Чтение 13–й страницы книги ~Валькирия~

- Вздевайте брони, - приговорил он наконец. Я просунула голову в ворот кольчуги, затянула пояс. Нас учили плавать оружными, в кольчугах и шлемах... Странно! Умом я понимала - надо бояться, но, знать, сегодняшний запас страха иссяк во мне ещё утром, пока я разыскивала на острове нож. Я надвинула шлем и застегнула ремень под подбородком. Я не буду закусывать губы, когда дойдёт дело до рукопашной.

Корабли между тем летели хищными птицами. Теперь уже все различали пёстрые полосы по бортам и носового дракона, несхожего близнеца славного чудища, хранившего от бед самих нас. Видны были головы воинов над бортами, между щитов. А на маковке мачты качалось туда-сюда и блестело позолоченное крыло, указующее ветер.

- Датчане, - сказал вождь негромко. Славомир откликнулся эхом:

- Датчане.

Будто в ответ, вверх по мачте встречного корабля рывками пополз круглый щит красного цвета - боевой знак Северных Стран.

Братья переглянулись и молча, одновременно расстегнули на себе пояса. Сложили на палубу. Потом стащили кожухи и кольчуги. И наконец совлекли рубахи, оставшись полунагими. Это был обряд - скорбный и страшный! Никогда бой с датчанами не превратится для них в обычную молодецкую сшибку, которая может окончиться и побратимством с мужественным врагом... Вождь высоко поднял щит, показывая датчанам - выпуклой стороной! Быть сече.

Оба корабля бежали вполветра, скоро на том и на другом уберут паруса, чтобы сцепиться бортами. Я держала лук наготове, хотя для стрельбы ещё было далековато, и знай прикидывала, как стану прятаться за щитами побратимов, потом улучать миг и спускать тетиву. Руки подрагивали от возбуждения, но я по-прежнему не боялась.

И вот тут... не знаю, как лучше сказать. Мне почудилось, моя воля как будто соприкоснулась с чужой, тоже ощутившей меня и взявшейся меня истребить!.. Не думая, я ничком бросилась на палубные доски. И тотчас надо мной ударила в мачту стрела с наконечником не меньше ножа, и этот нож вошёл в мачту до половины. Не спасла бы и кольчуга.

- Молодец девка! - сказал Славомир. - Добрым воином будешь!

За первой стрелой посыпались ещё. Было слышно, как гомонили датчане. Мы молча прятались за щитами, потому что вождь не велел стрелять без приказа. Наконец какой-то горластый викинг обозвал нас ощипанными вендскими соколами, боящимися выпустить когти, и несколько датчан поднялись убирать парус, пока корабли не пронесло друг мимо друга. Вот когда Мстивой коротко крикнул, и наши стрелы швырнули поднявшихся обратно на палубу. Я успела заметить, как вскинул лук сам воевода; ему пристало иное оружие, но всякое дело должен первым начать вождь, не то не будет добра. Кажется, я тоже не промахнулась, но наверняка сказать не решусь.

- Доброе начало!.. - захохотал Славомир. Вождь глянул на него мельком. Вешней озими в засек не засыпают.

Мы стреляли. Воевода наказывал бить только наверняка, не тратить зря стрелы. Всякий раз, когда я высовывалась спустить тетиву, датский корабль оказывался ближе прежнего, набегая словно прыжками. Потом я прижалась спиной к одной из скамей и уперлась ногами в другую, чтобы не так ринуло при ударе.

Корабли вломились друг в друга, вздыбились, замерли и осели, дрожа до кончиков мачт, точно два жеребца, осаженные на скаку. Как я ни упиралась, меня метнуло вперёд, я посунулась лбом о скамью, шлем уберёг. Мир подвинулся перед гла зами, оглушил грохочущий треск, потом визг мокрого дерева. Я ошалело вскочила, когда кмети начали перепрыгивать через борт на датский корабль. Воевода всё-таки обманул вражеского кормщика: серый парус упал чуть позже полосатого, и варяг, доворачивая правило, поймал катившуюся волну - словно Рарог, кинувшись вниз, пал на датский корабль, ударил в жёсткую ясеневую скулу... Наша лодья почти вползла к ним на палубу чёрным окованным носом, так накренив подмятое судно, что вода хлынула через борт. Ни один человек у датчан не устоял на ногах, и многие больше не поднялись, пригвождённые к палубе нашими стрелами. Я тоже выстрелила, хотя попозже других, когда зубастые якоря уже стягивали корабли. Верёвки никто не пытался рубить. Я кинула под скамью дедушкин лук, и сердце успело ёкнуть, как же это он будет лежать здесь без меня, ни разу до сих пор я так его не бросала... Я влезла на качавшийся перекошенный борт и спрыгнула на датскую палубу.

К тому времени викинги успели прийти в себя и дали отпор. Мужества им тоже было не занимать. Я подумала, а не больше ли толку остаться на нашей лодье и продолжать стрелять? Это моя трусость подала голос. Я вытащила меч.

Никогда раньше я не видела битвы, не видела, как люди убивают людей. Больше не было смешливых парней, сушивших порты, уплетавших вкусное варево всего полсуток назад. По палубе датского корабля перекатывался кровавый клубок, страшные звери, рыча, рвали друг друга. Мои побратимы потчевали врагов в хмельном жестоком пиру, убивали и сами готовы были на смерть... Век будут стоять передо мной искажённые лица, ощеренные рты и глаза, безумные безумием битвы! Счастлив, кто никогда не видел таких...

Славомир и Мстивой оказались на разных концах корабля. Славомир был уже ранен, правда, легко, кровь текла по лицу, капала с подбородка на грудь. Он не утирал её, белые зубы сверкали. Он был счастлив, он нападал на врагов, которых искал каждый день все двенадцать лет после гибели Неты... Он уходил от ударов, как заговорённый. Сумевший достать его лежал на палубе, разбросав мёртвые руки. Пока я глядела, Славомир свалил второго и засмеялся.

Потом я увидела, как двое датчан быстро переглянулись и устремились к нему, перешагивая через скамьи... Один был оружен длинным копьём. Каким образом я поняла, что они замышляли? Я кинулась наперехват, громко крича, чтобы предупредить Славомира. Я сцепилась с тем, что оказался поближе. Бородатый, он превосходил меня на голову и вблизи глядел необъятным. Он хотел отмахнуться, как от назойливой мухи, но мой меч пробороздил его панцирь и, видимо, дошёл до живого - викинг взревел и повернулся, замахиваясь. Меня учили отгадывать, каким будет удар. Тело не опоздало вспомнить науку, раздумывать не понадобилось, я выгнула спину, едва не коснувшись палубы шлемом, и ударила, как показывал воевода. Датчанин в это время снова замахивался, мой меч косо врубился ему в грудь и застрял. Я бы никогда не поверила, что у человека могут так выпучиться глаза, как у него. Он зашатался и словно забыл, что собирался делать. Не успев толком выпрямиться, я поскользнулась и, падая навзничь, свалила его вместе с собой. Неподъёмное тело обрушилось на мои ноги, черен меча вывернуло из руки, викинг напоролся ещё глубже, и я услышала какое-то бульканье, разом похожее на хохот и хрип. Я забилась, пытаясь высвободиться и давя подхлынувшую дурноту. Запах тёплой крови бил в ноздри. Я кое-как столкнула с себя умиравшего и приподнялась как раз вовремя, чтобы увидеть бок Славомира и занесённое копьё. Я не успевала уже достать меч и прыгнуть на выручку. Я вспомнила про неразлучный топорик, упёршийся железным углом мне в позвонки, выхватила его и метнула, и он проломил датчанину голову, но остриё шириной в ладонь всё-таки вошло Славомиру сбоку в живот, на два пальца выше ремня, сверху вниз.

...Я увидела, как вмиг побелело его мокрое молодое лицо и стало совсем мальчишеским, обиженным и беззащитным. Он медленно осел на колени, потом залился кровью изо рта и осел набок, хватая скользкое древко. Я хотела бежать к нему, но кто-то другой, ещё сохранявший рассудок, опас бросить оружие. Я перевернула напоровшегося на меч, мне больше не было дела до его выпученных глаз. Я взялась за торчавшую рукоять, упёрлась коленом и вытащила клинок. Тут мне что-то почудилось за спиной, я мгновенно присела, одновременно оборачиваясь, и осталась жива. Тяжёлый меч со свистом прошёл над головой. Между скамьями стоял третий датчанин, такой же огромный, как первый, только стройней. Я не попятилась. Я думаю, моё лицо было теперь таким же, что у ребят, - сумасшедшим и страшным. Я больше не беспокоилась, что будет со мной, мне хотелось лишь одного - вцепиться ему в горло и выпить всю кровь. Я прыгнула, как дикая рысь. Новый удар я приняла крестовиной меча и... выдержала. Кажется, я от ярости плакала. Я метила срубить ему голову, но промахнулась и угодила только по шлему, однако это был достойный удар, ремень нащёчников лопнул, шлем покатился, густые волосы вывалились на плечи, пепельные с сизым, почти металлическим блеском. Я и не думала, что такие бывают. Может, в другое время я бы залюбовалась, но теперь мне только хотелось облить эти волосы кровью, и было счастье, когда на лбу у датчанина взбухла и потекла полоса, оставленная краем сбитого шлема. Викинг засмеялся и вдруг сказал по-варяжски:

- Хорошо рубишь, мальчишка. Но я рублю всё-таки лучше.

А ведь убьёт, поняла я и опять не почувствовала страха. А ну и пусть убивает. Сам прежде голову сбереги. Датский меч высек быструю молнию. Я отлетела назад через скамью, длинное лезвие обдало щёку ветром и грянуло в дерево, угодив как раз вдоль волокон, - крепкая скамья раскололась и защемила его, другой на месте датчанина тут и пропал бы, но он без усилия выдернул меч и вновь замахнулся, и я ощерила зубы, готовясь отбивать новый удар, и в это время меня отнесло в сторону, вспыхнула золотая полоска вдоль стального клинка. Викинг не кончил замаха - страшная Спата встретила его меч, и меч улетел далеко в воду. Вождь шёл к брату на корму корабля и расшвыривал всех, кто попадался. Пепельноволосого ринуло к борту, и там он свалился. Подоспевший Блуд нагнулся связать.

Когда я подбежала, Мстивой обнимал Славомира, прижимая ладонями рану, пытаясь облегчить последнюю муку. Из-под его пальцев текла кровавая жижа, брошенная Спата валялась рядом на палубе.

- Подбери сопли, брат, воины смотрят, - сказал Славомир. - И... не торопись следом за мной...

Я не знаю, плакал или нет на самом деле Мстивой, может, и плакал, я на него не глядела. Славомир повёл глазами и не сразу узнал меня, наверное, я была сама на себя не похожа. Потом узнал и улыбнулся. Лучше бы мне не видеть этой улыбки. Он сказал:

- Квэнно... Не станут нас зарывать с тобой в снег... - и вдруг спросил: - Что, пошла бы за меня осенью?

- Пошла бы! - ответила я твердо. Он чуть заметно покачал головой:

- Врёшь ведь.

Я кинулась на колени, схватила его руку и положила себе на грудь. Я увидела, как начала уходить жизнь из его глаз, всё быстрее, быстрее, неостановимо. Ладонь в моих руках затрепетала, он сумел усмехнуться:

- Кольчуга на тебе... Мою возьмёшь, она крепче... Он трудно вздохнул ещё раз или два, и глаза совсем опустели и стали похожи на драгоценные камни, и даже сквозь кровь было заметно, какой он красивый. Таким красивым я никогда его не видала.

Вождь поднялся на ноги. Медленно вытер ладони о кожаные штаны. Нагнулся, подобрал Спату и побрёл прочь, и тут до меня дошло, что ещё не кончился бой, что на носу, где держались самые стойкие, ещё опускались мечи. Какой-то датчанин, опять с таким же копьём, оказался на пути воеводы. Он почему-то бросил в него копьё, вместо того чтобы подпустить поближе и ударить наверняка. Варяг не стал уворачиваться, не стал отбивать Спатой копьё. Но датчанин с трёх шагов не попал в него, а потом повернулся и побежал. Вторым прыжком вождь настиг его и взял сзади за шею.

Я рассеянно поискала рядом с ним Славомира, не нашла, удивилась и поняла, что разум во мне держался нетвёрдо. Я хотела забрать свой топор и пойти туда, где продолжали рубиться... Взвившаяся тошнота застала врасплох, на сей раз я даже не пробовала её удержать, успела лишь наклониться, в глазах смерклось, я повисла животом на борту и, верно, свалилась бы, если бы не Блуд. Раскалённый шлем сдавливал голову, пустое нутро выворачивалось, исходя мучительной желчью. Побратим гладил меня по спине, не забывая зорко следить, как доламывали датчан. Мы с ним навряд ли могли там пригодиться. Там, пожалуй, теперь хватило бы одного воеводы.

Когда наконец меня отпустило и я перестала корчиться и задыхаться, Блуд усадил меня на палубу, помог расстегнуть шлем, достал воды из-за борта и вылил мне на голову. Я разевала рот, судорожно дыша, но не было слез.

Блуд вдруг насторожился и прыгнул, как кот, почуявший мышь, к крышке трюмного лаза. Меч новогородца, бывший Яруна, смотрел в узкую щель меж досок. Я нашарила топор и подошла к побратиму. Он молча кивнул на бронзовое кольцо в выбитом желобке, зелень с бронзы была с одного боку истёрта жёсткими руками датчан. Я взялась за кольцо и резко вздёрнула тяжёлую крышку. Блуд первым заглянул в трюм... и, не ударив, опустил руку с мечом.

Я совсем откинула крышку. По рёбрам лодьи перетекала вода, влившаяся через борт. Прямо в этой воде, сжавшись и обхватив руками колени, лежала растрёпанная рыжая девка. Яркий солнечный свет ослепил её, она съёжилась ещё больше, заслоняя лицо. Одна рубаха была на ней, да и та вся оборванная; я увидела синяки на голых ногах и след пятерни, запёкшийся на плече. Блуд спрыгнул в трюм. Девка пыталась ползти от него, но трюм был слишком тесен здесь на корме, Блуд сразу поймал её и передал мне наверх. Худенькая, гибкая, как котёнок, она извивалась что было сил, пробовала кусаться.

- Тихо, глупая, - проворчал Блуд. - Не обидим.

Она как не слышала.

- Тихо ты! - прикрикнула я. Поймала за локти и хорошенько встряхнула. Тут она первый раз повела глазами вокруг... тонко вскрикнула и прижалась ко мне, уткнувшись в мой измаранный кожух. Она была гораздо младше меня, не более шестнадцати лет. Невестилась поди. Блуд оглядел её и покачал головой. Потом принёс шерстяной датский плащ - прикрыть срам. Несчастная девка цеплялась за меня, плача взахлёб. Пожалуй, это были те самые слезы, которых я так и не сумела пролить.

Галатский закон возбранял до самого погребения оставлять умершего одного, в печали и темноте. Всю дорогу до дома Славомир полулежал, полусидел на палубе нашего корабля, умытый и прибранный, в красивой броне и с мечом на коленях. Кмети пели сперва победные песни, потом подряд все весёлые, сколько могли припомнить. Печальных песен не будет. Дух Славомира был ещё здесь, рядом, около нас; настанет пора ему окончательно уходить за тёмную реку, пусть вспомнит, как славно мы его провожали. Смех - это новая жизнь. Смерти нет, пока звучит смех... Вождь стоял у правила. По-моему, он не раскрывал рта до берега. Он и прежде редко что-нибудь говорил, если мог обойтись.

Полтора десятка ребят управлялись на захваченном корабле. Мёртвых датчан раздели и голыми побросали за борт. Морскому Хозяину в подношение, вместо жертвы, которой они пожалели ему в начале похода. Мы оставили себе только головы - то-то прибавится черепов в святилище и на привратных столбах... Морской Хозяин не осердился: к вечеру разошлись остатки ненастья, задул ровный попутный ветер, до самого дома ласкавший крепкие паруса.

Пленным датчанам без лишних затей скрутили руки и ноги и каждого ещё привязали к скамье. Никто из них не просил о пощаде и не жаловался на раны.

Смерть - последний поступок, а то нередко и главный. Люди не помнят всего, что совершил воин, но и через сто лет про каждого расскажут, как умер. Викинги давали язвительные советы парням, поднимавшим парус, снимавшим дракона со штевня на отнятом у них корабле. Болтали между собой, заводили свои песни наперекор нам - и потешались один над другим, когда от долгого сидения на ком-нибудь промокали порты.

Был там и мой пепельноволосый. Придя в себя связанным, он сразу спросил, кто старший в нашей дружине. Блуд сказал, и викинг вывернул шею, чтобы взглянуть на вождя. Тот стоял около мачты, и датчанин вдруг заорал во всё горло:

- Эй, вальх! Скорей отойди, эта мачта срублена из берёзы!..

Они что-то знали про нашего воеводу. Вальхами в Северных Странах звали галатов. Мало ли где этот датчанин мог слышать про Мстивоя Ломаного и его гейсы. Конечно, он врал насчёт берёзы, кто же делает мачту из берёзы, просто хотел посмотреть, как вздрогнет варяг. Вождь не вздрогнул. Если бы я хуже знала его, могла бы подумать, что он и не слыхал. Начавшие смеяться датчане понемногу затихли. Мстивой подошёл к пленникам и спросил, здесь ли их вождь.

Отозвался рослый воин с седеющими усами и серебряной гривной на шее:

- Я всех их привёл сюда с Селунда... Они называют меня Асгейром Медвежонком и говорят также, будто я сын Асгаута Медведя. А ты, верно, Мстивой Ломаный из тех вендских хёвдингов, которые сперва убивают врагов, потом начинают расспрашивать, кто таковы?

Воевода молча кивнул. И ушёл, не оглядываясь.

- Эй, Асгейр, - позвал мой датчанин. - Таких, как ты, у них раньше привязывали к дохлому жеребцу и жгли между четырёх свай!

Асгейр тоже недаром был предводителем.

- А где они, Хаук, найдут здесь жеребца? Да ещё дохлого?

Хаук не задержался с ответом:

- Наш дракон пригодился бы...

Опять поднялся смех, как будто речь шла не о казни, а о весёлой пирушке. Вот бы знать, что в действительности у них на душе. Я подумала: а так ли держались бы в плену мои побратимы и в особенности я сама? Опытные люди сказывали, из плена можно сбежать. Бывало ещё - пленный враг постепенно делался другом, кончалось тем иногда, что и роднились. Но вот Хагена ослепили в плену. Да и этих датчан вряд ли ждала добрая участь. Чего себе пожелать - чтобы сразу убили, как Славомира?..

Пока я думала, Хаук внимательно посмотрел на меня - а глаза были синие-синие, как зимнее небо, - и вдруг сказал:

- Это я в тебя выстрелил, когда сходились. Не знал, что ты девка. Не то бы другой стрелой тебя уколол...

Хаук на северном языке значило Ястреб. Подходящее имя. Он разглядывал меня в точности как когда-то - целую жизнь назад! - Некрас у чёрного озера. Только у Некраса не были связаны руки. Да и заступник нынче сыскался неподалёку. Блуд сшиб наглеца со скамьи, ударив не сильно, но унизительно. Хаук еле поднялся и так повёл вывернутыми плечами, что я готова была поверить - сейчас лопнут верёвки! Нет, не лопнули. Викинг тряхнул сизыми волосами:

- Не так ты скор был в бою, как теперь, когда я связан.

Блуд не смутился и не растерял ни капельки яда:

- Потому ты и связан, как баран, что мы в бою были проворней.

Теперь взятый корабль шёл позади, и я иногда видела Хаука, сидевшего на скамье. Видела я и двоих мальчишек лет по пятнадцати, жавшихся к нему, как будто он по-прежнему мог их защитить. Датские отроки. Вот на кого я всего более походила бы в плену. Эти двое безусых не выучились скрывать страх и боль обречённости, издеваясь над победившим врагом. Порой Хаук что-то тихо говорил им, должно быть, подбадривал. Я оглядывалась на него... снова припоминала свой сон и думала о Том, кого я всегда жду. И пыталась понять, кого же я загоняла во мрак - Славомира?.. А вдруг - этого Хаука?

Вот беда! Мне бы рвать проклятую косу, припадать к ногам Славомира в чисто вымытых сапогах, которые никак не сохли на нём, потому что ноги внутри были холодными и не грели... мне бы в кузницу, ковать железные башмаки и медные короваи да разузнавать у старых людей ближний путь с этой земли - искать Славомира... живую и мёртвую воду дорогою промышлять...

Никогда-то не получалось у меня, что должно, чего ждали бы люди. Уже на датчанина загляделась.

Смерти нет - есть несчитаные миры и вечная Жизнь, рождающая сама себя без конца. Почему же так горько, когда наступает пора прощаться и провожать? Я пробовала думать о Славомире и не могла. Что-то сразу выталкивало, как пузырь из воды. Я не знала тогда, что это как рана: когда слишком больно, сразу не чувствуешь. Я корила себя за бессердечие, за то, что мною для Славомира не сбудется баснь. Не во мне обитала единственная душа, способная проложить путь на тот свет и отспорить, а то силой вырвать его из темноты...

...Но и эти попрёки лишь тупо отскакивали от невидимого щита, бессильные, как стрелы на излёте. Это особенная усталость, если не может душа распрямиться, сладить с поклажей. Я бездумно смотрела вдаль на весёлое зелено-синее море и вздрагивала от беспричинного страха. А то натыкалась глазами на гордую сизоволосую голову за пёстрым бортом. Потом сделалось совсем всё равно, а глаза начали закрываться. Даже громкие песни, которыми веселили витавший дух Славомира, не могли меня разбудить.

Если бы вновь проснуться возле костра и увидеть его рядом с собой, стоящего на коленях...

Блуд потом говорил, спала я, как заколдованная. И всё это время рыжая девка смирно сидела подле меня, боясь отойти. Полонянка была красивая, кмети поглядывали. Захочется - продадим, не захочется - оставим служить. Она была корелинкой с западного берега моря и словенскую речь не понимала совсем. Блуд толковал с ней по-корельски, мне же почему-то и спрашивать не хотелось, как зовут. Разумная девка не домогалась узнать, что с нею будет. Радовалась уже тому, что приодели и накормили. И ничья лапа больше за волосы не цепляла...

...Всё же сон что-то делает с человеком, помогая многое вынести. За других не поручусь, но для меня это так. Уже стоял вечер нового дня и был виден наш берег, когда я проснулась, как политая холодной водой, и сразу вспомнила о Ведете.

Теперь-то я знаю, вождь всё время думал о ней. И над ним не властно было спасительное отупение, как надо мной. Верно сказывал мой мудрый наставник, вождю первая ноша. Он молча смотрел на придвигавшийся берег, держа правило.

С высокой кручи нас разглядели давно. И кинулись из ворот, сгорая кто завистью, кто беспокойством, кто любопытством, а Некрас - требовать у Славомира обещанный поединок... откуда им знать, что лучше бы не видать нам ни сражения, ни победы, ни богатой добычи!

Воинов нельзя обнимать, пока не очистятся, а лучше и не говорить с ними, но как не выбежать встречь, не порадоваться, что возлюбленные вернулись?..

Вернулись...

Велета стояла в воротах - к девятому месяцу брат совсем воспретил ей уходить со двора, из кольца оберегающих стен. Стоял рядом дерзкий Некрас, и подле него, рослого, она казалась ещё меньше и беззащитней. Она махала рукой, наверное, издали распознала на корме червлёную рубаху Мстивоя.

Корабль был готов заскрести килем по дну, когда рука Велеты вдруг замерла... и упала, как сломанный прутик. Она подалась назад и схватила себя за щёки, так, что следы ногтей остались надолго, и кровь отхлынула от лица. Судорожно обняла живот и начала клониться к земле. Я не помню, как пролетела на самый нос корабля, оттолкнула кого-то и с маху прыгнула в воду. Мне бы задуматься, а не выйдет ли худшей беды из-за меня, убившей в море двоих... да притом девки, ведь девку и близко к роженице нельзя подпускать... такой могла выйти моя подмога, что лучше бы её и не было...

Пока я мчалась наверх, Некрас подхватил Велету на руки и стоял, не зная, что делать. Он не робел даже Мстивоя, но теперь глаза были растерянные, он почти с испугом смотрел на свою ношу. Ещё бы. Зато во мне в первый раз после боя как следует очнулся рассудок. Я закричала:

- В баню неси!

Некрас вздрогнул и побежал, радуясь, что другие взялись распоряжаться. Я бы сама предпочла кому-нибудь помогать. Я не особенно удивилась, увидав рядом Блуда. Хорошее было всё-таки время, когда он болел, а я бегала за киселём. Он тогда порядочно натерпелся, но не умер же. И Славомир жил, и Славомир... И Яруна не собирался никто гнать вон из дружины... А позади Блуда перебирала резвыми босыми пятками корелинка. Эта-то чего ради вымочила платьишко? Побоялась остаться одна опричь нас на корабле, полном ражих парней?..

- Отроков в деревню пошли... пусть баб приведут, - на бегу приказала я побратиму. Распахнула дверь нетопленой бани, пахнуло сыростью. Некрас внёс Велету, уложил на полок. Попятился вон...

Я покатила ему под ноги ведро:

- Воду таскай!

Пока я растепливала очаг, Велета лежала не двигаясь, лишь тяжко дышала. Рыженькая подсела к ней, деловито спустила пояс, стащила понёву, развязала тесёмочки на рукавах. Я следила вполглаза. Помстится, порчу творит - корабль датский мёдом покажется. Я подумала об этом и забыла.

Некрас торопливо сновал туда-сюда с вёдрами. Угораздило же его дерзко встать рядом с сестрою вождя. Подразнить вздумал варяга. Теперь не избегнуть скверны рождения, опасного водоворота между мирами! Ни за стол сесть, ни любушку за руку взять, пока не отмоешься. Да и то, если живого родит. А выкинет - хоть крепость сноси. Да. Он не был трусом, Некрас. Но сто лет назад самый храбрый мужчина убежал бы без оглядки из этой бани, от беспомощной, трудно дышащей Велеты. Да и я, девка, как ещё отважилась бы подойти...

В тот раз с корабля на берег не перебрасывали мостков. На нас была кровь, за нами летели гневные души. Души мёртвых с трудом видят живое - но безошибочно чуют замаранных кровью убийц, пока те не очистят себя постом, банным потением, дымом святого огня. Кмети выпрыгивали через борта, как это не думавши сделала я. Стаскивали одежду и мылись. Ещё не хватало внести зло с собою на сушу, тем более в крепость.

Ждавшие на берегу стояли смирно в сторонке. Только Хаген с Плотицей, оба враз постаревшие, отважились взойти на лодью. Плотице, искусанному пчёлами и муравьями, не пришлось веселить побратимов рассказами о принятых муках. Он всё ударял кулаком по деревянной ноге, словно желая её сокрушить. Злая совесть грызёт без зубов, её не уговоришь. Хаген провёл вещими пальцами по холодному лбу Славомира, по его рукам, сложенным на животе, на рукояти меча...

- Я помню год, когда родился этот воин, - сказал мой седобородый наставник. - Я был моложе тогда. Теперь он идёт служить Одноглазому, а я, никчёмный, всё ещё здесь.

Воевода молча стоял рядом со стариками. Он и брат были наполовину галаты, наполовину вагиры, они чтили иных Богов и готовили себя к иному служению... но в этом ли дело. Хаген попросил его рассказать о походе, и он рассказал ровным голосом, как про чужое. А смотрел, сказывая, не на них и не на мёртвого брата - на датский корабль...

Между тем дошла очередь до привезённых нами голов. Их подняли на самый верх тына, на острые колья. Там, наверху, солнце и дождь начнут совлекать С них тленную плоть, пока не заблестят голые черепа. Души воинов не смогут устремиться домой, как следовало им по вере датчан. Навеки плененные, они останутся здесь и будут служить подобно рабам - ниже рабов! - нам и Перуну, стоящему в неметоне, возле стены. Только пустые глаза и распахнутые безгласные рты будут слать свой крик на закат, в сторону родных островов...

- Высоко забрались ребята, - проскрипел зубами связанный Хаук. - Они не струсили, когда не стало удачи!.. - Нашёл глазами Мстивоя и заорал что было мочи: - Эй, вальх!.. Вели прибить их гвоздями, не то сойдут ночью грызть твоих сторожей!..

Наверное, жена Третьяка, или кого ещё там всполошил мой побратим, не слишком заторопилась, прознав - взялась вдруг рожать сестра воеводы. Добро же! Лучше пусть не попадаются мне на глаза, если...

- Я тоже умру, - всхлипывала Велета. - Я тоже умру.

Она мешком обвисала у меня на руках, ноги подламывались. Я водила её круг за кругом, мимо огня, от двери к полкам и обратно. Ох, не мне быть бы здесь, подле неё - двум-трём опытным жёнам, да притом таким, чтобы сами уже кончили рожать и стали чисты, а первые дети удались парнями. И мужу, как иначе. Это Ярун должен был обнимать испуганную, страдающую Велету, водя её посолонь. А потом без натуги поднять на застланную лавку и поворачивать с боку на бок, чтобы дитя во чреве двигалось легче... Это его - не мою руку она сжимала бы до синяков, впитывая мужнину уверенность и силу... если бы всё-то у нас совершалось, как заповедано, как делали люди!

Я сказала Велете:

- Ещё чего выдумала, умирать. Лучше сына назови Славомиром.

Для неё, верно, время летело, бежала вечность за вечностью. А я всё никак не могла сообразить, пора уже было прийти бабам или ещё нет. Ой, почём знать, успела ли кровь Велеты как следует свернуться в младенца, успела ли войти в младенца душа...

Скрипнула дверь, я возрадовалась - пришли! - но нет, лишь мелькнул красно-бурый рукав, а на полу остались ножницы, прялка и боевая стрела. Хоть один завет соблюсти, и то ладно.

Женщина всегда рожает легко и не мучается, если рядом ласковая мать и супруг, с любовью ждущий дитя. Мать Велеты убили, надругавшись, датчане, муж бродил далеко. Велета изо всех сил старалась держаться, но сил было немного. Я придерживала и гладила её разведённые колени. Мне казалось, она тужилась всё слабей.

- Замучила я тебя... не сердись уж... - сказала Велета, когда выдалась малая передышка.

Она смотрела на меня и словно бы мимо, сквозь пелену. И вряд ли сама понимала, что говорит по-галатски. Корелинка вытерла ей заплаканное лицо. Волосы лезли мне в глаза, я хотела сдуть их, они примокли и не сдувались, я убрала их локтем.

- Бренн! Бренн!.. - вдруг отчаянно закричала Велета и напряглась, упираясь в лавку затылком. Я бы не удивилась, если бы воевода вправду влетел, отшвырнул меня в сторону и сам сделал всё куда лучше, чем у меня могло получиться. Вот уж кто, заслышав голос сестры, не побоялся бы ни своих гейсов, ни мести самых злых сил... Я успела задуматься, хорошо было бы или плохо, если бы все люди стали как воевода...

Я увидела появившуюся головку, и спустя немного времени мне на руки выскользнул живой и мокрый мальчишка.

- Звала, что ли, вот и пришёл, - проворчала я, торопливо, трясущимися руками очищая круглое личико. Я не знаю, расслышала ли меня Велета. Скорее всего нет. Но вот мальчишка вобрал в себя воздух и закричал, обиженный моим слишком ретивым шлепком, в самый первый раз позвал мать на подмогу. И у Велеты хватило сил протянуть руки навстречу:

- Дай... дай!

И прижала к себе дитя, ещё связанное с нею трепещущей пуповиной. Выждав, я перетянула пуповину крепкими нитками, взяла стрелу, боевой нож - и перерезала. Воином будет. У малыша было красное родимое пятнышко на правой щеке, возле скулы. Это оттого, что Велета схватила себя за щёки на берегу. Вырастет парень и станет выше отца, и пятно его не испортит. Ему скажут, откуда оно, пусть гордится. Не врут старики, братья матери когда-то считались ближе отца.

Я наклонилась устроить обоих удобнее... и вдруг услышала глухой лязг, похожий на лязг меча, и знакомый, низкий мужской смех, яростный и счастливый!.. И мороз прошёл по спине! Шум битвы и смех неслись издалека, из страшного далека. И в то же время звучали явственно рядом. Наитие подсказало: того расстояния не измеряют ни в стрелищах, ни даже в морских переходах. И не слухом я всё это услышала, я одна из троих.

Рождение, как и смерть, пробивает брешь в невидимой грани... и она не сразу затягивается, как ряска после того, как в воду бросили камень... Ещё чуть, и я разглядела бы Славомира - прозрачную, тающую в воздухе тень, а был бы один мой глаз мёртвым, ещё лучше оба, - как у старого Хагена, - разглядела бы точно. Он был здесь, Славомир. И рубился, смеясь, рубился верным мечом со злобными тварями, слетевшимися, точно жадные мухи, на тёплую кровь, на осквернённость Велеты и пуще того мою... Кто они были? Души датчан?.. Славомир не отступит, не даст им приблизиться, отобрать едва рождённую жизнь. Ничего плохого не будет с Велетой и её маленьким сыном. И со мной, потому что он любит меня. Я расскажу Велете, как только она немного окрепнет, сейчас нельзя - испугаю...

Между тем Велета вдруг снова беспокойно заёрзала, потянулась рукой к животу. Корелинка поспешила перенять у неё дитя. Новый вскрик и отчаянный, мучительный труд...

- А вот и Славомир, - сказала я, приветствуя второго животворящим шлепком. И это было пророчество. Глухой лязг у края сознания стал ясней, я могла бы поклясться, что слышала победный, торжествующий клич... И всё стихло.

Кто поручится, что Матери Рожаницы не послали дух Славомира сразу назад, не вдунули его в новорождённого сыночка Велеты?..

Выходя из бани на волю, я чуть не столкнулась в дверях с женой Третьяка, бегом бежавшей навстречу. Я размягчённо подумала, что она и впрямь торопилась, я зря её обижала. Сколько минуло времени, сообразить я по-прежнему не могла. Оказывается, сгущалась уже темнота. Солнце только что село, и небеса остывали, теряя закатный румянец, вновь утопая в синих, звёздных потёмках. Ночь открывала бесчисленные глаза, чтобы смотреть вниз до рассвета. Я прислонилась к стене, жадно вбирая холодный и сырой ветер, дувший с моря. Я пила и смаковала его, как родниковую воду. Я могла бы стоять так до бесконечности. Я слышала, как внутри, за моей спиной, жена Третьяка ахала и ворковала над малышами, а Велета сонно ей отвечала. Я немного послушала их и так же неповоротливо, сонно подумала, что никакой порчи теперь можно не опасаться, кто бы ни пожелал её напустить...

- Иди умойся, - сказал кто-то голосом Блуда. Я открыла глаза и увидела побратима. У него был обнажённый меч в правой руке. Сперва я решила, он гнал им нерасторопную женщину, веля поспешать. Потом догадалась: нет, это он ходил вокруг бани с боевым железом, как ходят ещё вокруг свадебного покоя, не позволяя приблизиться недобрым теням. Еле ворочая языком, я выговорила:

- Сходи... скажи воеводе, сынки... двое...

Блуд ответил:

- Он знает. Он здесь только что был.

Не будь я так измотана, я бы засмеялась. Значит, действительно мог вбежать на помощь сестре, что ж не вбежал? Неужто поверил - совладаю?.. Неверной рукой я взяла меч Блуда за лезвие:

- Не надо. Там...

Хотела сказать - Славомир всех разогнал, но язык заплетался, не договорила, да и не стоило договаривать, такие дела не для речей вслух, слишком болтливые чаще всего и тревожат тех, кого тревожить не следует.

Побратим за руку отвёл меня на мостки. Холодная, вкусная морская вода немного меня вразумила. Я долго плескала её себе в лицо и на голову, чувствуя, что оживаю.

- Смотри, какое облако, - тихо сказал Блуд.

Я подняла глаза и вздрогнула, мало не свалившись с мостков. Я не знаю, откуда берутся подобные облака, но уж наверняка не сами собой. И почему я его не заметила тотчас, как вышла, я тоже не знаю. Наверное, так было надо. А может, его тогда там и не было.

Оно косо висело немного левее того места, где спряталось солнце. Кто-то огромный, по пояс ушедший за небоскат, освещённый холодным малиновым пламенем из-под земли, прощальным движением простирал ко мне исполинскую руку, бросая через всё небо огненный меч...

Кто это был, что это было?.. Кто прощался со мной, навек уходя? Славомир?.. Или тот другой, так и не встреченный наяву?..

Несколько мгновений я могла только потрясённо смотреть. Потом... Блуд успел схватить меня поперёк тела, не то я побежала бы, оскальзываясь на гладких горбах волн, роняя впопыхах медные короваи, разбивая о рдеющую тропу железные башмаки... Блуд позже рассказывал: я билась, слабея, бессвязно моля отпустить, не то, мол, не поспею... и наконец уткнулась лицом в его грудь и не то что заплакала - слезы взорвали меня, хлынули неудержимо, как река сквозь весенний уступчивый лёд.

Мною для Славомира не сбудется баснь о невесте, что отстояла жизнь жениху. Погиб Славомир, не успев нарушить запреты, потому что время переменилось. Воевода однажды окажется под берёзой и тоже погибнет, потому что ещё властно древнее зло. И мне не найти Того, кого я всегда жду, потому что ни одна баснь ещё не сбылась. Басни складывают не про то, что было когда-то. Люди выдумывают их и тотчас же радостно забывают, что сами всё выдумали. Ибо как выдержать жизнь, как не сойдя с ума принимать рану за раной, если не знать - было!.. не со мной, с кем-то, когда-то, всего один раз - но было, было же чудо!..

Побратим терпеливо ждал, пока я выплачусь. Кто-кто, а он хорошо знал - в одиночестве нельзя заглядывать в темноту...

В начальное лето, когда строился Нета-дун, избрали поляну в ближнем лесу, на путях - возле дороги, проложенной из деревни. С поляны было видать, как уходило вечером солнце, падало в море, ветер нёс ропотливый голос прибоя и зов кружившихся птиц. И от снега до снега не было переводу весёлым, пёстрым цветам. Доброе место!

В начальное лето вождь сам раздвинул колом цветущие травы и вычертил ровный круг, кладя меру кургану. Здесь прорастёт корень, что свяжет дружину с этой землёй. Пока нет могил, нет и милостивой души, хранящей живых. Оттого-то, устраиваясь в новых пределах, всегда перво-наперво уряжают смертное жильё ещё не умершим. Оттого первое погребение чтят, пока не иссякнет окресь людское дыхание, пока вновь не начнут умирать внуки не там, где умерли деды. И прочней прочного ладят последние обиталища: чтобы новый, беспамятный человек, склонный винить чужих мертвецов в засухе и безрыбье, не вдруг сумел осквернить...

Воевода строил крепость надолго. Под стать ей возвысился и курган. Его обложили по низу гранитными валунами, как жертвенник. Гибель воина - всегда жертва Перуну, их рота длится и после смерти, как в жизни. Три года курган простоял пустым, чая жильца. Мстивой Ломаный берёг побратимов и никогда не ввязывался в сражения, если возмогал обойтись, если хватало его имени и Соколиного Знамени на парусе корабля... или шёл сам, как тогда в нашей деревне. Одни хвалили его за это, другие наоборот: с таким, мол, вождём не налезешь истинной славы, не явишь воинского умения. Мне сказывали о троих молодцах, что так и ушли недовольными: за целое лето походов не выдалось им окровавить мечей. Хотела бы я взглянуть на них, не в меру драчливых. Да попытать, сумел бы любой хоть меня, ничтожнейшую в дружине, сломать один на один. А паче бы постояли сегодня возле костра, приготовленного не для кого-нибудь - для брата вождя...

Пустой курган был ещё не вполне по виду курганом, простой насыпью в рост человека. На её-то плоской, травой поросшей вершине построили домовину: двускатный маленький домик с дощатыми лёгкими стенами, приподнятый на угловых пеньках, чтоб лучше горел. Покрыли белой берёстой. Обложат соломой и хворостом, уронят искру огня - выше сосен взовьётся невыносимое, последнее пламя...

Датчане разглядывали забрало крепости и всё угадывали, на котором столбе повиснет чья голова. Самый высокий без разговоров отвели вождю Асгейру. Другие столбы запальчиво делили между собой. Потом вспоминали, из-за чего спор, и вновь хохотали. Их ни разу не покормили: ещё не хватало делить хлеб с врагом, назначенным смерти. Они не жаловались на голод. Тем более что и мы, сидевшие на берегу, так же точно постились, и в крепость никто из нас не ходил.

- В Вальхалле, я слышал, всяк вечер закалывают славного кабана по имени Сэхримнир, - баял Хаук мальчишкам. - Его варят в закопчённом котле и на пиру запивают пивом и мёдом. А утром кабан снова цел и снова бежит искать желудей.

Вальхалла - это были их небеса.

Наконец, когда пришло время, их вытолкали с корабля и повели. Они сразу поняли, куда и зачем, и не было конца глумотворству над нами и над вождём.

Пепельноволосый Хаук всё шевелил за спиною надёжно связанными руками:

- Уж так боится ваш хёвдинг, кабы мы не испортили ему торжество.

Блуд только велел ему побыстрей переставлять ноги:

- За воеводу не беспокойся, тебя-то он не боится. Лучше припомни, кто из тебя чуть кишки не вышиб в бою. А пут решим, ведь позабудете, кто у кого нынче в гостях.

Я тоже там шла, но не из любопытства и не потому, что хотела ещё напоследок взглянуть на красивого Хаука. Просто вождь приказал нам, кметям молодшим, свести датчан на поляну. Я и шагала плечо в плечо с побратимом, оружная таким же копьём, вот только вряд ли я стану кого-нибудь поторапливать, как ново-городец, отточенным остриём... хотя знай твердила себе, что след бы.

Я не видела, как готовили могилу для Славомира. Все эти дни я редко покидала Велету и малышей. Корелинка Огой себя оказала толковой и расторопной помощницей, но даже при ней я совсем сбилась бы с ног, если бы не жена Третьяка. До меня не сразу дошло, что они там теперь считали себя почти роднёй воеводе, а стало быть, и Велете. Мать Голубы помнить не помнила ни Коровьей Смерти, ни приготовленных для меня горячих гвоздей, была рада возиться. Ладно. Мы с Блудом не говорливы. Пускай храбрый Некрас сам болтает, если не дорога голова.

Он был здесь, Некрас, хотя и стоял, конечно, не между кметями, как ему бы хотелось, - опричь, ничей человек, ни с нашими, ни с деревней. Голуба поглядывала на него из-за отцовской спины. Или мне так показалось. Очень могло быть, что и показалось, там без Некраса нашлось бы на кого посмотреть. Злая весть, летящая быстро, собрала столько народу, сколько я от веку вместе не видела. Из-за озёр, из-за лесов явились хмурые парни, всю зиму ревниво ссорившиеся с варягами. Каждый точил зуб на Славомира, Девичьего любимца, каждый жарко мечтал наставить ему синяков. Каждый пришёл ныне с подарком.

Притихнув за их широкими спинами, утирали наплаканные глаза красавицы девки. Не придётся им больше друг дружку щипать со злым вывертом, трепать шёлковые косы из-за пригожего, могучего телом брата вождя!

Я вмиг разглядела, что не было на поляне дохлого жеребца и четырёх вколоченных свай. По совести молвить, мешали-таки они мне спать по ночам. Не самое радостное дело смотреть, как горит живой человек. Даже датчанин. Так ли бы радовалась, шевельнулся внутри кто-то другой, люби я Славомира? Или просто не получилось и уж не получится из меня толкового кметя, глупая девка она и есть глупая девка, велит воевода вынуть честные мечи и рубить головы пленникам, хорошо если не допрежь того руки и ноги, ведь не смогу. В бою как-то управилась, теперь не смогу.

В домовину вносили горшочки с едой и сладким питьём, прямо на хворост валили, складывали милодары: новые лыжи, смазанные, никакому лосю не убежать, пышную бобровую шапку, узорчатые, хоть на свадьбу, рубахи льняного браного полотна, шились-то поди с мечтами, в сокрытье от строгого материнского глаза... Славомир как бы смотрел на всё это с саней, на которых его сюда привезли. Таких богатых убранств не было у него на земле, сгодятся в дальних лугах, у кроны вечного Древа.

В сторонке готовили кашу для поминального пира, которым и будет кончен наш пост. Мне б отказываться от еды, морить себя голодом, как то в баснях бывало... упрямая жизнь и тут нагло брала своё: долетел сочный запах еды - в пустом брюхе немедля громко запело.

Никогда-то не получалось у меня что должно, чего ждали бы люди...

Пленные викинги не казали виду, но про себя наверняка гадали, не пожелает ли вендский хёвдинг полить их кровью костёр. Не пир же пировать их сюда привели. Вот и оружие, взятое в битве, было принесено и кучей брошено у ограждающих валунов... Нет. Их повели не к домовине, а в дальний угол поляны и там велели сидеть. Не хотела бы я сидеть связанной на траве и беспомощно ждать, как выпало им.

- По крайней мере, это не костёр труса, - сказал Хаук словно бы про себя, но так, чтоб слыхали оба сопливых. Блуд велел ему замолчать, пригрозил острым копьём. Хаук презрительно скривил губы при виде копья, но замолчал. Может быть, потому, что действительно хоронили не труса.

Вождь поднял на руки брата и сам внёс в домовину... Легко ли было ему вновь выйти назад из смертного дома, остаться уже навек сиротой! Он вышел и притворил дверь. И встал на колени - добыть живого огня, истереть одну о другую две высохшие деревяшки. Пока я раздумывала, какое это тяжкое дело, под пальцами воеводы явился тонкий дымок. Сейчас взовьётся огонь и пожрёт, обратит в тонкий прах домовину со всем, что там внутри. Бедный мой разум по-прежнему отказывался понять, что внутри лежал Славомир, и ему не подняться, не встать, потягиваясь и улыбаясь, от этого сна, не выбраться из смерти назад. Вот так бросаются в погребальное пламя, безумно надеясь всё-таки разбудить, успеть за руку вывести обратно к живым...

Трескуче вспыхнул сушняк, опалил бешеным жаром. Вождь не сразу отпрянул, меня обдало ужасом, на миг поблазнилось - там и останется. Минуло. Он поднялся и спрыгнул с насыпи вниз. И поджёг ещё краду - увитую соломой изгородь у могилы, чтобы замкнулся огненный круг и спрятал от наших простых глаз растворённые двери мёртвой страны, куда вступал Славомир.

Солнце клонилось к закату, когда костёр прогорел. Ещё далеко было до темноты, но угли кострища рдели ярко, не как среди дня, в полном свету. Вот наконец перестали взлетать синеватые свистящие язычки, и залили водою и квасом багрово пышущее пятно, и на курган ступил воевода. Собрал пепел брата в глиняную посудину. Утвердил её. И начали стаскивать землю: воины на широких щитах, парни шапками, девки горстьми, а кто и в подоле. Постепенно земля приняла посудину с пеплом, укрыла шуршавшие головни. Когда насыпь выросла ещё на аршин, её стали утаптывать. Будет тризна в честь Славомира. Кое-где из-под топчущих ног пробивались дымные струйки.

- Потешу тебя, побратим... - сказал воевода. В руках у него была Спата без ножен, и я видела, как всем телом напрягся опутанный верёвками Асгейр, ибо варяг смотрел на него. Не хотела бы я сидеть связанная перед кем-нибудь хотя издали похожим на воеводу. Асгейр как мог выпрямился, поднял кудлатую голову. Не самым удачливым хёвдингом его назовут, но тем, кто за ним шёл, не надо будет стыдиться.

Воевода страшно осунулся за эти несколько дней, близкое пламя дочерна закоптило лицо, и от этого казалось, что волосы и глаза совсем побелели. Налипшая глина чешуйками опадала с кожаных штанов, засохших от жара, с сапог в серой золе. У него волдыри были на руках. Концом Спаты он указал Блуду на Асгейра:

- Развяжи...