Чтение 14–й страницы книги ~Валькирия~

И кивнул поднявшемуся викингу на груду оружия:

- Возьми меч.

Седеющие усы датчанина шевельнулись в усмешке.

- Значит, не всё выдумки, что про тебя говорят, Мстивой Ломаный...

Варяг промолчал.

Довольно долго Асгейр рылся среди наваленных как попало, тронутых ржою мечей, наконец нашёл и вытащил свой, осмотрел его и остался доволен, и, когда его пальцы обняли знакомый черен, это было скорее рукопожатие. Он вдруг спросил:

- А что будет, вальх, если я тебя зарублю? Воевода ответил:

- Твоим людям дадут корабль и припасов, чтобы хватило до дому.

- У тебя меч немного длинней, как я погляжу, - сказал Асгейр. - Начинай!

Серые змейки просачивались меж земляных комьев, обвивали их сапоги.

- Покажи ему, Асгейр Медвежонок, как бьются наши селундцы, - сказал Хаук громко. Мой побратим отмолвил с насмешкой:

- У него был уже случай всё показать, на что он способен. А ты с девкой не справился, так лучше молчи.

Две меча грохнули один о другой. Я поймала себя на том, что в лад движениям поединщиков у меня стали ходить туда-сюда привычные плечи. Я знала, что это такое, драться с нашим вождём. Хотя что я говорю, дралась ли я с ним хотя однажды по-настоящему, ни разу он не ответил как следует ни на один мой удар... иначе бы я здесь не стояла. Асгейр, однако, был вовсе не прост даже и для него. Даром что просидел столько времени, ни рук, ни ног не разминая! И за ним было семеро ещё живых парней, смотревших через поляну. Он привёл их сюда с острова Селунд. Шальная мысль меня поразила - а справятся на корабле столь малым числом, если?.. Я сглазила воеводу - Асгейр достал его. Я не знаю, каким образом я это почувствовала, ещё когда викинг только замахивался. Меч косо пошёл вниз - таким мечом поиграть, у меня руки сразу бы отвалились, - и я дёрнулась, хватая ртом воздух, чуть не взметнула копья в отчаянном защитном броске. Чермная рубаха лопнула с правого боку и сразу набрякла, густо темнея. Миг, и ахнули люди, а пленники торжествующе закричали, подбадривая вожака. Самая малость, и быть им снова на корабле, и позолоченное крыло укажет домой. Воздух сжёг моё горло, от внезапного пота скользкими стали ладони... И только сам варяг даже не вздрогнул, и ожило замершее сердчишко, и я, приходя в разум, поняла: а рановато воскресли духом датчане, Мстивой был твёрд на ногах. Ничего не выйдет у Асгейра. Он знал какой-то новый приём, но по второму разу и тот ему не поможет. Они вновь закружились, утаптывая землю, жадно дыша. Мечи невесомо, взлетали в руках, отражая вечернее красноватое солнце. Асгейр хотел ещё настичь воеводу, но тому одной раны было достаточно - оберёгся. Спата встретила датский меч и остановила в полёте, прошла, скрежеща, до кованой крестовины. И замерли двое, страшно напрягшись, по щиколотку вмяв друг друга в дымную твердь.

Превозмог воевода - швырнул соперника оземь, да так, что на рыхлом и сам едва устоял. Ан устоял - и Спата взвилась в смертельном замахе. Асгейр не поспел откатиться. Ощерясь, вскинул он меч... но от подобного удара нет обороны. И ещё не баяли про такого датчанина, чтобы поглядел Мстивою Ломаному в глаза и уцелел. Хлынула кровь и ушла глубоко, до самого жара, где ещё шипели, разваливались уголья. Асгейр опрокинулся навзничь, и было сразу видать - вылетела душа.

Никто не крикнул, не подал голоса на поляне, враз будто вымершей до самого края, лишь тут и там робкие девки отводили прочь белые лица, прятались за спины парней. Но не уходили. Вождь постоял немного, я видела - трудом далась ему победа. Наконец двинулся, шагнул на край насыпи, к валунам. Рубаха с правого боку висела длинным клоком, открывая живое тело, грязное, залитое потом и кровью. Славомир когда-то принёс мне эту рубаху, сбитую в красно-бурый комок: Бренн велел выстирать! И чтобы к утру зашила!..

Концом почервоневшей Спаты вождь указал Блуду на пленника, что сидел прежде подле Асгейра:

- Развяжи...

Датчанин поднялся, и варяг неспешно кивнул на| груду оружия:

- Возьми меч...

До Хауковых подлётков дошёл чepeд прежде, чем до него самого.

- Этих двоих враз, - сказал воевода. Он был к тому времени ранен ещё, в бедро, и слышно хлюпало в сапоге. Датские отроки поднялись с зелёными скулами, с крепко сжатыми ртами. Так кончался их первый поход, и уже не будет другого. Не сводя зачарованных глаз с воеводы, на чужих ногах пошли к сваленным в траву мечам. Может быть, и успеют один раз замахнуться.

Хаук дернулся встать, копьё Блуда немедленно уперлось ему в грудь, но, жестоко напарываясь, он всё-таки встал:

- Пожалей мальчишек, вендский хёвдинг, это мои усыновлённые! Такому, как ты, волкодаву немного чести грызться с волчатами!

Блуд перевернул копьё, тычком сбил дерзкого с ног. Я не ждала, что воевода захочет ответить, но он глянул на Хаука и сказал негромко и глухо:

- Твои братья датчане забавлялись в моей деревне, ловя младенцев на копья. Кто пожалел тогда моих маленьких сыновей...

Отроки разыскали мечи и подходили к нему, по сути уже не живя. Хаук не сдался:

- Взял бы лучше меня вместо них, ты, мститель, я крепче дерусь. И я кое-что тебе подарю.

Воевода лишь усмехнулся углом рта, медленно, беспощадно.

- О каких подарках толкуешь, - сказал Хауку Блуд. - Не спросясь всё взяли уже, и сам полонён!

Мальчишки один за другим взошли на курган, где было тесно от мёртвых. Мстивой на них едва покосился. Хаук как будто опять почуял надежду:

- А вот развяжи руки, и поглядишь. И ты того не возьмёшь ни силой, ни серебром, коль сам не отдам.

- Развяжи его, - сказал вдруг воевода. Блуд наклонился поспешно. Хаук перешагнул через ноги товарищей, через раскиданные мечи. Встал посередине поляны. И долго тёр, разминая, затёкшие, непослушные кисти. Воевода не торопил его. Потом Хаук сунул руку за пазуху, под толстую куртку, под шерстяную рубаху... и вытащил наружу свирель. Простую сверлёную деревяшку, старую, потемневшую и с одного края надколотую. Покачал головой, стукнул пальцами по свирели, вытряхивая какие-то крошки. Набрал воздуху в грудь и заиграл.

Вождь молча слушал его, опершись на длинную Спату.

Наши кмети все ловки были кто с гуслями, кто с гудком, кто с той же свирелью. Меня даже пугали при Посвящении, будто таких, что не умели, в прежние времена не водили ни в лес обагрять мечи, ни в Перунову храмину. Не занимать было нам хороших гудцов... но не таких, как этот датчанин. Не могу выразить, не могу лучше сказать! Надколотая свирель у него плакала человеческим голосом. Как дитя, заплутавшее без пути сырой ночью в тёмном лесу. Как женщина на берегу великого моря, сокрывшего знакомые паруса. Как воин, похоронивший друзей. Не объясню, но подвинулась во мне душа, подвинулся мир. Звенела равная слава своим и чужим, побратимам и храбрым врагам, с которыми выпало биться... Славомир, Славомир, подумала я. Не такой одинокой и страшной была бы его последняя боль, если бы знал или мог хоть надеяться, что во мне его сын. Если бы мне снова проснуться возле костра и увидеть его рядом с собой, стоящего на коленях. Если бы я представала ему не в кольчуге, вечно в кольчуге...

Хаук, зажмурясь, ласкал напряжённым ртом старое дерево, сильные пальцы сжимали треснувший край. Я глянула на усыновлённых. Эта песня была и для них, и я видела, что они понимали. Ишь выпрямились, ососки. Нет, им сегодня не умирать.

...Пела свирель, и вдруг обрело стонущий голос немое горе мужчины, воина-сироты, которому досталось увидеть, как наползает с моря туман и мешается с уже остылым, удушливым чадом его сожжённого дома...

Хаук вдруг оборвал песню, вытер ладонью губы и прямо посмотрел на вождя.

- Хорош ли подарок, Мстивой Ломаный? - спросил он негромко.

Тот не ответил. Повернулся к мальчишкам, мотнул головой - обоих как ветром сдуло, кинулись к Хауку, два губошлёпа. Небось уже были бы рады в свой черёд как-нибудь его заслонить, да не получится. Он им сказал:

- Принесите меч, храбрецы. Те сорвались искать, не зная, не то позабыв, что его меч лежал глубоко на морском дне, заплывал текучим песком. Хаук сам не ведал того, но мы-то запомнили. Мой побратим смекнул быстрее меня, тугодумной. И - вытянул из ножен свой собственный, подарок Яруна:

- Возьми...

Хаук взвесил меч на ладони, примерился, благодарно кивнул. Шагнул уже, но оглянулся, сверкнули белые зубы.

- Держи на память, валькирия!

Кинул свирель. Я поймала её, тёплую от его рук. Я успела подумать: ему бы Блуда отдаривать, не меня незнамо за что. Он весёлым прыжком взлетел на смертную насыпь и встал перед вождём:

- Теперь убивай.

Они были почти равного роста, Хаук глядел ещё повыше Асгейра, но гибче, не такой кряжистый. Я с ним рубилась тогда на корабле, и он бы меня, наверное, уложил. Но ему не выстоять против Мстивоя, хотя на варяге своей крови было уже не меньше, чем датской. У моих ног сидели два оставшихся пленника. Я смотрела на поединок, держа умолкнувшую свирель. Таких песен, как нынче, она уже не споёт.

Пощажённые отроки молча смотрели, как погибал их наставник... В одном храбрый Хаук мог быть уверен вполне: они его не забудут. Его и славного Асгейра, оборонявшего своих людей до конца, как подобает вождю. Да. Можно встать ради этого под безжалостный меч и не вскрикнуть, даже когда затрещит ребро и рука чуть ниже плеча... Хаук перехватил черен, пробуя защититься, - новый удар пришёлся лезвие в лезвие, как будто он ударил скалу, рукоять вышибло из ладони, дарёный меч перевернулся в воздухе, упруго звеня на лету, и воткнулся за валунами. Хаук поднял голову и улыбнулся варягу в лицо, глядя, как тот замахивается.

И тут поднялся слепой старый сакс и сказал ясно и громко, так, что слышали все:

- Бренн! Лезэ бева эвита! Оставь ему жизнь! И люди словно пришли в себя от колдовских чар, вздрогнули, встрепенулись.

- Лезэ бева эвита! Оставь ему жизнь! И пришлые, и дружина. Я тоже, кажется, закричала, или открыла рот закричать, толком не помню. Летящий меч не остановишь на середине размаха, я-то знала, особенно если всё тело летит вместе с мечом... Не остановится дерево, падая под напором метели, но что-то случилось, дрогнуло что-то живое в страшных светлых глазах. Ладонь повернула клинок - удар пришёлся плашмя.

Хаука отбросило прочь. Он свалился, согнутый вдвое, на самые валуны, он открывал рот и корчился, тщетно силясь вздохнуть, потом съехал вниз по камням. Приподнялся было, но горлом ринулась кровь - ослабла рука, зарылся в траву мокрой пепельной головой, остался лежать. Усыновлённые к нему подлетели, вдвоём Схватили под мышки, с натугою поволокли прочь. Блуд им помог, забрал заодно свой меч, иззубрившийся о Спату. Он избегал смотреть на вождя. Двое датчан без слов перемолвились - кого первого изберёт?.. Варяг повёл оком на одного, потом на другого, взгляд был, как рука. Потом повернул ошую, туда, где стоял со своим родом Третьяк, и там тоже мигом притихли, даже старейшина и охотники не из робких, уж очень было похоже, как если бы деревянный Перун покинул святилище и черепа и вышел сюда с неподвижными, не людскими чертами... Я видела, как его ищущий взгляд скользнул мимо Некраса - и возвратился.

- Мой брат обещал тебе поединок...

Как громовая стрела попала в Некраса! Вздрогнул, споткнулся, но выправился и пошёл. Кто-то сунул ему в руку датский меч, лежавший без дела. Некрас взошёл на курган, где стояли прежде него Асгейр, Хаук и остальные, и один Хаук был ещё жив, да и то - выживет ли, пепельноволосый. Я посмотрела на Хаука. Отроки суетились, заворачивали на нём одежду, один побежал к берегу за водой, и ни у кого не открылся рот возбранить, коли сам вождь смерти решил. Я воткнула в землю копьё, подсела помочь. У него разливалось померклое, синее пятно на груди, дыхание застревало. Мы повернули его смятым боком на влажную от вечерней росы, холодную землю, уложили голову поудобней.

Тут громко всхлипнула и, не таясь, заплакала красавица Третьяковна. Отец рванул её за косу - без толку. Мелькнуло: никак всё же полюбился Некрас?.. Мне бы не полюбился, но ведь и я не Голуба. А и с чего взяли, будто насильничал, не сама ли утратила разум под поцелуями красивого парня, после опамятовалась и наплела с перепугу...

- Не буду драться с тобой, - трудно выговорил Некрас, и я подняла голову. Ой!.. Языкатый, гордый Некрас у всех на виду встал на оба колена перед вождём. И тот смотрел молча, опустив руку со Спатой, чёрной от крови. Некрас сложил наземь меч, русые кудри рыжели в последнем солнечном свете. Он молвил ещё:

- Возьми к себе, воевода. Не то снимай голову с плеч.

Как он дерзил, вынутый из воды, хоть могли бы его за те речи опять выбросить через борт. А вот теперь склонился прилюдно, оставив прежнюю прыть. Варяг что-то сказал ему. Я сидела далековато, не разобрала, передали:

- Порты отмывать, может, возьму.

И шагнул с насыпи, на которой весь вечер стоял, кладя требу Перуну. Некрас легко сбежал следом, счастливый, пошёл туда, где дружина, встал наконец с отроками.

- Насыпайте курган, - сказал воевода. Головы сосен едва чернели вверху, когда сели пировать у костров. Смерти нет, пока весело пируют живые, пока в память о мёртвых они кладут наземь ложки чашечками кверху...

Со мною ни разу ещё не бывало, чтоб схватывалась и бежала, укушенная неожиданной мыслью, бросалась что-нибудь делать. Всегда старалась размыслить, и так и этак прикинуть. А вот... бежала в лес со всех ног, тащила с собой лопату, и больно билось сердечко, словно где-то чаяли выручки, а я медлила.

Из-за меня погиб Славомир. Даром что не пришлось ему прикрывать меня в битве, платить свою жизнь вместо моей. С чем я, косноязыкая, сравнивала тот бой? С пиром-веселием, когда не жалеют для гостя ни брашен, ни драгоценных пряных медов? А надо бы - с севом, вот так: железным мечом распахано поле, брошены в раны земли калёные стрелы... Нет, не умею. Сев - издревле, от праотцов, таинство мужеское. Нагими вступают севцы на тёплое, ждущее ласки тело земли, несут новую жизнь, золотое зерно, в особых мешках, скроенных из старых портов. Тогда заключается между ними и полем совсем особенный брак, и беда хуже нет, коли будет замечена вблизи хоть одна настырная баба. Скинет, подобно испуганной женщине, испуганная земля, пропал урожай!

Не оттого ли пропало счастье в бою...

Кому себя сохраняла? Тому, кого со мной нет и будет ли прежде, чем обрету уже зрак бесплодной старухи? Думала: вот обниму Славомира, и станем жить-поживать... и тут-то придёт, кого полюблю... Зато родился бы сын. Сын, похожий на Славомира. Отцом паче кровного стал бы ему Тот, кого я всегда жду. В сердце принял бы, растить взялся в любви, что своего...

Мелькала под пятками знакомая лесная тропа. Как я шла здесь по весне, носом хлюпая за спиной воеводы. Потом летом шла, и ухмылялся сзади Некрас. Уж вот кто знай играл себе, со мной не вышло - с Голубой, и всё радость, и всё как с гуся вода. Он теперь мало песен не пел, отстирав красно-бурую льняную сорочку, там на плече были нитки - я положила. А мне тогда печаль была беспросветная и сей день не краше...

Вот оно озеро! Око лесное, зелёное, ещё не залитое мёртвой жижей болота. Выворотень-страшило тянул сожжённые лапы, полз по прогалине к тонкой, давно отцветшей черёмухе и всё не мог доползти, одолеть те девять шагов, что их разделяли... Его мне с места не сдвинуть, но деревце выкопать сдюжу. Это я непременно должна была совершить, потому что иначе-иначе можно не думать больше о Том, кого я всегда жду. Увидят сторонние люди, со смеху надорвутся, умом, скажут, девка скорбит. Да про меня чего уж не говорили.

- Ты потерпи, - бормотала я, как заклинание, неизвестно кому. - Ты потерпи.

Лопата рвала войлоки травяных корешков. Когда-то очень давно, верили деды: живая кожа земли, нельзя её ранить. Тогда не сеяли хлеб и сено не скашивали, не уряжали репища на пожогах. Мы, внуки знали иное - без муки, без обиды телесной и не зачнёшь, и не родишь; любить, ласкать землю, плодо-творить, вот она, сила.

Сила никчёмная...

Потерпи!

Я рубила серую твердь, рубила сплеча, яростней, чем в бою. Дралась вглубь, пока трепетный стволик не подался под рукой, небось, бедное деревце втянуло от ужаса корешки. Не ведало, глупое, - о нём радею. Тут я опамятовалась, что не приготовила ямки, бегом обратно к коряге, живо наметила, где стану сажать: в кольце корявых клешней - а знать бы, чем раньше было страшилище? Берёзой, дубом, сосной?.. Я вырыла ямину - гнал неистовый вихрь, выплёскивал неприкаянную могуту, а её всё вроде не убывало. Я натаскала воды кожаной шапкой. Примерилась к деревцу, обняла... потянула наружу круглый, как бочка, тяжёленький ком земли, корней и каменьев. Ой тяга была - ещё горсть, и треснул бы пуп. Мать с ума бы сошла, если б видела. Ноги резвые застонали, пока одолела девять шагов, девятью вёрстами показались... ан не выронила, опустила бережно в ямку, да проследила, челом к выворотню, не прочь... И тут сдавило виски, поплыло в глазах. Вычерпала себя.

Уже через силу справила деревцу новоселье, как следует напоила, чтоб не скучало, не поникало листом. Пошла, волоча ставшую пудовой лопату, закидывать прежнее место, негоже ему безокой глазницей жаловаться небесам. Утоптав, нагнулась умыться... вязкий берег чавкал несыто, не хотел выпускать босые ступни... Теперь бы назад, покуда не вспомнил кто видевший, как я убегала.

Я лениво подняла голову, отыскала солнце над лесом. Как раз подойду к вечерней еде. Но прежде чуть полежу. Было там, за выворотнем, в кустах, укромное место.

Надо ли говорить - я тотчас заснула, обняв измазанную лопату, да так, как давно уже не спала. А проснуться выпало по-звериному: оттого, что рядом двигались люди. И хоть неоткуда было взяться у крепости недоброму человеку, привычка взяла своё. Я не вздрогнула, не раскрыла глаз, не перестала тихо, ровно дышать.

Меня не заметили. Зато я с облегчением узнала шаги, это шёл мой старый наставник. Но не один. Тот, второй, легко и мягко ступал, чуть заметно прихрамывая. Они подошли, постояли над бережком, потом сели возле коряги, там было бревно - обомшелый, как кочка, остов давно упавшей сосны. Да. Кто бы ни был второй, не уползти потаённо. Хагена не обманешь. Уж лучше лежать где лежу, не шевелясь.

- Зря я парня прогнал, - проворчал низкий голос. - Они помирились бы.

Вот когда я почти с ужасом узнала вождя и поняла, что попалась, как мышь, забравшаяся в кувшин. Он нюхом почует меня, если останусь. И поймёт, если кинусь вдруг удирать. И он не поверит, что я здесь не нарочно. Потом до меня дошёл наконец смысл сказанных слов.

- Надо было отправить его куда-нибудь на месяцок, - сказал воевода. - Сестрёнка простила бы. Она его любит.

- Она старшенького зовёт твоим именем, - сказал мой наставник.

- Ну да. И Яруном, если думает, что я не слышу. Я плохо сделал тогда.

И нарушил второй гейс, добавила я про себя. Я ощутила, как затекает бедро. И холод полз по спине.

- Ты переменился, - вздохнул приметливый дед. - Я не ждал, что однажды хоть кто-нибудь из этого племени уйдёт от тебя живым...

Варяг молчал некоторое время. Потом вытащил нож и начал втыкать в трухлявое дерево.

- В прежние времена меня бы давно закололи в запретном лесу.

- Теперь не прежние времена. - Я двенадцать зим только жил, чтобы мстить. Теперь я полон, как трясина после дождя. Они вновь замолчали. Я не дышала.

- Я думал, брат сменит меня. Я многого ждал от него за ним бы пошли. Здесь на каждом шагу берёзы, отец. Жаль, у Плотицы нету ноги, хотя... ты прав, многое изменилось и теперь это не убыль...

Я почувствовала, что покрываюсь испариной.

- Негоже, чтобы такой род прекращался, - сказал мой наставник, и я сразу вспомнила рыбьи раскрашенные пузыри на стене, рядом с луком, которого не обхватила бы моя ладонь. Мстящий Воин...

- Если бы ты мог видеть её, отец.

Я не справилась с собой, открыла глаза. Показалось? Или вправду эти слова сказал совсем другой человек, не тот, что стоял на кургане третьего дня, правил тризну по Славомиру?.. Старый Хаген лишь усмехнулся:

- Я знаю её много лучше, чем тебе кажется. Я хотел бы взять на руки вашего сына и убедиться, что у него такой же галатский нос, как у тебя.

Вождь вздохнул:

- Такой второй нет на свете...

Ой, Голуба, застонала я про себя. Ой, Голуба!.. В два раза велико ей было серебряное запястье. Привязывала шнурком, а всё равно потеряет. По Некрасу восплакала!.. И обожгло: неужели для неё пощадил? Он мог это сделать. Он мог. Тихо он вымолвил:

- Моя была бы... в жемчужной кике ходила бы...

- Взял бы её, - сказал мой зоркий слепец. Нож стукнул о корневище, не давшееся гнили. Со скрипом выник наружу. Снова воткнулся.

- Я ту жену брал по любви, - сквозь зубы выговорил варяг. - Я... не позабуду, как я её... после нашёл.

Нож засел, расколов упрямое дерево, пришлось покачать его, извлекая.

- Я взял бы её, если бы не глотнул уже молока.

- Женщины горюют иначе, - сказал Хаген, и я подумала про его невесту, потом опять про Голубу. А дед продолжал: - Если бы ты остался растить сыновей, у тебя седины было бы меньше.

- Почем тебе знать, сколько у меня седины.

- Да знаю уж.

- Пусть идёт за кого пожелает, - приговорил воевода. - Детки тоже... отцовой памяти на колени не заберёшься.

Засмеялся сухим горлом и всё-таки сломал нож, неловко повернув рукоять.

- Дурень, - с искренним сердцем выбранился старик. - Твой отец и то не был таким упрямым.

- Достаточно упрямым, как оказалось.

- Её печалить не хочешь, другую возьми. Как перед ним встанешь, не дав роду продления?

- Черёмуху кто-то пересадил, - сказал воевода, и дед обиженно замолчал. Я слышала, как Мстивой поднялся, стащил одежду, тихонько насвистывая, пошёл к воде босиком. Я испугалась, не разглядел бы моих следов на берегу. Я же не сумею прикинуться, будто всё время спала.

- Раны не потревожь, - сказал Хаген.

- Раны, - усмехнулся варяг. Он переплыл озеро быстро, без плеска, пересёк омут, где били из глубины колючие студенцы. Крякнул от удовольствия, попав в холодные ключевые струи. Ему ли, вождю, бояться Водяного. Он вышел на берег, оделся. Я напрочь уже не чувствовала затёкшей ноги, но шевельнуться не смела.

- Зря нож сломал, - сказал воевода, затягивая ремень. - Пойдём, что ли.

- Много чего ты делаешь зря, - проворчал Хаген досадливо. - Сам плачешь потом!

Я оживила ногу и выползла ящерицей, когда затихли шаги. Голуба, вертелось без устали на уме. Ой, Голуба!.. Вдруг захотелось влезть в воду, самой проплыть через омут... Струсила. Водяной не тронул вождя, но вряд ли обрадовался. Как есть схватит, если осмелюсь.

Я обошла озеро и побрела домой кривохожими, окольными тропками. Заглянула на каменный лоб, где в сухом редколесье вбирала по крохам скупое летнее солнце, настаивалась багряным мёдом брусника. Добытчицы-девки сюда нечасто захаживали, ничьих угодий не оберу: сумрачно темнели вокруг болотные мхк, укрывшие ложе древнего моря, и что-то спало во мхах, недаром стояли, как стража, чёрные ели, отгородившие заветное место... Запретный лес, кровь неудачливых и бездетных вождей, которых убивали галаты. Теми елями я кралась весной, в день Посвящения, когда был жив Славомир...

Вздёрнув порты, я перебралась через колыхавшийся под ногами гиблый торфяник. После грозы тут и впрямь нипочём не пройти. Я поклонилась щедрой поляне, принялась собирать в шапку спелые ягоды. Жаль, с собою не было снеди, оставить в отдарок. Ничего, потом принесу. Брусника сыпалась в горсти, марала шапку изнутри. Сок отожму, Ведете будет полакомиться. А может, и Хауку, бредившему в клети.

БАСНЬ СЕДЬМАЯ

ЗЛАЯ БЕРЁЗА

Воевода словно забыл о пощажённых датчанах.

Он ничего не сказал, когда пленники обосновались в клети. Хотя знал об этом, конечно. Мы заметили, он не прошёл мимо лишнего разу. Какая судьба их ждала? Отпустит за выкуп, велит чистить задок, продаст на торгу?.. Он оставил им жизнь, но милостей они вряд ли дождутся. И то благо, что не гнали в дождь из-под крыши и позволяли взять, что на столе оставалось...

Глуздыри-детские оказались безжалостней умудрённых, многое повидавших мужей. Этим сопливым ещё некому и не за что было мстить. Просто наскучило играть без конца в сражение и тризну и дракой решать, кому быть воеводой, кому Асгей-ром, кому Славомиром. Мыслимо ли не потягнуть за старейшими, не сунуть глупый щенячий нос во взрослое дело. Раз я настигла целую стайку: отворяли дверь клети, дразнили молчаливых датчан, казались себе храбрецами. Я живо взяла за ухо заводилу:

- Ишь смелый выискался... Кто велел каменья бросать?

Передо мной, девкой, они робели, ясно, вполовину не так, как перед Плотицей или хоть Блудом. Но, знать, по мне было видно, что не шучу, да и ухо бесстыдника я вгорячах мало не сплющила, взвыл, засучил босыми ногами, не смея ответить. Дружки порскнули наутёк, и я добила вослед:

- Не ходить таким в Перунову храмину, не срамить честную гридницу. Трусов кормит воевода!

Ринула прочь с подзатыльником, малец побежал, давясь отчаянным рёвом. Наука впредь.

- Знал бы твой хёвдинг... - сказал старший из пленников.

Я годилась быть ему дочкой. Я спросила его:

- Что такое валькирия?

- Дева-воительница, - выговорил он медленно по-словенски. - Та, что дарует победу достойным. Это тебя так Хаук назвал.

Я спросила:

- Что Хаук?

Датчанин пожал плечами и оглянулся, скучнея, внутрь клети. Тут я подумала, а почему не войти посмотреть, ведь я дома и воинский пояс на мне, и не воспретит никто, кроме вождя. Вождь сам ни за что не пойдёт смотреть, как там Хаук, но если уж он его пощадил... а не дело воину много раздумывать, похвалят его или не похвалят, делай что надобно, ответишь потом. Я шагнула через порог. Двое отроков и двое мужей смотрели пристально. Они видели меня на тризне и в битве и помнили, что Славомир звал себя моим женихом.

Хаук лежал в дальнем углу, заботливо укрытый, высоко приподнятый на куче тряпья и соломы, и дрогнуло моё девичье сердчишко. Он не открывал глаз и, как прежде, трудно дышал, кожа обтягивала заросшие скулы, в трещинах губ так и запеклась кровь, шея безобразно опухла. Умыть бы его, напоить ягодным соком, расчесать сизые волосы, совсем потерявшие блеск... А каков был в бою, сильный, смелый, красивый, свалил бы меня, если бы не воевода!.. Ладно, пусть говорят, что кому нравится. Невелика честь домучить израненного врага, может, нам доведётся ещё у него в плену погостить. Я села на корточки, осторожно приподняла одеяло. Разбитую грудь обнимала тугая повязка, больное тело вздрагивало от озноба. В самый первый день друзья прокололи ему между рёбрами, но и это не помогло. Не выживет, подумалось мне. Недостанет одной волны в море, одной тучки в небе, одной ёлки в лесу... а не полон мир.

И догадало этого Хаука родиться датчанином, не варягом.

Я была кметем, я возмогла сама открывать короба с сушёными зельями, сохранявшиеся в неметоне. Летом я промышляла в глухой чаще корень-борец, свирепую травушку, ту, что вылечила когда-то локоть Яруну.

А и парня с девкой не он ли накрепко повязал... Эта дума добавила мне беспокойства, пока я грела горшок, готовила снадобье. Стану вот перевязывать Хаука, омочу руки в отраве, вдруг полюблю? Велета рассказывала галатскую баснь про приворотное зелье, попавшее в рот не тому, кому назначалось. Горька была давняя баснь, и я, дура девка, знай всхлипывала, слушая, а теперь помышляла: вдруг и у меня с Хауком так выйдет, откуда знать?

И буду ли я горевать, если так выйдет? В конце концов я снова решила меньше гадать, просто лечить его, будет жив, поглядим. Про всё думать заранее, голова заболит. Я уже достаточно думала, пока сватался Славомир... пока в курган его не положили...

...А кто-то другой вновь глумился, насмешничал: размечталась!..

Я стала ходить к датчанам, без особого дела посиживать на пороге. Понемногу они перестали отмалчиваться, взялись поучать своему северному языку. А во мне сидело, как гвоздь, что Хаук был бы всех говорливее, если бы открыл однажды глаза. Он бормотал что-то, ругался в бреду по-датски и по-варяжски. Я слушала эту ругань чуть не с радостью, словно гудение зимних пчёл из дупла бортного дерева. Затихнут в морозную ночь - и больше не будут яростно жалить, но не дождёшься и мёда... Раз я вспомнила о свирели и принесла её в клеть. Этой свирелью Хаук спас четверых, а себя, похоже, не спас, - поздновато остановил разящий меч воевода. Хотела я положить свирель подле хозяина, но смекнула, немного проку будет с безгласной, повертела в руках, потом подняла к губам.

У меня никогда не получится, как у Хаука. Чтобы всяк слышал в песне себя, да такое, про что сам прежде не знал. Я на подобное и не посягала. Я примерилась, тихо дунула в гладкие сверлёные дырочки. Свирель отозвалась, тоскливо вздохнула, воспрянула задремавшая в дереве живая душа. Я откуда-то знала, что песня, сыгранная на тризне, родилась под устами Хаука в тот самый миг; спасённые побратимы её не запамятуют, отдадут другим игрецам, и через сто лет песню будут бережно шлифовать, точно старую драгоценность, и не беда, если имя Хаука при этом сотрётся, как стёрлись сотни других, ибо каждая песня впервые приходит к кому-нибудь одному... Я попробовала заставить свирель вспомнить, как она говорила о Славомире.

- Не так, - прошептал почти сразу же Хаук. Я чуть не выронила свирели. Синие глаза были мутными, в кровавых прожилках, но смотрели осмысленно. Он пытался поднять руку из-под одеяла: - Дай... покажу.

Я поспешно вложила свирель в холодные пальцы, не зная, можно ли радоваться, не прощальная ли это вспышка углей перед тем, как уже подёрнуться пеплом. Он повёл взглядом на усыновлённых, те тотчас подпёрли его, помогая сесть. У мальчишек были взрослые лица. Хаук несколько раз вздохнул, серея от усилий и боли, потом всё-таки заиграл. Песня была та самая, только звучала чуть слышно... точь-в-точь как смех Славомира, когда рожала Велета... Мне стало страшно и захотелось выхватить свирель, пока и его не затянуло туда же...

Он отнял от губ старое дерево, уронил руку и улыбнулся, опуская ресницы. Я приросла к полу: умер!.. Старший датчанин склонился, послушал дыхание:

- Спит...

- Иногда, - рассказал мне Блуд Новогородец, - бывает, всего лучше лечит ранивший меч. Коснуться им, и всё как есть заживёт.

Вот ещё новая мне, бедной, заноза! И ведь не отпустит, пока смертоносная Спата не будет приложена к увечному боку. Или к моей голове с размаху, тоже можно дождаться. Хорошо Блуду, обронил искру в солому, и нет больше печали. Он тоже наведывался к полонённым, даже принёс ненужное одеяло, но не радел, как я, глупая. Со времени житья у Вадима он не любил датчан, не простил им, не встретив княжьей заступы против обидевших его за столом. Околдовал или нет его Хаук, мой побратим не казал виду, не догадаешься, если не помнить, как он протянул ему меч тогда на поляне... Нет, не пойдёт просить воеводу.

Велете брат не откажет, но как я ей поведаю про жалость к датчанину, у неё за спиной тоже были кровавые головни размётанного Гнезда... погубленный род... и названый брат Славомир. Меня палило стыдом, ведь я, толком не начав, покидала месть за обиду Велеты и побратимов, за лютую обиду вождя. Я казнила себя, вспоминая, как умирал Славомир. За дела одного всегда платится племя, на том стоит мир и будет стоять. Страх подумать, что будет, если переведётся этот закон. Но не Хаук убивал Славомира. Того, кто убил, я там же свалила, его за борт кинули Морскому Хозяину, а голову так расклевали птицы, что узнать было нельзя. Хаук не грабил Нету варяжскую, не убивал жену воеводы, не поднимал на копьё его сыновей...

Я не могла ничего сотворить над собой, упиралось что-то внутри. Наконец я пошла к премудрому Хагену. Кто посоветует, кроме наставника?