Раз под вечер услыхал, вроде скребется
кто за дверью. Набросил доху, вышел. Никого. Пригляделся к синему снегу -
следы, следы кабаржиные... Обмер. Затворил дверь, приник к щелке, тая
дыхание. И вот она. Неслышно подошла, вытянулась вся - и боится, и ждет.
Осторожно открыл дверь - шагнула чуть ближе. У него ума хватило не
шарахаться и не орать восторженно - просто отступил в глубину, сказал
спокойно: "Заходи, Ленок. Я, вишь, хвораю... не так, чтобы слишком, но
боюсь выходить - раскисну крепше, а их звать неохота, сама понимаешь..."
Сел на старенький свой диван, подобрал ноги, укрыл дохой. "Заходи, -
сказал, - сквозит". Она переступила с ноги на ногу - он любовался каждым
движением, каждым переливом мускула. "Экая ты, девка, ладная..." Вошла,
процокала робко и настороженно, остановилась - впервые так близко, лишь
руку протяни. Не шевелился, смотрел. Чуть успокоилась. Спросил: "Чего
дрейфишь?" Дрогнула, опять вздернув уши, и вдруг подалась вперед. Он
только всхлипнул, обнимая ее за шею; она голову подняла, заглянула в
глаза.
какие такие его грехи всех, кто дорог ему, кромсает лютая смерть. Ничего
не слышал, ничего, все проворонил, друга последнего проворонил, ах ты,
господи! Гады, прохрипел он. Поднималась поземка. Хрен с ней, с
поземкой... Гады!! Я вам покажу биоценоз... вы у меня увидите биоценоз!
Как клопов!
Широкие лыжи вязли в рыхлом снегу, тонули. Следы терялись, проглядывали
где-нибудь в лощинках и пропадали вновь. Он не отступал. Ненамного впереди
- не ели, зарезали только, я спугнул... Какое-то мрачное, кроваво
отблескивающее наслаждение доставляла ему мысль, что боится его серая
нечисть. Он шел ровно, как автомат, забыв, что он человек. Он больше не
был человеком. Он был слугою ножа. Карабин бы... Не было карабина, только
очехленный штык болтался на боку, мрачный и восхитительный талисман
детства, найденный в обвалившейся, заросшей траншее под Ямполицей,
побывавший на звездах...
от зимней бескормицы, тоже злые. Они решили принять бой. Грозное,
непостижимое существо, всегда запретное, сейчас казалось единственным
доступным мясом на десятки заснеженных, вымороженных миль.
по-загубленному всхрапнул. Уже бессильным бурдюком рухнул Колю на грудь -
в лицо, перекрывая хлесткие потоки снега, плеснуло горячим. Коль замотал
головой, отворачиваясь, упал в снег под тяжестью волчьего тела. Сбросил,
вскочил. Остальные отбежали в пургу, но Коль знал, что они рядом.
Ему не было страшно, лишь раздражала медлительность этих трусов, этих
убийц. Споткнулся обо что-то, глянул - то был его первый. Он лежал,
скрючась, мелко подрагивая лапой, оскалясь мертво и был совсем не
отвратителен, не подл - убит. Из горла толчками била черная кровь.
рядом с трупом.
были морозные узоры на стекле и обугленные губы, которые наяву ему так и
не удалось поцеловать...
сосны.
недостаточности - страшная, смешная и унизительная штука. Можно быть
классным пилотом, можно участвовать в интереснейших разговорах, все
маршалы мира могут твердить тебе, какой ты герой и как благодарно тебе
многомиллиардное человечество, можно вусмерть упиться на поминках
погибшего в метре от тебя друга - но и под газом, и с похмелья, и по
трезвянке ты косишь только на женщин, и все они кажутся тебе роскошными
красавицами, и всех позарез нужно употребить немедленно и по возможности
без разговоров. И она, собаки, это чувствуют, конечно - и не то. чтобы
шарахаются, но отстраняюще напрягаются, и даже лишнего взгляда кинуть не
моги, видно же, что это не просто взгляд, что от такого взгляда и
забеременеть можно, пожалуй.
да практикантки, поналетевшие в Коорцентр для благоговейного участия в
ежедневных многочасовых обсуждениях результатов экспедиции, и роскошные,
ну явно же не чуждые женских радостей докторессы, сыплющие ученейшими
терминами, запросто спорящие с мышцастыми докторами и генералами.
Подчистили они себе гены за два века, ну, и жизнь другая - ни
экологических хвороб, ни очередей, ни прохиндейско-карьерной
нервотрепки...
берега - то вызывающие шортики-футболочки. то радужно сверкающая хламидка,
под которой, голову на отсечение, ничего нет, кроме гладкой загорелой
кожи, то эдакий вольготный хитон до пят, при любом движении рисующий все
линии тела... да что при движении - от малейшего сквозняка!
предварительный ритуал, темны словесные "па" брачного танца. Группа
адаптации, тридцать семь высокоученых лбов, медосмотры по полтора-два
часа, датчики-хренатчики... как в сортир ходить, объяснили в первое же
утро, а как женщин клеить - нет, сам догадывайся, звездный скиталец, герой
с дырой. Вернее, то-то и оно, что совершенно без дыры. Когда Ясутоки
начинал удовлетворенно рассказывать о быстрой нормализации каких-либо
лейкоцитов, или об успешно идущей лимфоидной конвергенции, или о близком
прекращении периодической сердечной аритмии, или об иммуногенезе, Колю
Глуховский Дмитрий
Конан-Дойль Артур
Лондон Джек
Перумов Ник
Лукин Евгений
Шилова Юлия