Чтение 9–й страницы книги ~Знак Сокола~

Вадим согласно кивнул и обратился к За-мятне:

- Датчанин поля требует, Тужирич. Выйдешь против него?

- Выйду, княже, - спокойно и коротко ответил Замятня. Он никогда не был речист.

В этот день народу и князю предстояло еще одно дело, более веселое. В стольную Госпожу Ладогу отправили гонцов - загодя предупредить о посольстве. О том самом, которое еще до перелома зимы задумал боярин Твердята Пенек, а потом высказал свою нелегкую думу побратимам и князю на святом пиру в ночь празднования Корочуна. Тогда же, как все помнили, светлый князь велел Твердиславу Радоне-жичу самому готовиться возглавить посольство. Пенек и готовился. Большим богатством Новый Город покамест похвалиться не мог - всего и жиру, с чем из Ладоги во гневе ушли. Летом, глядишь, купцы припожалуют, слетятся на новый торг, как воробьи на зерно. Но до лета еще дожить надобно, а посольству временить недосуг. И все предвесенние месяцы мудрый Твердята ходил по нарочитым дворам, собирал где что мог на подношения и дары, ибо какое же замирение без гостинцев?.. И ведь мало-помалу набрал такого узорочья, что даже по самому строгому счету не стыд было с ним к государю Рюрику ехать. Знал Твердислав: все стонут, все жалуются на бедность, и в казне княжьей впрямь донце просвечивает... а у каждого, если как следует поскрести, кое-что да припрятано. У одного - полон горшок тонких, как листки, серебряных монет из далеких стран, лежащих, если только люди не врут, аж за Хазарией. У другого - затканный золотой нитью плащ, бережно довезенный из самого что ни есть Царьграда. У третьего - золотые и зеленые бусы, как раз на белые шеи женам Рюри-ковых вельмож...

Было замечено, что новогородцы стали много охотнее открывать сундуки, как только узнали - собственный дом Пенек обобрал куда беспощаднее, чем чужие. У малой дружины своей отобрал серебряные ложки, сказав:

- С вами добуду новой казны, а ныне она для великого дела потребна.

И сам принялся есть старой деревянной ложкой, как все.

Еще говорили, будто ижоры из рода Серебряной Лисы доставили ему такие меха, о которых князю Рюрику при всей его ласке к этому племени не доводилось даже мечтать.

До сего дня Твердислав никому не показывал драгоценную рухлядь. Сохранял ее в кремле, в надежных ключницах, примыкавших к дружинной избе. Зато нынче перед батюшкой князем, перед важными кончанскими старцами, перед любопытными новогородцами (а народу ото всех концов сбежалось в кремль, как на вече!) долгой чередой прошагали гордые отроки, вынося и показывая собранные дары.

И оказалось - не зря ходил Твердята к серебру кузнецам, подолгу с ними беседовал, к себе в дом зазывал. Сребреники из горшка - вот уж чему никто в Ладоге не удивился бы! - превратились в ковш и два черпака такой дивной красы, что сам былой владелец монет провожал взглядом упоенного ношей отрока, разинув от изумления рот.

А кусочки рыбьего зуба, принесенные из другого двора, в руках чудских косторезов стали кружевными гребешками в костяных же чехольчиках, фишками для игры и такими ложками, что и на серебряную не сменяешь...

Другие узнавали свое - береженое дедовское наследие, с мукой от сердца оторванное после долгих Твердиславовых уговоров. Узнавали, и почему-то было больше не жаль, и распирала ревнивая гордость за себя и за весь Новый Город, и уже метился он большой и богатой столицей, достойным соперником Ладоги. Не тем, чем он пока был в действительное - , ти - кукушачьим гнездом беспортошных беглецов, еле переживших на новом месте свою первую зиму...

- Экую силу повезешь, Радонежич!.. - со смехом окликнул кто-то Твердяту. - Смотри, Пенек, болотные разбойники не позарились

Слышавшие весело захохотали. Все, кроме ^Удельки, так и сидевшей подле боярского сына. Искра бедром и боком почувствовал, как она вздрогнула. И решил: надо будет все же уговорить ее взять в подарок теплую свиту. Из хорошего привозного сукна. Чтобы не простудилась на весеннем-то ветерке. А то сама заболеет - кто ж после этого к ней хворь свою понесет?..

Божий Суд между Торгейром Волчий Коготь и Замятней Тужиричем состоялся на рассвете третьего дня после княжеского приговора. Еще накануне Харальд рассказывал Искре:

- Эгиль берсерк чуть не подрался с хи-рдманнами вашего ярла, уговариваясь о достойных правилах хольмганга. Здесь нигде нет перекрестка трех дорог, если не считать маленьких тропок, и у вас, как мы узнали, не принято сражаться на растянутом полотне. Ваши воины почему-то не втыкают ореховых прутьев и не приводят помощников с тремя запасными щитами...

Увечный Твердятич едва не обиделся:

- Это не мешает Перуну и Матери Ладе простирать над нами свою справедливость! А нам - взывать к ней с мечами в руках, если иным судом истины не достигнуть!..

- Вади конунг молод годами, но мудр разумом, - утешил его Харальд. - Я спросил его, признают ли у вас в Гардарики наготу воина угодной богам, и он ответил, что издревле признают, а потом спросил меня, отчего Божий Суд в Северных Странах называют "походом на остров", и я рассказал. Еще я рассказал, что тело нидинга, отвергнутого богами, хоронят в земле, на которую не зарятся ни суша, ни море. Тогда было решено, что выстроят плот и пустят его по реке, и те двое будут нагими биться на нем, как на маленьком острове, ни в чем не имея преимущества друг перед другом. Эта река течет в море - вот пусть она и распорядится плотью того, кому суждено пасть...

Искра только вздохнул. Он, может, и до-хромал бы как-нибудь до места священного поединка - охота пуще неволи! - . но этого ему, не заслужившему полного воинского достоинства, не будет позволено. Только старшей дружине, опоясанным кметям, избранникам бога грозы, разрешается лицезреть Его справедливость...

...Рассвет третьего дня был таков, что казалось - опять вернулась зима. Ночью подморозило, да так крепко, что мокрые клочья прошлогодней травы, уже казавшиеся кое-где из-под снега, заледенели насквозь и хрустели, ломаясь под копытами лошадей. К утру небо покрыли рваные одеяла облаков, и рассвет неохотно пробивался сквозь них, такой зябкий, словно не день Рождения мира должен был вскоре явиться, а второй Корочун. Торгейр и Замятия дождались солнечного луча, проникшего в узкую полоску чистого неба у окоема, и босиком ступили на маленький плот, и даже при скудном свете было заметно, как покраснели от холода их нагие тела. Замятия был вызван на поединок. Он и нанес первый удар.

"Если падет произнесший непроизносимые речи, - в который раз вспомнилось Харальду, - люди говорят, что его убил собственный язык. За него не мстят и не жалеют о нем. Если же падет ответивший поединком на оскорбление..."

Слова древнего закона были отшлифованы временем, как прибрежная галька морскими волнами: легко западали в память и легко вспоминались. Харальд знал много законов своей страны, потому что был сыном конунга, и ему предстояло вершить суд над людьми. Но зако-ноговорители помнили больше, и ни один вождь не считал зазорным прибегать к их познаниям.

""...то пусть за него будет заплачен выкуп, равный половине обычного выкупа за убийство..."

Это указание совсем не хотелось допускать в мысли. Торгейр Волчий Коготь был сыном ютландского ярла и жил в доме у Хрольва Пять Ножей сперва как заложник, потом как приемыш. Он был старше Харальда, но ненамного, и тот, сколько помнил себя самого, столько помнил и Торгейра. Хрольв учил их обоих владеть мечом и секирой, и Харальд вечно злился, когда у "паршивого юта" получалось лучше, чем у него...

...Руку Замятии, не иначе, направлял сам злокозненный Локи. Он достал Волчьего Когтя почти сразу - вторым или третьим ударом. Если до сего дня они и видели друг друга с оружием, то лишь коротко и случайно, но Замятия обошелся без пробных наскоков и прочих уловок, которыми пользуется воин, разведывая силу и слабость соперника. Он сразу рванулся вперед и сразу пустил в ход все свое страшное мастерство. Эгиль берсерк, сидевший в седле колено в колено с Харальдом, зарычал сквозь зубы: живот Торгейра опоясала узкая кровавая полоса. Сын конунга не позволил себе восклицания, ибо вождю прилична сдержанность, однако далось это ему нелегко. И он сразу вспомнил предупреждение маленькой ведуньи, о котором рассказал ему Искра. Харальд вырос в доме провидицы Гуннхильд и никогда не пренебрегал мнением женщин. Особенно таких, которые доказали свой ум. Он любил Торгейра и изо всех сил гнал слова Кудельки прочь из своих мыслей, но они возвращались. По телу прокатывался зябкий озноб, и его тут же сменяли волны удушливого жара. Лишь ноги в кожаных сапогах ощущали ровное, уверенное тепло конских боков...

Дома Торгейр Волчий Коготь никому не уступал в умении защищаться и нападать, да еще и говорить при этом только что сложенные стихи. На сей раз его умение не помогло ему. Он сразу зажал живот левой рукой и чуть не сбросил Замятию в воду с плота, и Харальд поначалу даже решил было, что его рана была всего лишь царапиной... Торгейр стоял к Хара-льду спиной, но потом течение повернуло качавшийся плот, и сын конунга увидел, что из-под ладони Волчьего Когтя широкой полосой сбегает темная кровь. Течет по ногам и пятнает надежно связанные бревна...

Торгейр еще пытался нападать, ведь бывает же, что и смертельно раненному удается умереть победителем... Харальд каждый раз напрягался всем телом, словно это могло помочь, ладонь в рукавице стискивала кожаные пово-Дья... Становилось все очевиднее, что удачи Торгейру не было. Он тяжело дышал и болезненно вздрагивал при каждом вздохе, его кожа была липкой от крови и обильного пота, а движения становились все медленнее. Ха-ральд еще на что-то надеялся, когда все тело Волчьего Когтя потрясла мучительная судорога. Вот он опустил руку с мечом, его колени начали подгибаться...

Замятия уже изготовился для окончательного удара, но Торгейр на него не смотрел. Много прошло по свету людей, и не все они оставили потомкам свои имена. И даже когда говорят о великом воителе или вожде, всех его жизненных поступков не перечислит никто. Но про каждого немалого человека в Северных Странах непременно расскажут, как умер.

Волчий Коготь обернулся к своим, нашел их глазами, и на берегу услышали его голос:

Скальд уходит в море, Меч свой не насытив. Знать, Длиннобородый Зоркость поутратил! Буду ждать я вскоре, Ярл, тебя на встречу. Спорить будем снова Там, где...

Договорить Замятня ему не дал. Он знал язык Северных Стран. И то, что умирающему приоткрывается судьба, а пожелания или проклятия, произносимые в последние мгновения жизни, подобны приговору Богини Судьбы. Торгейр не успел сказать, где именно он собирался ждать своего удачливого противника для нового, более справедливого, по его мнению, боя. Меч Замятии с силой ударил его в плечо возле шеи и глубоко разрубил тело. Кровь струями брызнула из вспоротых жил и багровыми кляксами покрыла лицо и грудь победителя. Торгейр свалился на мокрые бревна, и душа покинула его плоть, сотрясаемую страшными последними судорогами.

Харальду пришлось бороться с конем - тот прижимал уши, храпел и порывался скакать прочь, не разбирая дороги. Может быть, только благодаря непослушному зверю сын конунга сумел совладать и с самим собой. Он ведь не видел мертвыми ни Гуннхильд, ни своего воспитателя Хрольва, и до этого мгновения что-то в нем упрямо отказывалось верить в их смерть. Люди, которых он любил, словно бы умерли для него вместе с Торгейром, на окровавленных бревнах плота, медленно увлекаемого к морю чужой гардской рекой.

Все же он увидел, как Замятня утер с лица липкую кровь и нагнулся за мечом Торгейра. Это была завидная добыча - Волчий Коготь по праву гордился отличным франкским клинком, взятым в бою. Как раз когда пальцы Замятии коснулись узорчатой серебряной руко-. яти, рука Торгейра - по сути, рука уже мертвого тела - дернулась еще раз. Ладонь раскрылась и подтолкнула меч к самому краю плота. Замятия не успел схватить его. Вода негромко плеснула - меч, словно насмехаясь, канул и пропал в глубине.

Верные воины из малой дружины Замятии приветствовали своего боярина криками, но большинство людей на берегу - и датчане, и ближники князя Вадима - хранили молчание. Божий Суд совершился, но что-то было не так. Никто не пытался оспаривать справедливость богов, но многим казалось - она была странным образом не полна.

Победитель спустился в воду и поплыл к берегу, оставив мертвое тело в одиночестве на плоту. Харальд толкнул усмиренного коня пятками, подъехал к Вадиму и сказал ему:

- Конунг, твой человек победил и тем снял с себя обвинение в убийстве моего воспитателя, Хрольва ярла по прозвищу Пять Ножей. У меня нет причины держать зло на твоего вельможу, а на тебя - и тем более. Однако погибший был мне другом и почти братом, конунг. В моем роду никогда не брали виры за родственников и побратимов, и я не стану требовать с твоего ярла половинной виры за убийство, как положено по закону. Я должен был бы отомстить за Торгейра Волчий Коготь, но его погубило ложное обвинение, которое он взялся отстаивать. Бывает и так, что достойный человек отстаивает скверное дело. К тому же это не он произнес непроизносимые речи, и все видели, что перед лицом смерти его мужество было так же велико, как и мужество твоего человека. Я не вижу причин называть его нидингом, конунг, и намерен забрать его тело, чтобы дать Торгейру Волчий Коготь достойное погребение. И тебя не назовут несправедливым, если ты со мной не согласишься,

Харальд говорил по-словенски: воистину, стоило усердно учить непростой гардский язык, чтобы добиться последней чести для друга!.. Вадим Военежич внимательно выслушал молодого датчанина и согласно наклонил голову в круглой, опушенной собольим мехом, княжеской шапке.

-Твой великий отец ласково принял моих послов, - сказал он Харальду. - И тебя, младшего любимого сына, послал ко мне жить. Если бы он разделял подозрения твоего побратима, он бы, мне думается, на ста кораблях сюда припожаловал. Мне тоже показалось, что молодой боярин был благороден и смел. Наверное, его огорчила смерть вашего общего воспитателя, и он произнес слишком поспешный обет, из-за которого и погиб. Твоя правда - незачем поступать с ним как с человеком бесчестным.

Харальд поклонился в ответ:

- Благодарю тебя, конунг. Люди скажут: вот предводитель, способный решать большие дела!..

Несколько селундских воинов без промедления скинули одежды и прыгнули в холодную воду. Поймали медленно уплывавший плот, подогнали его к берегу... Перенесли на сушу изувеченное тело Торгейра, возложили на теплый дорогой плащ, разложенный на заиндевелой траве... "Холодно, точно на дне Изначальной Бездны Гинунгагап! - смеялся он перед боем, когда снимал этот плащ. - Подержи-ка его за пазухой, Эгиль: приятно будет накинуть теплый, когда все завершится!.."

Вот, стало быть, и завершилось...

- Я слышал от наших, кто давно здесь живет: весна нынче странная... - сказал Эгиль Харальду по дороге. - Воды и так много, а все приметы за то, что будет еще больше. Воинам конунга не нравится, как медленно течет в этом году река. Они боятся, вдруг совсем вспять повернет...

- Река? Вспять?.. - удивился Харальд.

- Такое и раньше бывало, - кивнул старый берсерк. - И всякий раз не к добру!..

Двумя седмицами позже ласковое весеннее тепло казалось еще более далеким и недостижимым, чем прежде. Словене отметили свой великий праздник Рождения мира, означавший победу весны над зимой, и сожгли чучело злой богини Мораны: согласно их вере, людская неправда каждую осень давала ей временную власть. Праздник праздником, но, по мнению Харальда, якобы побежденная зима только делалась злей.

- Я слышу, как плещет крыльями великанский орел, сидящий возле края Вселенной!.. - ворчал Эгиль Медвежья Лапа. - Правы те, кто помещает границу внешнего мира где-то в здешних местах!.. Или действительно наступают последние времена и недолго осталось до Зимы Фимбульветр?..

Могилу Торгейра покрыло белое одеяло. Возле Хольмгарда уже были могилы выходцев из Северных Стран, но никого из них еще с такой честью не хоронили. Друзья подарили Тор-гейру длинный корабль, выложенный по земле большими камнями и обращенный носом в сторону далекого моря. Несколько дней перекопанная земля и остатки кострища выделялись в белом поле, словно черный рубец. Потом выпал снег, и стало казаться, будто могила-корабль была здесь всегда. Я скверный вождь, думалось Харальду. Из меня никогда не получится доброго конунга. Я неудачлив и всякому, кто за мной следует, приношу только несчастье...

В самом деле, сколько беды уже приключилось с тех пор, как Рагнар Кожаные Штаны надумал отправить его сюда, в Гардарики? От рук убийцы, подосланного неведомо кем, погиб Хрольв, и вместе с Хрольвом ушли Гуннхильд и славная Друмба. Харальд до сих пор никак не мог окончательно поверить в их смерть. В самом деле, не появись с известием Торгейр, он продолжал бы мечтать, как однажды вернется домой и Гуннхильд проведет зрячими пальцами по его щекам, желая удостовериться, насколько он возмужал и похорошел...

Торгейр...

Торгейр, поклявшийся отомстить, пересек море, выдержал битву с врагами и измену друзей... и все ради того, чтобы пасть на хольмган-ге, приняв позорный конец от руки обвиненного им человека!

Поистине хорошо, что Искра Твердятич, которого Харальд успел полюбить как брата, поправляется медленно и не едет с ними к Хре-реку конунгу в Альдейгьюборг. Искру Харальд тоже чуть не потерял, причем так же обидно и глупо, как и остальных. Нет уж!.. Бывает, что малое несчастье предотвращает большое. Вот и пусть эта рана убережет Искру от худшего. Незачем ему ехать куда-то с таким неудачливым вождем, как Харальд Рагнарссон по прозвищу Заноза...

* * *

Харальд предложил боярину Твердиславу свой корабль, чтобы ехать на нем вниз по реке.

- Это удачливый корабль, - сказал он Пеньку. - Он гораздо старше меня. Мой отец ходил на нем по морю и рекам, когда воевал против Карла, конунга Валланда, и его удача была велика. Я тогда еще не родился. Сам я уворачивался на нем от сетей Ран и гонялся за врагами, и бывало так, что не корабль нас носил, а мы его, когда перебирались через песчаную косу... Ты придешь на нем в Альдейгью-борг, и Хререк не сможет назвать твоего конунга сухопутным вождем, даже если очень захочет. У вендов очень хорошие боевые корабли, но такого нет и у них!

Боярин подумал и согласился.

- Возьми меня с собой, батюшка, - страдая и запинаясь, попросил его Искра. - Пока в Ладогу доберемся, уже и палку оставлю... Не обременю тебя...

Говорил, а вещее сердце предрекало - откажет. И точно. Твердиславу обрадоваться бы, видя такой пыл прежнего домоседа, но он лишь нахмурился. И прервал любимого сына строже, чем следовало:

- Сказал - дома останешься!

Искра повесил голову, закусил губы. Между тем излишняя строгость боярина объяснялась на самом деле просто. Темны зимние вечера - и оттого кромешными этими вечерами часто думается о таком, чего нипочем не вспомнишь веселой летней порой. И что было тому виною - то ли путешествие в Роскильде, то ли состязание Харальда с Крапивой Суворовной возле ладожских стен, когда Харальд решил заместить Искру, хотя спознаться-сдружиться с ним тогда еще не успел... А только часто думал боярин Пенек о том дне, уже отошедшем в былое. И вспоминал его с горечью и досадой. Так, словно именно тогда пролегла последняя межа в их с Сувором давней и глупой распре. Межа, которую на старости лет хотелось стереть. "У Сувора дочь, - отбрасывая упрямство и гордость, трезво размышлял Твердислав. - Небось, тоже рад бы внуков понянчить... давно пора, только поди дождись от нее, лютой... А у меня сын... Не такие враги меж собою роднились, вдовые оба... детей-внуков сообща вразумляли..."

Ко всему прочему, у Твердяты на корабле и без Искры народу было достаточно. Сам Пенек с малой дружиной, младшие слы, придирчиво отобранные князем Вадимом взамен прежних, что ездили с Твердятой к датчанам, - те большей частью были Рюриковыми людьми и, возвратясь из-за моря, остались в Ладоге. Твердята, надобно сказать, расстался с ними дружески и теперь крепко надеялся - замолвят за него доброе словечко перед своим князем!.. В итоге пришлось ссадить на берег половину Харальдовых датчан, обычно ходивших на корабле. Осталась одна полная смена гребцов, и Харальд сказал:

- Что ж! Нам не за добычей гоняться и не от врагов удирать!

- Скоро из Нового Города в Ладогу по Мутной путешествовать можно будет, кольчугу дома забыв, - довольно разгладил бороду

Твердислав. - С тех пор, как вы с Искрой на Сокольи Мхи бегали, тамошнюю ватагу как морозом побило, не видно не слышно! Не иначе, страшатся княжьего гнева, в другие места подобру-поздорову перебрались! А у порогов на волоке, Сувор встретит, за его щитом и до стольной рукой подать будет...

- И без его щита дойдем, - распрямил плечи Харальд. - Свои по всему борту развешаны. Сюда ведь добрались!

- Добрались, - кивнул Твердята. - Только тогда мы домой поспешали. Ныне же станет нас Сувор Несмеяныч с честью и бережением принимать-провожать, как твой родич Хрольв того прежде нас к твоему батюшке провожал!

Харальд подумал и ответил:

- Это хорошо, что ты мне напомнил про Хрольва. Ты поистине мудр, ярл, и счастлив твой конунг, заслуживший перед богами такого советчика. Думается мне, Сувор Щетина должен будет неплохо принять меня, хотя бы ради моего родства с Хрольвом! И вот тогда-то не назовут меня люди достойным сыном Лодбро-ка, если я не отплачу тебе добром за добро. Ведь, наверное, и от нас с Сувором будет хоть мало зависеть, сколь велика окажется твоя удача в примирении конунгов!

Твердята ласково улыбнулся юному датчанину, поблагодарил. Хотя про себя и считал: от кого-кого, а от Сувора зависело только, сколь быстро они перейдут волок и сколь сытный стол встретит их на заставе. А более, пожалуй, ничего. Те, кого вправду слушает князь, те, за кем он признает благородную мудрость, способную дать зрелый совет, - те и сидят при нем, при князе, в его светлой гриднице, и люди называют их думающими боярами... А не воеводами хоробрствующими, усланными из стольного города за слишком буйный нрав, за лихость невмерную... устраивать малый городок, крепкую заставу на дальних порогах...

Таким же храбрецом, любимым отнюдь не за ум, был и Хрольв, на чью память уповал молодой Рагнарович. Твердислав подумал и про себя улыбнулся уверенности селундского княжича. Но вслух, конечно, предпочел свести дело к шутке:

- Я в Ладоге, может, сына стану просваты-' вать, прочного замирения для... Ты только не сочти, что опять, как тот раз, должен будешь его заместить!..

Харальду понадобилось мгновение, потом он захохотал, и за ним - его воины, уже восходившие на корабль. Шутка понравилась, кто-то весело крикнул:

- А что, гардский ярл! Наш хевдинг немногим уступит хоть в бою, хоть на пиру, хоть на свадьбе!.. Твой сын тоже хорош, но свою невесту он пускай подальше от Харальда прячет...

Молодой вождь нашел глазами Искру, вышедшего проводить отца и друзей. Искра улыбался, но ресницы дрожали, а щеки и шею заливала багровая краска, видимая даже в серых сумерках, предварявших рассвет. Пока держался помысел уговорить грозного батюшку взять с собой в поход, он силился покинуть костыль. Даже и сюда, до берега Мутной, отважно доковылял без него... Но отлетела надежда, и сразу стало невмоготу. Харальду по-Думалось, как он жалок и слаб, как болезненно бережет раненую ногу, опирая вес тела больше на здоровую, да и та, отвыкшая, чего доброго сейчас его подведет...

Искра ответил Харальду взглядом на взгляд и кивнул другу. Ему хотелось думать, что на его век еще хватит больших, памятных дел, еще доведет судьба ощутить за спиною тени богов... Хотеться хотелось, но не очень-то верилось - нынешняя горечь все заслоняла...

Твердислав Радонежич оправил теплое, подбитое мехом корзно, принял важный вид, приличествующий нарочитому послу. И уже изготовился - ступить на корабельные сходни... когда прямо перед ним неведомо откуда возникли обе ведуньи. Старая лекарка и юная хромоножка. Люди потом спрашивали друг друга, каким образом они появились возле самых лодейных мостков, но никто так и не упомнил. С какой стороны подошли, как проникли за круг воинов, нарочно поставленных, чтобы не напирала толпа?.. Ни дать ни взять из-под земли выскочили!

Заметив двух женщин, Твердята остановился, хотя вполне мог бы их миновать. Позже он попытается уяснить для себя, что остановило его. И понял. Страх. Страх в их глазах. Такой, что опытный воин чуть было не оглянулся - а ну кто стоит сзади с мечом, занесенным над его головой!..

Твердислав сдержался и оглядываться не стал, но спросил, обращаясь к старухе:

- Что случилось, целительница? Кто обидел тебя?

- Безликих пасись... - словно бы с трудом разлепила губы седовласая ведьма.

- Кого?.. - переспросил Твердята. Слова женщины больше озадачили, нежели испугали его. Лишь вдоль хребта словно бы пробежали паучьи холодные лапки...

-Зло, грозящее тебе, не имеет лица... - по-прежнему тихо и непонятно отвечала старуха. - Оно переменчиво и неуловимо, словно туман, приходящий перед рассветом с болот...

За зиму Твердислав привык ее уважать: все-таки она спасла в Новом Городе немало народу. Однако тут ему показалось, что бабка достигла уже того возраста, когда начинают заговариваться и принимать все случайно померещившееся за чудо богов. Ему захотелось прогнать назойливую старуху с дороги, но она годилась ему в матери, и Твердята явил достойную кротость:

- Болотное лихо уже причинило мне порядочно горя, едва не сжив со свету Искру! Что скверного может приключиться со мной, если вы с внучкой помолитесь за меня Матери Ладе хоть вполовину так, как за него?

А про себя раздраженно подумал: взялась тут не в час пророчить, старая пугалица! Тоже мне еще, зло без лица!.. Нашла чем стращать!... Не при мне ли Вадим к богам обращался, спрашивал, счастливо ли будет посольство? На мне Перуново благословение, вашей ли шепотни испугался!.. Войска полная лодъя, и всего до порогов-то добежать...

Хромая Куделька ни дать ни взять подслушала его мысли. Боярин неожиданно для себя встретился с нею глазами. И чуть не вздрогнул, увидев, как внезапно трепыхнулись ее зрачки, Расширившись и вновь съежившись.

- Вот на порогах и поберечься бы тебе батюшка Твердислав Радонежич... - прошептала она. - На порогах...

Твердята досадливо фыркнул, подобрал полу корзна - и взошел на лодью, более не задерживаясь и не медля. Он не хуже других знал, что порою случалось, когда люди не внимали предупреждениям. Но столь же часто бывало и так, что предсказатели ошибались. Или сами неверно толковали знак, данный свыше. Уж чего он не наслушался, когда отправлялись в Роскильде!.. И ограбят их там, и в рабство за тридевять земель продадут, и орла какого-то врежут... ан все живы вернулись и замирение желанное привезли!..

...Упали в воду причальные канаты, согласно взмахнули длинные весла. Без малого весь Новый Город вышел проводить посольство. Махали руками заплаканные девчонки, алел над берегом, в воротах детинца, княжеский плащ... датчане-корабельщики красовались как только могли, и Харальд, самолично державший рулевое весло, был ими горд. Кажется, ни разу еще его корабль не отваливал от пристани так весело и легко, не устремлялся в путь так охотно, как ныне.

Искра долго смотрел, как уходила по реке, делаясь все меньше, острогрудая датская ло-дья, и пасмурно было на душе. Он тоже услышал предупреждение лекарок - и ошара-шенно осознал, насколько оно совпало с тем, что он смутно чувствовал сам. Даждьбог Сва-рожич, откуда бы?.. Друзья-одногодки, боярские дети, уже принявшие воинские пояса, рассказывали, как государь Вадим с его, Искры, батюшкой испрашивали волю Перуна. В каменном кольце алтаря густой лужей расплылась кровь жертвенного быка, и князь Вадим простер руки к небу.

"Господине! - хрипло от волнения прозвучал его голос. - Ты ли не видишь, как радею о людях своих и о городе, в столь многих трудах и великих печалях возведенном... Вразуми, Отче Перун: вотще ли тружусь? Процветет ли сей город, назовется ли именем знаменитым и грозным при детях наших и внуках?.."

И солнечный луч упал сквозь единственную промоину в облаках, и коснулся священного изваяния, оживив суровый лик бога грозы, и дрогнул золотой диск громового знака, уверенно качнувшись: "ДА!"

"Господине! Станет ли Ладога сестрицей меньшей, послушною под рукой Нового Города моего?.."

И согласно заржали, рванулись, взрыли правыми копытами снег вороные и белые жеребцы, выведенные к святилищу:

"ДА!"

"Господине! Днесь отряжаю я в Ладогу нарочитых слов... Замириться ищу с братом своим Рюриком Нового Города ради... Все ли исполнят слы мои, как тому быть надлежит?.."

И дохнул ветер небесный, и тронул тяжелые ветви святого дуба, зиму напролет не терявшие густого наряда, и принес к алтарю изжелта-серый лист, выгнутый, как кораблик:

"ДА!"

Вот только поплыл, закружился тот кораблик по озерку крови, меж зыбких островков тающего красного снега, в пеленах пара, точившегося на холоду...

Искра знал: государь князь первым истолковал этот знак, найдя в нем обещание Твердис-лавовой дружине удачного плавания, и вятшие мужи, стоявшие при молении, с ним согласились. Ибо кто первый жрец Перуну, если не князь?.. Звездочет еще раз посмотрел вслед уходившему кораблю. Облака на восходе показались ему очень похожими на те, что застили солнце в день гибели Торгейра. Разрывы совсем еще зимних туч пламенели холодным малиновым золотом. Когда же сквозь них наконец показалось око Даждьбога, лучезарный огненный щит выглянул воспаленным, мутно-кровавым. Реку в заснеженных берегах облило неживым багрянцем зари, только по мелким волнам пошли гулять тяжелые свинцовые блики...

Искра содрогнулся от внезапного ужаса. Кровь!.. Жертвенная кровь в алтаре!.. Кораблик в озере крови, беспомощный и хрупкий, словно высохший дубовый листок!.. Уж не предстояло ли тем, кто ныне отправился на нем в Ладогу, своей кровью платить за...

Куда броситься, кого предупредить, да и о чем?.. Искра завертел головой, обшаривая взглядом толпу, и лишь спустя время сообразил, кого ищет: лекарок. Их нигде не было видно. Две женщины скрылись непонятно куда так. же неожиданно, как и появились. Молодой Твердятич зябко вздохнул и снова стал смотреть вслед кораблю, высматривая отца и силясь отодвинуть недоброе предчувствие на самые задворки души. Известно же - думай о беде, как раз ее и накличешь!..

Глаза у Искры Звездочета не зря были рысьи. Он увидел, как боярин Твердислав оглянулся и помахал ему. А потом по ветру тонкой кружевной пеленой полетели снежинки, и заволок-то даль реки, и больше ничего нельзя было разглядеть.

Прозвище, привезенное Сувором Несмеяно-вичем с датского острова, прилипло крепко. Боярин сам знал, что чадь его заглазно только Щетиной и называла, и не гневался на молодцов. Не такое уж скверное прозвище, если подумать. Да и без толку гневаться на парней, давно уже ставших боярину сыновьями. Вместе и на пир, и на рать, и в дальний поход. Каждого, пока в сопливых ходили, среди боя своим щитом укрывал, а случалось, и тяжкую кнезову десницу отводил от буйных голов, ибо по молодости да во хмелю детинушки порой творили такие чудеса, что только держись. И всякий раз Сувор выговаривал непутевым прощение, чтобы после, в своем кругу, спустить порты виноватому, да и всыпать отеческой рукою безо всякой пощады...

Зато и любили они своего воеводу так, как не всякие дети любят Родом даденного отца. Боярин знал: любую смерть за него примут, только скажи. Как один пошли за ним посреди ^ухои зимы обживать дикое и опасное место. Никто не сказался больным, не остался в Ладоге в родной теплой избе...

И ведь выстроили городок! Не вовремя заложенный, не в заповеданные сроки возведенный - а ведь игрушечка-детинец над порогами встал!.. Сувор вместе со всеми надрывал жилы таская и вкапывая бревна для тына, а ребята скалили зубы: "Вадим, беглый князь, Новый Город какой-то затеял ладить в верховьях только долго тому городу не простоять: вся удача от него к нам сюда по речке сплыла..."

Сосновые стены золотились свежим деревом на ярком утреннем солнышке, смола выступала каплями меда. Несколько дней назад совсем по-зимнему подморозило, но ныне земля вспотела опять. Чего доброго, может, уже и не будет больших холодов и густых снегопадов, а впрочем, кто знает! Зима так и простояла гнилая до невозможности, зато забрезжившая весна обещала быть недружной и долгой.

Сувор Несмеянович сидел на бревне рядом с недостроенной гридницей, отдыхал, накинув на плечи шубу. Пушистый Волчок, совершенно оправившийся от ран, примостился рядом, подмяв ворох сухих стружек и уложив острую морду на хозяйский сапог. Они вместе смотрели, как молодой кметь Лютомир хвастается ученым конем.

Боярин Щетина родился словенином; все его предки чурались конного боя, полагая его осквернением изначальной военной премудрости. Сувор тоже считал это дело вражьей придумкой и собирался когда-нибудь пасть в сражении по-праотечески - пешим, со щитом и мечом, но отнюдь не в седле, как кое-кто ныне повадился. Будь Лютомир словенином, Сувор и ему воспретил бы глумиться над памятью старины а нахальный кметь, скорее всего, вспомнил бы ему Крапиву, никаким запретам не подвластную; Сувор вздохнул, вспомнив оставшуюся в Ладоге дочь...) Однако Лютомир был вагиром, да еще, подобно многим соотчичам Рюрика, возводил свой род к додревнему племени галатов. Каковые галаты, если верить ему, жили в теплых краях, ходили походами много дальше Царьграда и, главное, разводили несравненных коней.

- Вскачь! Вскачь!.. А теперь ша-а-агом! Ай, умница!.. Ай, красавица!.. А сухарика? Сухарика кто у нас хочет?..

Если по совести, то седовато-рыжая, некрупная, плотная, лопоухая, с белесыми гривой и хвостом, мохнатая после зимы в холоде, Лю-томирова Игреня внешне не выглядела даже просто красивой, куда там несравненной. Боярин Сувор, однако, знал, что смышленая мордочка кобылицы не была одной видимостью. Молодой варяг в самом деле научил неказистую лошадку премудростям, которых иные не могут добиться и от собаки. Ладожская ребятня, бывало, валила за кметем толпой, наперебой протягивая яблоки и мытые репки:

"Дядько Лютомир, ну пускай спляшет!.. Дя-дько Лютомир, а мы водицы из родника натаскаем..."

То Ладога, там все его знали. А вот охот-ник-корел, любопытства ради заехавший в го-родок, недоверчиво кривил губы в светлой шелковой бороде:

Лучше посмотри на моего лося, он убьет "твою лошадь одним ударом копыта. Зачем учить ее кланяться и кружиться под дудку? Это все равно не поможет ей проходить через болота и чащи, которые не задержат меня!

На самом деле он, конечно, завидовал. Лю-томир тоже чувствовал это и улыбался с напускной скромностью:

- Ты охотник, я воин. Моей лошадке иные умения надобны...

Сувор знал, к чему клонит лукавец. Знал, потому что сам видел, как Лютомир наставлял Крапиву, вздумавшую обучать подобным же штучкам своего серого Шорошку. Им, боярином, когда-то подаренного дочери Шорошку. Кто думать мог, что у горячей, норовистой девки хватит терпения - ан хватило... Крапивушка, доченька...

Боярин вспомнил, как целую осень она старательно избегала его, а если не удавалось - здоровалась почтительно, блюдя надлежащее вежество, но без былого тепла, и глаза оставались чужими. Не забыла, как он ее, проигравшую датскому княжичу дурацкое состязание, при всех оттолкнул, оплеухой приветил. "Бестолочь... - больным отзвуком пели в ушах собственные слова. - Получила по носу, да и поделом... Сама напросилась..." Ой, сама ли? Будто не он сколько лет на Твердяту злобу копил? И ее, доченьку, той злобой питал?..

Хоть говорят люди - не дело отцу у чада рожденного прощения просить, знал Сувор Несмеянович: вот вернется домой - и, гордость отбросив, первым долгом Крапивушку к сердцу прижмет. Все веснушки перецелует на милых щеках, уговорит не держать обиды на неразумного батьку...

Сюда уезжал - и проводить не пришла... Еще и за это Твердяту бы удушить...

Волчок поднял голову с хозяйского сапога и негромко, но весьма внушительно заворчал.

- Будь судьей в нашем споре, кунингас, - нарушил Суворовы раздумья голос корела. - Я ставлю вот этих соболей, а твой человек, склонный преувеличивать разум своей лошади, ставит охотничий нож и плащ, вытканный за морем. Он говорит, что ему свяжут руки, а никчемное животное не только освободит его, но и не позволит ударить. Не откажи, почтенный кунингас, присмотреть за поставленным на кон, пока твой человек будет пытаться заставить глупую лошадь сделать то, на что она не способна!

Сувор мог бы посоветовать корелу либо отказаться от спора, либо сразу распроститься с прекрасными соболями. Но не посоветовал. Тот, если бы захотел, тоже мог сперва расспросить что к чему, а об заклад биться уже после. Наверное, хитрец Лютомир приложил много усилий, чтобы сполна расшевелить у охотника присущее корелам упрямство...

- Никто не тронет поставленного на кон, - юколе вы не разрешите свой спор! - пообещал воевода.

Смешливые кмети уже вязали Лютомиру за спиной руки. Когда он сел наземь, расседланная Игреня сразу подошла к нему, обнюхала.

- Стереги! - велел молодой варяг, уво-рачиваясь от длинного розового языка, ищущего лицо.

Корел между тем огляделся, поправил пояс помятуя об условиях спора, решительно подошел... Игреня, только что казавшаяся смирной и добродушной, не дала ему даже занести для пинка ногу. Прижала уши, яростно завизжала - и охотник, не ожидавший такого отпора, еле успел увернуться от разинутой пасти, полной крепких зубов!.. Тем только и спасся что опытен был на ловлях, привык дело иметь с опасным зверьем. Кто-то сунул корелу длинную жердь, чтобы попытался хоть им достать Лютомира, но и жердью пришлось, защищаясь, отмахиваться от кобылицы... А уж та учена была, как не получить дрыном по морде. Когда корел сдался и отбежал за спины кметей, отряхивая забрызганные снежной жижей штаны и ругаясь на своем языке, Игреня встала над хозяином и, охаживая себя длинным хвостом, принялась коситься вокруг: не идут ли еще, не затевают обидеть?..

- Умница, Игренюшка, умница, девочка моя!.. - похвалил Лютомир. - А ну, развяжи-ка!

Лошадь тотчас нагнулась, отыскала носом его связанные руки, взяла зубами веревку и живо растрепала узлы.

- Умница, Игренюшка, умница, маленькая... - снова похвалил Лютомир. Поднялся и стал щедро потчевать любимицу солеными сухариками из поясного кармашка. Игреня, снова ставшая кроткой и ласковой, принимала любимое лакомство бережно, с неторопливым достоинством. Знала - дающая рука не обманет, не спрячет оставленного куска.

Сувор поглядывал со своего бревна на до-. вольного Лютомира и красного, как мухомор, корела, и не находил у молодого варяга никакого изъяна. Умница, собою хорош и воин отменный. Крапива водилась с Лютомиром еще допрежь Суворовой поездки к датчанам, а уйдя из отцовского дома, вовсе стала с ним неразлучна... Славная мысль неожиданно посетила боярина.

- Поди сюда! - подозвал он надувшегося, разобиженного корела. - Ты проспорил, но я не хочу, чтобы ты вдругорядь объехал нас лесом. Поэтому за соболей я отдам тебе серебром. А ты, - повернулся к Лютомиру, - седлай свою разумницу, в Ладогу гонцом тебя отправляю. Князю скажешь, слы новогородские за волоком стоят, завтра перетаскивать будем!..

Лютомир обрадовался, бегом побежал собираться, и за ним, насторожив длинные уши, потрусила Игреня. Небось уже представлял парень, как единым духом долетит в стольную по знакомой дороге, и будет дорога ему коротка и легка - всегда так, когда поспешаешь домой. Как выбежит навстречу Крапивушка, и вскинет руки на шею, и прильнет устами к устам... Еще и за это Твердяту бы удушить... Игреня ловила хозяина губами за рукав. Ей хотелось еще кусочек сухарика.

Харальд сунул в костер подсохший возле огня разломанный сук, и за веселым треском пламени не слышно стало глухого рокота близких порогов. Путь, можно сказать, был завершен. Перед закатом они встретили воинов Сувора ярла, и те их проводили сюда, к удобной стоянке. В отблесках костров был виден корабль: он стоял до половины вытащенный на сушу, готовый к разгрузке и привычному путешествию на катках. Черный нос со снятым драконом влажно блестел, по гнутым бортовым доскам перекатывались рыжие блики. Ха-ральд гордо вспомнил о том, как впервые сам поднимал над бортом белый мирный щит и чувствовал себя настоящим вождем. Потом всплыл в памяти день накануне отплытия, и как они с Эгилем окрашивали и метали руны, узнавая судьбу. Они ведали, конечно, что Вади конунг вопрошал своего бога грозы и все знамения пообещали посольству большую удачу. Однако мало ли о чем побеседовали меж собою чужой конунг и чужой бог! Хочешь знать - вопрошай, как от века заведено вопрошать у тебя дома.

"Кажется мне, Норны спят! - сказал Харальд, когда они завершили гадание и силились сложить воедино значение рун. - А снится им такое, что они сами немало удивятся, когда продерут глаза!.."

"Норны не спят... - покачал седой головой Эгиль. - Норны не спят, и никогда не умолкает Источник..."

Руна "владение" приходила дважды, и получалось, что Харальд кое-что приобретет, но многое потеряет. Он предположил было, что они захватят добычу и оплатят ее, как водится, кровью, потом сам себя одернул: какая добыча, если с миром идут?.. Непонятно.

Руна "зубр" пояснила, одновременно запутав: что-то кончится в его жизни, что-то начнется. Эгиль усмехнулся: "Ярл, кажется, говорил, что намерен сосватать сыну невесту? И ребята болтали о том, что ты мог бы его заменить?.."

Руна "туре" посоветовала хорошенько подумать, прежде чем шагать через порог. При этом'не следовало делать ничего такого, к чему Харальда будут принуждать. Только смотреть правде в глаза и отличать кажущееся от истинного - не то не будет добра.

"Когда правда приятна, тебя редко предупреждают, чтобы не отворачивался", - сказал по этому поводу Эгиль...

Еще получилось, что путешествие по реке вряд ли принесет Харальду радость и славу, зато проверит, умеет ли он драться спиной к спине с незнакомцем. А впереди его совершенно точно ждал разлив темной воды, за которым, далеко-далеко, вроде бы маячил солнечный берег. Так что если Харальд сумеет. вырасти и завершить долгий поиск, не утратив веры и мужества...

"Всеотец, подхвативший руны в самом начале времен, завещал им речь, внятную лишь посвященным... - проворчал Эгиль. - Всеотец мудр: если бы каждый мог выяснить в точности, что случится назавтра, жизнь сделалась бы мало приятна. Как сказал мне однажды, много зим назад, Рагнар конунг: пусть свершится то, что угодно судьбе, только и нам не зря даны руки и в них мечи!.."

Харальд, помнится, промолчал, но решил про себя, что Эгиль берсерк запутался в предсказании точно так же, как и он сам. Велика важность! Всякий воин на корабле мог припом-йить гадания, поныне оставшиеся смутным намеком непонятно на что: поди разберись, сбылось, не сбылось. Так ускользает, теряя смысл и значение, только что снившийся сон. Так в ночном море бродят тени облаков, освещенных луной. Кто-то проснется, присмотрится и увидит шествие богов, покинувших Асгард. Другой не узрит ничего, кроме волн, вздыхающих в темноте. А третий, приоткрыв один глаз просто повернется на бок и сладко всхрапнет... Эгиль иногда говорил, что такой путь и был ему милее всего. Харальд чтил старого берсер-ка, верно судившего о жизни и людях. Ну и отчего выплыло в памяти гадание, все равно не принесшее надежных ответов?.. Может, все дело в том, что из сырой тьмы непрестанно бубнили, шептали, сами с собою беседовали пороги Мутной реки?.. И казались земным отражением святого источника, клокочущего на небесах, у чертога трех сестер, трех Норн, прядущих нити людских судеб?..

...А на берегу весело трещали костры. Они гнали прочь холод и мрак, распространяя тепло и вкусный запах еды. Новогородцы радовались безопасному ночлегу на суше: тревожили колышками неподатливую холодную землю, натягивали шатры. Харальд снова посмотрел на корабль и подумал, что надо будет лечь спать, как всегда, на его палубе, под скамьями. Привыкшим к плаваниям по морю спокойнее там, чем на неведомом берегу...

- Эй, батюшка Твердислав Радонежич!.. - появился со стороны берега крепкий молодой воин, Лабута. - Гляди, что наш боярин для нынешнего веселия приготовил!.. На всех достанет!..

Он нес на плече большой дубовый бочонок, которого доносился заманчивый плеск. Ла-бута тоже ходил летом к датчанам и состоял в охранном отряде Замятии Тужирича. Замятию и его людей Твердята не особенно жало-рдд_ все в вожака, в одну волчью породу, и зачем молодой князь к себе приближает?.. - но с Лабутой и еще несколькими, отряженными в его новое посольство, смирился. И правильно, не дело одному ему с малой дружиной кругом всем заправлять. Нечего давать повод всяким злым языкам. Еще скажут - вместо князя править решил!..

Лабута широко улыбался, шагая к кострам. Харальд присмотрелся... Бочонок был ему определенно знаком. Ну конечно! Внутри плескалось золотое виноградное вино, которое в Гардарики почему-то называли зеленым. Это драгоценное вино привозили с далекой отсюда реки Рейн; на Селунде, где не рос виноград, оно украшало столы только на великих пирах. Раг-нар Лодброк одарил Замятию Тужирича несколькими такими бочонками, и тот выделил один своим людям, сопровождавшим Твердя-ту. Насколько Харальд мог судить о Замятие, тот был не только нелюдим, но и скуповат. Но притом способен на неожиданные поступки: вспомнить, как он убивался над Лейлой, его собственным жестоким насилием загнанной в добровольную петлю!.. А потом пришел дарить Искре бусы, о которых тот, близкий к смерти, все твердил в бессвязном бреду!..