Вячеслав РЫБАКОВ

ГРАВИЛЕТ "ЦЕСАРЕВИЧ"

Отец не почувствовал запаха ада

и выпустил Дьявола в мир.

Альфред Гаусгоффер. Моабит, 1944

САГУРАМО

Упругая громада теплого ветра неторопливо катилась нам навстречу. Все
сверкало, словно ликуя: синее небо, лесистые гряды холмов, разлетающиеся в
дымчатую даль, светло-зеленые ленты двух рек далеко внизу, игрушечная,
угловато-парящая островерхая глыба царственного Светицховели. И - тишина.
Живая тишина. Только посвистывает в ушах напоенный сладким дурманом дрока
простор, да порывисто всплескивает, волнуясь от порывов ветра, длинное
белое платье Стаси.

- Какая красота, - потрясенно сказала Стася, - Боже, какая красота!
Здесь можно стоять часами...

Ираклий удовлетворенно хмыкнул себе в бороду. Стася обернулась,
бережно провела кончиками пальцев по грубой, желтовато-охристой стене
храма.

- Теплая...

- Солнце, - сказал я.

- Солнце... А в Петербурге сейчас дождь, ветер, - снова приласкала
стену. - Полторы тысячи лет стоит и греется тут.

- Несколько раз он был сильно порушен, - сказал Ираклий честно. -
Персы, арабы... Но мы отстраивали, - и в голосе его прозвучала та же
гордость, что и в сдержанном хмыке минуту назад, словно он сам, со своими
ближайшими сподвижниками, отстраивал эти красоты, намечал витиеватые
росчерки рек, расставлял гористый частокол по левому берегу Куры.

- Ираклий Георгиевич, а правда, что высота храма Джвари, - и она
опять, привечая крупно каменную шершавую стену уже как старого друга,
провела по ней ладонью, - относится к высоте горы, на которой он стоит,
как голова человека к его туловищу? Я где-то читала, что именно поэтому он
смотрится так гармонично с любой точки долины.

- Не измерял, Станислава Соломоновна, - с достоинством ответил
Ираклий. - Искусствоведы утверждают, что так.

Она чуть кивнула, снова уже глядя вдаль, и шагнула вперед, рывком
потянув за собою почти черное на залитой солнцем брусчатке пятно своей
кургузой тени. "Осто!..." - вырвалось у меня, но я вовремя осекся. Если бы
я успел сказать "Осторожнее!", или, тем более, "Осторожнее, Стася!", она
вполне могла подойти к самому краю обрыва и поболтать ножкой над
трехсотметровой бездной. Быть может, даже прыгнула бы, кто знает.

- Ираклий Георгиевич, - не оборачиваясь к нам, она показала рукой
вправо, вверх по течению реки Арагви, - а во-он там, за излучиной...
какие-то руины, да?

- Развалины крепости Бебрисцихе. Там очень красиво, Станислава
Соломоновна. И просто половодье столь любимого вами дрока, воздух медовый.
Туда мы тоже обязательно съездим, но в другой раз. После обеда, или даже
завтра.

- Вряд ли после обеда, - подал голос я, - Стася все-таки с дороги.

К Джвари мы заехали по пути с аэродрома.

Стася обернулась и чуть исподлобья взглянула на меня широко
открытыми, удивленными глазами.

- Я ничуть не устала.

Отвернувшись, добавила небрежно:

- Разве что на вторую половину дня у тебя иные виды...

И снова, как все чаще и чаще в последние недели, я почувствовал себя
словно в тысяче верст от нее.

Она неторопливо шла вдоль края площадки; мы, волей-неволей, за нею.

- И совсем они не шумят, сливаясь, - проговорила она, глядя вниз. - И
не обнимаются. Обнимаются вот так, - она мимолетно показала. Угловатыми
змеями взлетели руки, сама изогнулась, запрокинулась пружинисто - и у меня
сердце захолонуло, тело помнило. - А эти мирно, без звука, без малейшего
всплеска входят друг в друга. Как пожилые, весь век верные друг другу
супруги. Странно он видел...

- И монастырем Джвари не был никогда, - чуть улыбаясь, добавил
Ираклий.

- Поэту понадобилось, - значит он прав, - сразу ответила Стася, не
замечая, что атакует не столько реплику Ираклия, сколько предыдущую свою.
- Если поэт в придорожном камне увидел ужин - он сделает из него ужин,
будьте спокойны.

- Но ведь ужин будет бумажный, Станислава Соломоновна!

- Один этот бумажный переживет тысячу мясных.

С веселой снисходительностью Ираклий развел руками, признавая свое
поражение - как если бы в тупик его поставил ребенок доводом вроде "Но
ведь феи всегда поспевают вовремя".

- Велеть сегодня разве бумажное сациви, - задумчиво проговорил он
затем, - бумажное ахашени... - и подмигнул мне.

Стася, шедшая на шаг впереди, даже не обернулась. Ираклий чуть
смущенно огладил бороду.

- Впрочем, боюсь, мой повар меня не поймет, - пробормотал он.

Как-то не так начинается эта долгожданная неделя, подумал я. Эта
солнечная, эта свободная, эта беззаботная... Я прилетел вчера вечером, и
мы с Ираклием почти не спали: болтали, смеялись, потягивали молодое вино и
считали звезды, а я еще и часы считал - а утром гнали от Сагурамо к
аэродрому, и я считал уже минуты, и говорил: "Вот сейчас Стаська элеронами
зашевелила", "Вот сейчас она шасси выпустила"; Ираклий же, барственно
развалившись на сиденье и одной рукой небрежно покачивая баранку, хохотал
от души и свободной рукой изображал все эти воздухоплавательные эволюции.
И вот поди ж ты - пикировка. Ираклий, видно, тоже ощущал натянутость.

- Я думаю иногда, - сказал он, явно стараясь снять напряжение и
разговорить Стасю, - что российская культура прошлого века много потеряла
бы без Кавказа. Отстриги - такая рана возникнет... Кровью истечет.

- Не истечет, - небрежно ответила Стася, - Мицкевич, например,
останется, как был. Его мало волновали пальмы и газаваты.

- Ах, ну разве что Мицкевич, - с утрированно просветленным видом
закивал Ираклий. Чувствовалось, его задело. - Как это я забыл!

- Конечно, в плоть и кровь вошло, - примирительно сказал я. - И не
только в прошлом веке - и в этом... Считай, здесь одно из сердец России.

- Боже, какие цветы! - воскликнула Стася и кинулась с площадки вниз
по отлогому склону; и длинное белое платье невесомым облаком заклокотало
позади нее, словно она вздымала в беге пух миллионов одуванчиков. Изорвет
по колючкам модную тряпку, подумал я, здесь не польские бархатные
луговины... Но в слух не сказал, конечно.

- Серна, - ведя за нею взглядом, проговорил Ираклий - то ли с
иронией, то ли с восхищением. Скорее всего, и с тем, и с другим.

Разумеется, зацепилась. Ее дернуло так, что едва не упала. Но уже
мгновением позже любой сказал бы, что она остановилась именно там, где
хотела.

- Признайтесь, Станислава Соломоновна, - крикнул Ираклий, - в вас
течет и капля грузинской крови!

Она повернулась к нам - едва не по пояс в жесткой траве и полыхающих
цветах.

- Во мне столько всего намешано - не упомнить, - голос звенел. - Но
родилась я в Варшаве. И вполне горжусь этим!

- Действительно, - подал голос я. - И носик такой... с горбинкой.

- Обычный еврейский шнобель, - отрезала она и отвернулась, сверкая,
как снежная, посреди горячей радужной пены подставленного солнцу склона.

- Ядовиток тут нет каких-нибудь? - спросил я, стараясь не выдавать
голосом беспокойства. Ираклий искоса стрельнул на меня коричневым взглядом
и принялся перечислять:

- Кобры, тарантулы, каракурты...

- Понял, - вздохнул я.

Некоторое время мы молчали. День раскаленно дышал, посвистывал ветер.
Ираклий достал сигареты, протянул мне.

- Спасибо, на отдыхе я не курю.

- Я помню. Просто мне показалось, что сейчас тебе захочется, - он
вытряхнул длинную, с золотым ободком у фильтра, "Мтквари". Ухватив ее
губами, пощелкал зажигалкой. Жаркий ветер сбивал пламя. Нет, занялось.

- От чего мы действительно можем кровью истечь, - сказал я, - так это
от порывистости.

- Это как?

- Я и сам толком не понимаю. Навалиться всем миром, достичь
быстренько и почить на лаврах. Только у нас могла возникнуть поговорка
"Сделай дело - гуляй смело". Ведь дело, если это действительно дело,
занятие, а не кратковременный подвиг, сделать невозможно, оно длится и
длится. Так нет же!

Ираклий с сомнением покачал головой.

- Нет-нет. Даже язык это фиксирует. Возьми их "миллионер" и наше
"миллионщик". Миллионер - это, судя по окончанию, тот, кто делает
миллионы, тот, кто делает что-то с миллионами. А миллионщик - это тот, у
кого миллионы есть, и все. В центре внимания - не деятельность, а
достигнутое неподвижное наличие.

Ираклий затянулся, задумчиво щурясь на восьмигранный барабан храма.