Чтение 32–й страницы книги ~Дерни за веревочку~

могу вернуться в машинный зал и через неделю, и через месяц - я ни на миг
не продлю этим их стремительной смертельной любви.

Сотрудники Радонежского филиала Евразийского хроноскопического центра
ужинали на прикрытой плоским слоем поляризованного воздуха силовой
террасе, нависшей над медленно текущей прозрачной водой. Я взял салат из
кальмаров с сычуаньской капустой, два ломтика буженины, уселся за угловой
столик и попробовал есть. Кусок не лез в горло. Руки дрожали. Я взял хлеб
и стал, отламывая по малой крошке, кидать себе под ноги. Уже через минуту
сквозь упругую твердь террасы я увидел, как из темной речной глубины не
спеша всплывают громадные усатые сомы.

Вечерело. Солнце утратило пыл и спокойно стояло в пепельно-голубом
небе. Перевитые хмелем заросли кустарников на том берегу потемнели, тень
их падала на воду. С бешеным свистом прочеркнул воздух набирающий высоту
гравилет Зямы Дымшица - Зяма очень мало ел и время ужина предпочитал
тратить на вечернее купание где-нибудь в Новом Свете или в карельских
озерах. Мелькнул и исчез. Зяма был лихой наездник. Он тоже устал. Третий
месяц он разматывал подлинную подоплеку убийства Александра Второго, и его
буквально тошнило от омерзения. История полна лжи. Из-за соседних столиков
доносилось: "Орджоникидзе действительно был застрелен. Я только что
задокументировал." "И через каких-то два года после того, как Горбачев
посадил его не обком, этот, извините, подонок..." О чем они все, думал я
устало. Как могут они заниматься этой накипью, когда тем двум, никому не
известным, пропавшим без вести, остались минуты? Мне казалось, я не
выдержу. Смертельно хотелось начать смотреть их встречу с начала, с первой
секунды, когда Инга вышла из тьмы и спросила дорогу. Но я мог ждать здесь,
заглатывая салат за салатом, мог смотреть до середины дважды, трижды,
десятикратно - там, сто восемнадцать лет назад, все происходило один раз и
навсегда. Я знал это; но, угрюмо глядя на рабочие точки машинного зала,
деликатно решенные в виде усыпавших зеленый косогор уютных изб, все-таки
не мог отделаться от ощущения, что пока я здесь, они где-то там живы и
любят друг друга, а стоит мне вернуться и включить хроноскоп, я стану
убийцей.

Валя подошла к краю террасы и остановилась отдельно от всех, что-то
шепча и глядя на садящееся солнце, на темную воду, накрытую удлиняющимися
тенями кустарников того берега. Я опять поразился тому, как она красива. И
опять поразился тому, как мы похожи - мы и те, давно ушедшие,
бесчисленные...

- Валя! - позвал я. Она обернулась. - Посиди со мной, пожалуйста.

Улыбаясь, она подошла - какой-то особенной своей точной походкой.
Села напротив меня. Поставила локти на столик, подбородок уложила на
сцепленные пальцы.

- Что это ты шептала сейчас?

- Стихи. Не помню, чьи. Увидела, как ты сомов кормишь, заглянула
туда, в глубину... Вот послушай. В краю русалочьем, там, где всегда
сентябрь, где золотые листья тихо стонут, от веток отделяясь и кружась
часами, прежде чем упасть; где паутина призрачно парит, скользя между
стволами вековыми и между взглядами изнеженных лосих; где омут из зеленого
стекла едва заметно кружит чьи-то тени в своей замшелой древней глубине -
я затеряюсь. Я туда войду; неслышно кану в мох, и прель, и шелест, и всею
кожей буду ждать тепла. Но там всегда сентябрь...

Она умолкла. Я подождал чуть-чуть. Она улыбнулась.

- По-моему, неплохие, - сказал я.

- По-моему, тоже, - ответила она. Потянулась через столик, озабоченно
провела ладонью по моей щеке. - Ничего не случилось? На тебе лица нет.

- Пацан мой меня достал, - признался я.

Она звонко засмеялась.

- У тебя даже язык стал тогдашний. Какой ты внушаемый...

- Очень хочется любить, - вдруг сказал я. - Всерьез, насмерть. Как бы
я хотел тебя от чего-нибудь спасти!

У нее чуть задрожали губы. Она нервно поправила волосы, нависшие надо
лбом. И вдруг сказала негромко:

- Спаси.

- Не от чего.

Она вздохнула.

- Тогда я пойду?

- Пожалуйста, посиди еще минутку.

И тут она опять улыбнулась.

- Алеша. Я поняла.

- Поняла?

- Конечно. Господи, я так тебя знаю...

Я облизнул губы. И вдруг поймал себя на том, что это - движение Димы.

Продолжая улыбаться, она спросила:

- Ну? Хочешь, чтобы я сама же и сказала? Хорошо. Конечно, приходи.
Сегодня вечером, да?

- Если позволишь.

Она кивнула. Сказала:

- Еще бы не позволить.

И ушла, не оборачиваясь.

Джамшид Акопян с бокалом в смуглых пальцах сразу пересел за мой
столик, и мы оба смотрели ей вслед до тех пор, пока она не скрылась в
аллее, ведшей к стоянке гравилетов.

- Наводишь сожженные мосты? - спросил он.

Я молчал.

- Все будет нормально, не переживай.

Я молчал.

- Тему закончил?

- Видимо, закончу сегодня.

- Ну, и? Продолжаешь считать, что прав?

Я пожал плечами.

- Причем здесь правота или неправота? Есть факт. Почасовыми выборками
я его установил. Теперь разматываю весь клубок.

- Но ты понимаешь, что интерпретация в принципе неверна? Более того -
она унизительна! Выживание Человечества зависело от какого-то мальчишки!
Ведь он даже не гений! Он ведь неизвестен никому, о ведь даже следа не
оставил!

Я широко повел рукой.

- Вот его след.

Показал на Джамшида, потом на себя.

- Это тоже его след.

- Демагогия! - раздраженно проговорил Джамшид. - Так можно тянуть
причинные цепочки до бесконечности. Ткнуть в любую архейскую амебу и
сказать: открытие колеса - это ее след. Ткнуть в первого попавшегося
бронтозавра и сказать: открытие противооспенной прививки - это его след.
Надо же знать границы между формальной и реальной причинностью!

- Это азы, - с задавленной яростью сказал я. - Я тычу не в амебу, не
в бронтозавра. Я тычу в художника.

- Ну какой он художник? Кто слышал? Будь он масштаба ну хотя бы...
ну, этого, они же были знакомы, ты сам говорил... почти одновременно
начинали... Шорлемера!

- Тут тоже не все ясно, - процедил я.

- Ах, даже так?!

Помолчали.

- Тема некорректно сформулирована. Я буду против тебя на Ученом
Совете. Извини.

- Твое право.

Он не уходил. Пригубил своей шипучки, повертел в пальцах резной,
словно морозным узором покрытый бокал. Солнце клонилось к лесу на
горизонте. По безветренной воде то тут, то там вдруг расходились медленные
круги - бегали водомерки.

- Клев сейчас... - мечтательно, как-то очень по-русски проговорил
Джамшид.

Я не ответил.

- Лицо у тебя нехорошее, - негромко сказал он. - Переживаешь очень?

- Да, - сказал я.

- Ты хоть с приличными ребятами дело имеешь, - утешил он.

- В том-то и дело. За сволочей не страдаешь так.

- Не скажи. Когда целый год - грязь, потом еще год - грязь, потом еще
год - грязь, потом - кровь, потом - и грязь, и кровь, а эти пауки в банке
не унимаются, и ни одного мало-мальски приличного человека нет среди
них... а внизу - ни правых, ни виноватых, все виноваты, и все правы, а
трупы так и отлетают!

- Нити в Москву пошли? - осторожно спросил я.

Он горько усмехнулся, вертя бокал в пальцах.

- Какие там нити? Веревки.

- Из обеих республик, естественно?

- Естественно. Но не только. Там еще сложнее оказалось, Алексей. И
еще безнадежнее.

Он как-то сразу утратил воинственность, с которой нападал на меня.
Словно даже постарел.

- Ну что, по коням? - спросил я и встал.

- Пошли, - глухо сказал Джамшид. Скулы у него прыгали. - Поработаем.

Мимо них, грохоча мотающимся от обочины к обочине прицепом, промчался
шальной грузовик и прервал единство. Пряча лицо у Димы на груди. Инга
перевела дух, и, когда лязг затих в ночной туманной дали, тихонько
сказала, так и не сняв руки с его плеча:

- Вот теперь я к тебе точно не пойду.

Дима улыбнулся.

- С такою речью страстной нас оставлять одних небезопасно.

По ее молчанию он понял, что "Ромео и Джульетту" она тоже не читала.
И фиг с ними, подумал он.